Когда-то давно возможность не работать была признаком богатства. Почему сегодня все по-другому, объясняют журналист Джо Пинскер и профессор Сильвия Беллецца
В книге 1899 г. «Теория праздного класса» экономист и социолог Торстейн Веблен писал, что «выраженный отказ от труда… становится обычным признаком высшего материального достижения». Другими словами, чем богаче человек становится, тем меньше он работает, и с тем большим удовольствием демонстрирует свое свободное время.
Какое-то время теория Веблена работала, за редким исключением. Но теперь уже нет. В США теперь можно легко догадаться, что кто-то богат, основываясь на том, как много времени он пропадает на работе. Богатейшие американские люди в среднем работают больше, чем те, кто беднее их.
Этот образ трудоголика, впрочем, создает отличную репутацию — вещь, которая, по мнению профессора маркетинга бизнес-школы Колумбийского университета Сильвии Беллецца, слишком занимает американцев. Беллецца совместно с Ниру Пахриа из Джорджтаунского университета и Анат Кейнан из Гарварда опубликовали статью в журнале «Consumer Research» о значении необычного символа статуса: видимая занятость.
Демонстрация своей обеспеченности и нехватки времени, по словам авторов, «обусловлена восприятием, что занятой человек обладает необходимыми характеристиками человеческого капитала (компетентность, амбиции) и востребован на рынке труда». Любопытно, что объекты амбиций — не предметы роскоши, как хорошие часы или автомобиль, которые сейчас выпускаются серийно и стали более доступными, чем раньше. Объекты — это сами работники, которые, щеголяя своей занятостью, показывают, насколько рынок труда ценит их и их навыки.
Джо Пинскер из The Atlantic поговорил с Сильвией Беллецца о том, почему эта динамика возникла в прошлом веке, похожа ли культура занятости Америки на другие страны, а также о ее исследовании, изучающем «альтернативные сигналы статуса».
Джо Пинскер: Как вы в вашем исследовании определили, что занятость — это то, к чему стремятся люди?
Сильвия Беллецца: Мы были сильно вдохновлены этой идеей, что люди постоянно хвастаются и жалуются окружающим на то, сколько они работают. И мы попытались понять, работает ли это как символ статуса в глазах окружающих. Мы провели эксперимент, в котором представили участникам человека, который в обновлениях статуса в социальных сетях постоянно говорил о том, как занят на работе, а также другого человека, чьи сообщения говорили о более неторопливом образе жизни. Нам было интересно, какие выводы сделают участники об этих людях. Подумают ли они, что те богаты? Посчитают ли, что у них высокий статус или нет? И мы обнаружили, что в США люди считают, что более занятой человек должен иметь более высокий статус.
Пинскер: Что ж, хотя Веблен предполагал обратное, получается, что можно повысить свой статус, создав видимость занятости. Какие изменения произошли со времен Веблена, которые могли бы это объяснить?
Беллецца: Изменения определенно видны, если посмотреть на структуру экономики и тот факт, что большая часть работы, которую мы делаем сейчас, находится в сфере услуг. Это рабочие места, которые требуют нашего интеллектуального капитала, требуют больше размышлений, чем тот тип экономики, о котором писал Веблен, и в котором основными секторами были сельское хозяйство или промышленность. Тогда это была крупнейшая часть экономики.
Но если мы сравним развитую экономику с экономикой, основанной главным образом на сельском хозяйстве или производстве, мы не обнаружим такого эффекта видимой занятости. Дело не в том, что во времена Веблена тяжелая работа не была чем-то достойным. Просто по сравнению с сельским хозяйством и производством сейчас существует более конкурентный рынок для талантов и человеческого капитала, так что чем больше вы работаете, тем выше интерес рынка к вам. Когда мы говорим нашим участникам, что гипотетический человек очень занят, они сразу думают о «белых воротничках». Но если мы указываем, что это «синие воротнички», выводы в определении статуса значительно ослабляются. Так что это как-то связано с интеллектуальной работой, а не работой на производстве или в сельском хозяйстве.
Пинскер: Является ли занятость мощным символом статуса, когда она демонстрируется среди коллег, а не друзей?
Беллецца: Если вы хвастаетесь этим, аудитория должна быть хоть как-то в курсе дел — иначе она ничего не поймет, не так ли? Если вы говорите о том, что все время заняты, но, может быть, это связано с заботой о матери, вы не получите такого же отклика.
Мы не рассматривали этот вопрос эмпирически, но полагаем, что те, кто считает занятых людей способными пробиться наверх, с большей вероятностью подумают, что такой человек выше по статусу. Если люди работают все время, они, вероятно, знают, как распознать эти сигналы от других. Поэтому ответ, вероятно, «да».
Еще один интересный момент, который мы не рассматриваем в наших исследованиях, заключается в том, работает ли это в очень трудоголичной среде. Например, если прийти в банковскую или консалтинговую сферу, где все очень напряженно работают, и показать, что у вас есть свободное время, это может быть воспринято так, что вы на самом деле очень, очень сильный профессионал — потому что работы много у всех. Но это немного из области спекуляций.
Пинскер: Это совершенно противоположно суждениям Веблена.
Беллецца: Совершенно верно. В Кремниевой долине, я слышала, на самом деле не очень модно показывать, что ты все время работаешь, даже если это так. Возможно, просто потому, что предприниматели все время работают, и само собой разумеется, что и вы так делаете. На самом деле, если у вас есть время пойти в поход или покататься на велосипеде, вы круче.
Пинскер: Эти механизмы, о которых мы говорим, вы обнаружили, исследуя американскую культуру. Можете ли вы рассказать о том, что обнаружили, сравнивая мнения американцев с итальянцами? А также почему вы выбрали для сравнения именно итальянцев?
Беллецца: Мы провели множество исследований различных культур и конкретно того, насколько работа и досуг играют роль в идентификации людей. Мы полагали, что США представляют общество, в котором работа превозносится, а протестантская трудовая этика очень и очень сильна — до такой степени, что в США люди даже не имеют права на оплачиваемый отпуск. И мы хотели сравнить это с культурой, в которой время досуга и то, что вы делаете, когда не работаете, так же важно, как и работа. Это такие страны, как Испания, Италия, Греция и, в некоторой степени, Франция. К тому же я итальянка, так что нам было легко переводить опросы. [Смеется.]
Мы давали американцам и итальянцам описание человека, который либо работает все время, либо ведет неторопливый образ жизни, и они пришли к разным выводам о статусе. Итальянцы, как только вы говорите им, что кто-то не так много работает, сразу же думают, что человек богат. А в США думают: «О, этот человек, вероятно, не может работать. Наверное, что-то случилось, и он вернется к работе, как только сможет».
В одной стране мы видим именно то, что предсказывал Веблен, а в другой — обратное. Интересно, что сравнивая Италию с США, мы смотрим на две развитые экономики. Так что ключ к пониманию занятости американцев, необходимой в условиях существования сложного рынка человеческого капитала, — это культура, которая ценит работу и рассматривает ее как существенный элемент идентичности.
Пинскер: Читая статью, я не мог не задаться вопросом, какова конечная цель этой тенденции. Неужели стремление быть более занятыми на самом деле может сделать людей счастливыми?
Беллецца: Я думаю, что две культуры, которые мы выбрали, на самом деле не имеют ни правильной формулы с точки зрения счастья, ни функциональной и хорошо работающей экономики. Общество, где люди постоянно работают, нездорово. С другой стороны, верно и то, что итальянцы слишком серьезно относятся к своему отпуску: страна оказывается парализованной в течение двух месяцев, и если вы хотите что-то сделать в июле и августе, это будет весьма сложно. Думаю, это тоже нездорово.
Когда я работала над этой статьей, я все больше и больше убеждалась, что страны, где лучше всего сбалансированны работа и досуг — это, вероятно, Дания и Нидерланды. В этих странах довольно большие оплачиваемые отпуска, и люди серьезно относятся к тому, что они будут делать, куда поедут летом, но с другой стороны, у них высокие показатели производительности. Этот подход к работе вкупе с системой, защищающей право на отпуск, кажется мне очень здоровым.
Пинскер: Что лично вас побудило изучать занятость? Похоже, что вы осознали себя участником той культуры, которую описали, хотя видимая занятость и не была чем-то привычным для вас.
Беллецца: Да, определенно. Но моя программа исследований в общем посвящена альтернативным признакам статуса, поэтому я рассматриваю свое исследование как обновление других теорий о сигналах статуса. Веблен был первым, кто сказал, что трата большого количества денег на продукты должна работать как сигнал статуса. Но я думаю, что мы наблюдаем рост этих альтернативных сигналов потому, что, с одной стороны, население стало богаче и получило больше доступа к предметам роскоши, а с другой стороны, появилось массовое производство этих товаров. Поэтому по сравнению с тем временем, когда писал Веблен, многим людям стали доступны, скажем, сумки Louis Vuitton или часы Rolex. Расширение доступа должно означать, что эти сигналы статуса не могут работать так же сильно, как в прошлом. Таким образом, что-то еще должно появиться и стать новым сигналом. И меня очень заинтересовало: что это за новая вещь?
Что касается более личных причин, я действительно была озадачена культурными различиями. Если один из моих итальянских друзей скажет, что переходит с полной занятости на неполный день, первое, что я думаю: «Ого, он может позволить себе работать неполный день — он, наверное, богат». Но здесь люди думают иначе.
Пинскер: Что я понял из ваших и других исследований — это то, что почти все связано со статусом и подачей сигналов. Вы так много работаете над этим; вы никогда не устаете от мыслей о статусе того, что вы сами делаете? Это не сводит вас с ума?
Беллецца: Нет, это только подстегивает мое любопытство. Иногда я ловлю себя на том, что покупаю вещи, обувь, которые стоят довольно много, и я бы могла потратить меньше, если бы меня волновала только функциональность. Поскольку я готова заплатить намного больше, это должно означать, что я что-то сигнализирую себе, сигнализирую другим, но я этим наслаждаюсь. Мне любопытно: почему я действительно так делаю? За какой компонент, выходящий за рамки функциональности, я плачу?
Но нет, я не думаю, что я одержима этим. Это делает меня определенно очень внимательной, поэтому, как только я вижу, что кто-то делает определенные вещи, мне интересно: это потому что они подают какие-то сигналы? Вы можете убедиться, что мы подаем сигналы каждый раз, делая какой-то выбор. Бренды, которые мы выбираем, всегда говорят что-то о том, кто мы, так же как прическа и многое другое. До тех пор, пока мы живем в социальном контексте, все, что мы делаем, может быть истолковано в качестве сигнала и имеет какую-то ценность.