Русская социальная мысль знала не так уж много пророков. В искусстве самопознания век от века полагаемся на то, что написали «в европах»: сначала читали Гегеля, потом – Маркса, теперь взялись за Штайнера, Куигли, Скиннера, Скотта. Не то, чтобы эти авторы были обязательно плохи. Вовсе нет! Но где наши мудрецы, где наши мыслители?
Первым так поставил вопрос Петр Яковлевич Чаадаев, добавив, что всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики. В знаменитом тексте «Философического письма» он сетовал на «слепое, поверхностное, очень часто бестолковое подражание другим народам» в мысли.
Оглядываясь на известные эпизоды истории России XVII – XVIII вв., нельзя не удивиться тому, что, научившись преуспевать в эмпирической хватке, в способности преобразовывать косную материю не хуже Запада, русское мышление никак не могло ухватить сути западных социальных установлений.
«По-видимому, у Петра не было ни охоты, ни досуга всматриваться в политический и общественный порядок Западной Европы, в отношения и понятия людей западного мира», – писал о Петре I В. О. Ключевский.
Невнимание мастеровитого царя к институтам власти не замедлило сказаться на судьбе его наследия: «этот колосс из пигмея, оставленный счастьем, которое довело его до опьянения, упал с великим шумом». Эти слова Феофана Прокоповича относились к Меньшикову, но то же самое могло быть сказано и о России после Петра в целом.
Свидетель кризиса в русских верхах, посол Саксонии и Польши Лефорт, писал в 1725 году с изумлением:
«Невозможно описать поведение этого двора: со дня на день, не будучи в состоянии позаботиться о нуждах государства, все страдают, ничего не делают, каждый унывает и никто не хочет приняться за какое-либо дело, боясь последствий».
Энергия русской мысли обратилась в сторону негативного: триумфы сменились конфискациями и казнями. А в правление Анны Иоанновны всё решили совместить.
Предчувствуя нечто худшее, чем даже Смуту, наследник клана «делателей царей» князь Дмитрий Михайлович Голицин в 1730 г. предложил элитам дополнить самодержавие рядом «кондиций», внешне напоминавших английский конституционный договор общества с монархом.
Проект Голицина предусматривал созыв двух представительных палат: палаты дворянства и палаты городских представителей. Казалось бы, демократия… но только лишь при условии подчинения Верховному тайному совету – коллективному монарху. Это очень характерная черта всех «конституционных» проектов, рождавшихся на российской почве, переходившая из проекта в проект. Ту же мысль мы найдем в проекте «блюстительной власти» Павла Пестеля и в действительной руководящей функции политбюро ЦК КПСС: верховная власть несменяема и обладает абсолютными полномочиями. Хотя эта верховная власть не обязательно должна называться монархией. Выше этой головы русская социальная мысль и политическая практика никогда не поднимались.
Это кажется очень странным. Как и Пестель, как и Ленин, князь Дмитрий Михайлович Голицин был, вероятно, самым прилежным читателем западноевропейской литературы своего времени. После его смерти в подмосковном имении Архангельское, где он жил в ссылке, осталось 6 тысяч книг на основных европейских языках. Но «отцом русской демократии» Дмитрий Михайлович все же не стал, как не удалось это русским западникам позднейших эпох. Всё в итоге у нас сводилось к единоличному руководству, либо к олигархическому правлению.
Еще более удивительным должно показаться то обстоятельство, что, не зная, как обустроить Россию на «европейский манер», русская социальная мысль нисколько не преуспела и в понимании особого русского пути.
Немецкий ум Екатерины II смог постичь особенности и значение чиновной корпорации, для которой базовым противоречием выступало более или менее полное включение населения в число корпоративных чинов.
Но когда Екатерина попыталась предложить Уложенной Комиссии 1767 года извлеченный ею из глубин русской истории план возрождения этого, своего рода, чиновного социализма, участники нового земского собора не поняли свою императрицу. Их история, как оказалось, прошла мимо них. Собравшиеся для разработки новых законов делегаты не знали прежних законов, и потому удивленная Екатерина велела прочитать им все русские юридические тексты начиная с времен Ивана Грозного! Тем то Комиссия и ограничилась.
Вряд ли есть что-то странное в том, что мы не понимаем чужое. На то оно и чужое. Но почему мы не понимаем самих себя?
Психоистория понимает исторический процесс как волновую последовательность включения и выключения 8 различных программ мышления. В норме сначала включается логика, затем – сенсорика, этика, интуиция: внимание мыслящей сетевой структуры аттрактора (еще один психоисторический термин, заменяющий лишенные научного смысла понятия «народа» или «общества» математическим представлением) смещается по шкале от рационального знания к эмоциональной стороне мышления. А затем все повторяется, но с другим знаком: интерес к внешнему миру сменяется интересом к внутреннему миру. Одна волна сменяет другую. Сетевая структура все время переключается между 8 программами и 2 волнами с разными знаками – и так на протяжении всей известной истории.
Благодаря психоистории вы можете измерить историю. Вы можете узнать, какая из программ сейчас работает, и предсказать, какая включится завтра. Вы можете предсказать будущее.
На практике аттракторы не работают с точностью их идеальных моделей. В некоторых ситуациях «устаревшие» программы зависают или работают дольше положенного срока. Некоторые «обновления» могут быть недоступны конкретным аттракторам.
Недоступная России функция исследования и конструирования социальных институтов есть не что иное, как проявление интровертных типов логики и интуиции.
Такие психологические типы в обществах крайне редки, а их интровертированные разновидности встречаются еще реже. Но на Западе длительная консервация интроверсии в рамках схоластики помогала выживанию и численному росту ее носителей.
Россия, не знавшая никогда критической теологии, к началу общеевропейского Модерна, предъявившего спрос на социальное конструирование, оказалась без своих конструкторов.
В российской общественной мысли немало копий было сломано по поводу того, подходят ли этой мысли больше русские или европейские порядки, но редки были попытки понять, что эта мысль сама такое.
Собственно, можно говорить лишь о двух попытках такого рода примерно за сто лет.
Это «философические письма» Петра Чаадаева и лекция Ивана Павлова «о русском уме». Оба автора могут быть причислены к патриотам и славе России, оба деятеля уже при жизни расценивались современниками в качестве лучших умов общества.
На этих двух попытках мы и остановимся.
Мысли Петра Яковлевича Чаадаева стали известны в 1829 году, а мысли Ивана Петровича Павлова в 1918-м, причем их оценки удивительно похожи.
У Чаадаева мы находим следующую примечательную характеристику:
«Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы».
«Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда».
«Мы подобны детям» – таким увидела русский ум интуиция Чаадаева. И, правда, дети быстро, но поверхностно овладевают новым знанием. И еще быстрее это происходит в случае навыков, умений в преобразовании природы, в ее захвате для себя. Но умение рассуждать, то есть двигаться от одной идеи к другой, и к третьей, не забывая о первой, равно как умение держаться принципов, осознанных в качестве своих, – совсем не детские качества.
Сенсорика, связанная с трудом или агрессией, быстрее всего развивается в юном мышлении. Эта способность в избытке обнаруживается во всех аттракторах. Немногим отстает от первой функции этика, связанная с любовью к близким или с подчинением мнению старших, более могущественных членов социума, или с подчинением мышления мнению большинства в социуме.
Но логика и интуиция, особенно, те их разновидности, которые направлены на критическое осмысление своего аттрактора, встречаются реже, накапливаются медленнее и должны преодолевать больше препятствий, создаваемых самим аттрактором.
Эти функции могут быть названы «взрослыми» в противоположность тем, что быстрее проявляются и более распространены в любых аттракторах.
О сравнительно угнетенном положении «взрослых» характеристик русского ума мы можем прочитать и у Ивана Павлова.
В апреле и мае 1918 года Иван Петрович Павлов, академик, первый русский нобелевский лауреат, создатель науки о высшей нервной деятельности, прочитал три лекции, которые теперь читатели часто объединяют условным названием «Об уме вообще, о русском уме в частности». Все три лекции были опубликованы в N9 “Физиологического журнала им. И.М.Сеченова” за 1999 год.
Вот что говорит Иван Павлов во вступительной части.
«Мотив моей лекции – это выполнение одной великой заповеди, завещанной классическим миром последующему человечеству. Эта заповедь истинна, как сама действительность, и вместе с тем всеобъемлюща. Она захватывает все в жизни человека, начиная от самых маленьких забавных случаев обыденности до величайших трагедий человечества. Заповедь эта очень коротка, она состоит из трех слов: “Познай самого себя”.
Выполняя классическую заповедь, я вменил себе в обязанность попытаться дать некоторый материал к характеристике русского ума».
То, что Павлов именует в первой лекции «умом вообще», он также характеризует как естественнонаучный ум. Именно этот «естественнонаучный ум вообще» прикладывается как аршин к русскому уму.
В качестве русского ума Павлов берет лишь одну разновидность мышления, которую он специальным образом характеризует.
«Что взять из русского ума для сопоставления, сравнения с этим идеальным естественнонаучным умом? В чем видеть русский ум?
Я думаю, что то, о чем стоит говорить и характеризовать, то, что имеет значение, определяя суть будущего, - это, конечно, есть ум интеллигентский. И его характеристика интересна, его свойства важны. Мне кажется, что то, что произошло сейчас в России, есть, безусловно, дело интеллигентского ума, массы же сыграли совершенно пассивную роль, они восприняли то движение, по которому ее направляла интеллигенция».
В моем понимании, Иван Павлов обращается к той способности мышления, которая должна быть обращена на самое себя, если угодно, даже на отрицание себя ради себя лучшего, т.е. к интровертным типам логики и интуиции.
Сравнение естественнонаучного ума с русским общежизненным интеллигентским умом у Ивана Павлова выглядит следующим образом:
Чрезвычайное сосредоточение мысли (1)
«Первое качество ума – это постоянное сосредоточение мысли на определенном вопросе, предмете. С предметом, в области которого вы работаете, вы не должны расставаться ни на минуту. Поистине вы должны с ним засыпать, с ним пробуждаться, и только тогда можно рассчитывать, что настанет момент, когда стоящая перед вами загадка раскроется, будет разгадана.
Припомним хотя бы о Ньютоне. Ведь он со своей идеей о тяготении не расставался ни на минуту. Отдыхал ли он, был ли он одиноким, председательствовал ли на заседании Королевского общества и т.д., он все время думал об одном и том же. Ясно, что его идея преследовала его всюду, каждую минуту. Или вот великий Гельмгольц. Он говорит, что когда он ставил перед собою какую-нибудь задачу, он не мог уже от нее отделаться, она преследовала его постоянно, пока он ее не разрешал. Вы видите, следовательно, что это упорство, эта сосредоточенность мысли есть общая черта ума от великих до маленьких людей, черта, обеспечивающая работу ума.
Мне кажется, мы не наклонны к сосредоточенности, не любим ее, мы даже к ней отрицательно относимся. Возьмем наши споры. Они характеризуются чрезвычайной расплывчатостью, мы очень скоро уходим от основной темы. Возьмем наши заседания. У нас теперь так много всяких заседаний, комиссий. До чего эти заседания длинны, многоречивы и в большинстве случаев безрезультатны и противоречивы! Мы проводим многие часы в бесплодных, ни к чему не ведущих разговорах. Наши разговоры растут, как снежный ком. И, в конце концов, вместо решения получается запутывание вопроса.
Все вы знаете – стоит нам увидеть человека, который привязался к делу, сидит над книгой, вдумывается, не отвлекается, не впутывается в споры, и у нас уже зарождается подозрение: недалекий, тупой человек, зубрила. А быть может, это человек, которого мысль захватывает целиком, который пристрастился к своей идее! Или в обществе, в разговоре, стоит человеку расспрашивать, переспрашивать, допытываться, на поставленный вопрос отвечать прямо – у нас уже готов эпитет: неумный, недалекий, тяжелодум!
Очевидно, у нас рекомендующими чертами являются не сосредоточенность, а натиск, быстрота, налет. Это, очевидно, мы и считаем признаком талантливости; кропотливость же и усидчивость для нас плохо вяжутся с представлением о даровитости. А между тем для настоящего ума эта вдумчивость, остановка на одном предмете есть нормальная вещь.
Возьмите гениальных людей. Ведь они сами говорят, что не видят никакой разницы между собой и другими людьми, кроме одной черты, что могут сосредоточиваться на определенной мысли как никто. И тогда ясно, что эта сосредоточенность есть сила, а подвижность, беготня мысли есть слабость».
Непосредственное общение с действительностью (2)
«Действительность, понять которую ставит своей задачей ум, эта действительность является в значительной степени скрытой от него. Она, как говорится, спрятана за семью замками. Между действительностью и умом стоит и должен стоять целый ряд сигналов, которые совершенно заслоняют эту действительность. Я уже не говорю о том теперь уже общеизвестном положении, что наши ощущения чувств есть тоже только сигналы действительности. Но за этим следует целый ряд других неизбежных сигналов. В самом деле, действительность может быть удалена от наблюдателя, и ее надо приблизить, например, при помощи телескопа; она может быть чрезвычайно мала, и ее надо увеличить, посмотреть на нее в микроскоп; она может быть летуча, быстра, и ее надо остановить или применить такие приборы, которые могут за ней угнаться, и т.д., и т.д. Без всего этого нельзя обойтись, все это необходимо, особенно если надо запечатлеть эту действительность для других работ, передать ее, предъявить другим.
Ум должен разобраться во всех этих сигналах, учитывать все эти возможности ошибок, искажающих действительность, и все их устранить или предупредить.
Но и это еще не все. Это лишь часть дела. Вы закончили свою работу, вам надо ее теперь как-нибудь запечатлеть, поделиться своими результатами с другими. И здесь выступают на сцену новые сигналы, новые символы действительности. Что такое наши слова, которыми мы описываем факты, как не новые сигналы, которые могут, в свою очередь, затемнить, исказить истину. Слова могут быть подобраны неточные, неподходящие, могут неверно пониматься и т.д. И вы опять должны остерегаться, чтобы не увидеть благодаря словам действительность в ненадлежащем, неверном виде. Весьма часто случается, что один исследователь не может воспроизвести верных фактов другого - и только потому, что словесная передача этим другим обстановки всего его дела не соответствует, не воспроизводит точно и полно действительности.
Когда вы дойдете до выводов, когда вы начнете оперировать с теми словесными сигналами – этикетками, которые вы поставили на место фактов, – то здесь фальсификация действительности может достигать огромнейших размеров.
В науке нельзя обойтись без методики, без посредников, и ум всегда разбирается в этой методике, чтоб она не исказила действительности. Мы знаем, что судьба всей нашей работы зависит от правильной методики. Неверна методика, неправильно передают действительность сигналы – и вы получаете неверные, ошибочные, фальшивые факты. Конечно, методика для научного ума – только первый посредник. За ней идет другой посредник – это слово.
Слово – тоже сигнал, оно может быть подходящим и неподходящим, точным и неточным. Посмотрим, как держится в этом отношении русский интеллигентский ум.
Я читаю физиологию, науку практическую. Теперь стало общим требованием, чтобы такие экспериментальные науки и читались демонстративно, предъявлялись в виде опытов, фактов. Так поступают остальные, так веду свое дело и я. Все мои лекции состоят из демонстраций. И что же вы думаете! Я не видел никакого особенного пристрастия у студентов к той деятельности, которую я им показываю. Сколько я обращался к своим слушателям, столько я говорил им, что не читаю вам физиологию, я вам показываю. Если бы я читал, вы бы могли меня не слушать, вы могли бы прочесть это по книге, почему я лучше других! Но я вам показываю факты, которых в книге вы не увидите, а потому, чтобы время не пропало даром, возьмите маленький труд. Выберите пять минут времени и заметьте для памяти после лекции, что вы видели. И я оставался гласом вопиющего в пустыне. Едва ли хотя бы один когда-либо последовал моему совету. Я в этом тысячу раз убеждался из разговоров на экзаменах и т.д.
Вы видите, до чего русский ум не привязан к фактам. Он больше любит слова и ими оперирует.
Это не забавно, это ужасно! Это приговор над русской мыслью, она знает только слова и не хочет прикоснуться к действительности.
Русская мысль совершенно не применяет критики метода, т.е. нисколько не проверяет смысла слов, не идет за кулисы слова, не любит смотреть на подлинную действительность. Мы занимаемся коллекционированием слов, а не изучением жизни».
Абсолютная свобода мысли (3)
«Следующая черта ума – это абсолютная свобода мысли, свобода, о которой в обыденной жизни нельзя составить себе даже и отдаленного представления. Вы должны быть всегда готовы к тому, чтобы отказаться от всего того, во что вы до сих пор крепко верили, чем увлекались, в чем полагали гордость вашей мысли, и даже не стесняться теми истинами, которые, казалось бы, уже навсегда установлены наукой.
О знаменитом английском физике Фарадее известно, он делал до такой степени невероятные предположения, так распускал свою мысль, давал такую свободу своей фантазии, что стеснялся в присутствии всех ставить известные опыты. Он запирался и работал наедине, проверяя свои дикие предположения. Эта крайняя распущенность мысли сейчас же умеряется следующей чертой, очень тяжелой чертой для исследующего ума. Это – абсолютное беспристрастие мысли.
Есть ли у нас эта свобода? Надо сказать, что нет. Я помню мои студенческие годы. Говорить что-либо против общего настроения было невозможно. Вас стаскивали с места, называли чуть ли не шпионом. Какая же это свобода?
Мы всегда в восторге повторяли слово “свобода”, и когда доходит до действительности, то получается полное третирование свободы».
Привязанность мысли к идее и беспристрастность (4)
«Следующее качество ума – это привязанность мысли к той идее, на которой вы остановились. Если нет привязанности – нет и энергии, нет и успеха. Вы должны любить свою идею, чтобы стараться для ее оправдания. Но затем наступает критический момент. Вы родили идею, она ваша, она вам дорога, но вы вместе с тем должны быть беспристрастны.
Итак, вы должны быть чрезвычайно привязаны к вашей идее, и рядом с этим вы должны быть готовы в любой момент произнести над нею смертный приговор, отказаться от нее. Это чрезвычайно тяжело! Целыми неделями приходится в таком случае ходить в большой грусти и примиряться. Мне припоминался тогда случай с Авраамом, которому, по неотступной его просьбе, на старости лет Бог дал единственного сына, а потом потребовал от него, чтобы он этого сына принес в жертву, заколол. Тут то же самое.
Привязанность у нас есть. Много таких, которые стоят на определенной идее. Но абсолютного беспристрастия - его нет.
Мы глухи к возражениям не только со стороны иначе думающих, но и со стороны действительности. В настоящий, переживаемый нами момент я не знаю даже, стоит ли и приводить примеры».
Обстоятельность, детальность мысли (5)
«Следующая, пятая черта – это обстоятельность, детальность мысли. Что такое действительность? Это есть воплощение различных условий, степени, меры, веса, числа. Вне этого действительности нет. Если мы не считаемся с мерою, степенью и т.д., если мы не овладеем ими, мы остаемся бессильными перед действительностью и власти над нею получить не можем. Вся наука есть беспрерывная иллюстрация на эту тему. Сплошь и рядом какая-нибудь маленькая подробность, которую вы не учли, не предвидели, перевертывает всю вашу постройку, а, с другой стороны, такая же подробность зачастую открывает перед вами новые горизонты, выводит вас на новые пути. От исследующего ума требуется чрезвычайное внимание.
Возьмите астрономию, вспомните, как произошло открытие Нептуна. Когда расчисляли движение Урана, то нашли, что в цифрах чего-то недостает, решили, что должна быть еще какая-то масса, которая влияет на движение Урана. И этой массой оказался Нептун. Все дело заключалось в детальности мысли. И тогда так и говорили, что Леверье кончиком пера открыл Нептун.
Как эта черта в русском уме? Очень плохо. Мы оперируем насквозь общими положениями, мы не хотим знаться ни с мерой, ни с числом. Мы все достоинство полагаем в том, чтобы гнать до предела, не считаясь ни с какими условиями. Это наша основная черта.
Возьмите пример из сферы воспитания. Есть общее положение – свобода воспитания. И вы знаете, что мы доходим до того, что осуществляем школы без всякой дисциплины. Это, конечно, величайшая ошибка, недоразумение. Другие нации это отчетливо уловили, и у них идут рядом и свобода и дисциплина, а у нас непременно крайности в угоду общему положению. В настоящее время к уяснению этого вопроса приходит и физиологическая наука. И теперь совершенно ясно, бесспорно, что свобода и дисциплина – это абсолютно равноправные вещи. То, что мы называем свободой, то у нас на физиологическом языке называется раздражением <…> то, что обычно зовется дисциплиной – физиологически соответствует понятию “торможение”. И оказывается, что вся нервная деятельность слагается из этих двух процессов - из возбуждения и торможения. И, если хотите, второе имеет даже большее значение. Раздражение – это нечто хаотическое, а торможение вставляет эту хаотичность в рамки.
Возьмем другой животрепещущий пример, нашу социал-демократию. Она содержит известную правду, конечно, не полную правду, ибо никто не может претендовать на правду абсолютную. Для тех стран, где заводская промышленность начинает стягивать огромные массы, для этих стран, конечно выступает большой вопрос: сохранить энергию, уберечь жизнь и здоровье рабочего. Далее, культурные классы, интеллигенция обыкновенно имеют стремление к вырождению. На смену должны подыматься из народной глубины новые силы. И конечно, в этой борьбе между трудом и капиталом государство должно стать на охрану рабочего.
Но это совершенно частный вопрос, и он имеет большое значение там, где сильно развилась промышленная деятельность. А что же у нас? Что сделали из этого мы? Мы загнали эту идею до диктатуры пролетариата. Мозг, голову поставили вниз, а ноги вверх. То, что составляет культуру, умственную силу нации, то обесценено, а то, что пока является еще грубой силой, которую можно заменить и машиной, то выдвинули на первый план. И все это, конечно, обречено на гибель, как слепое отрицание действительности».
Стремление научной мысли к простоте (6)
«Следующее свойство ума – это стремление научной мысли к простоте. Простота и ясность – это идеал познания. Вы знаете, что в технике самое простое решение задачи – это и самое ценное. Сложное достижение ничего не стоит. Точно так же мы очень хорошо знаем, что основной признак гениального ума – это простота. Как же мы, русские, относимся к этому свойству? В каком почете у нас этот прием, покажут следующие факты.
Чрез мою лабораторию прошло много людей разных возрастов, разных компетенций, разных национальностей. И вот факт, который неизменно повторялся, что отношение этих гостей ко всему, что они видят, резко различно. Русский человек, не знаю почему, не стремится понять то, что он видит. Он не задает вопросов с тем, чтобы овладеть предметом, чего никогда не допустит иностранец. Иностранец никогда не удержится от вопроса. Бывали у меня одновременно и русские, и иностранцы. И в то время, как русский поддакивает, на самом деле не понимая, иностранец непременно допытывается до корня дела. И это проходит насквозь красной нитью через все.
Вообще у нашей публики есть какое-то стремление к туманному и темному. Я помню, в каком-то научном обществе делался интересный доклад. При выходе было много голосов: “Гениально!”. А один энтузиаст прямо кричал: “Гениально, гениально, хотя я ничего не понял!”. Как будто туманность и есть гениальность. Как это произошло? Откуда взялось такое отношение ко всему непонятному?»
Стремление к истине (7)
«Следующее свойство ума - это стремление к истине. Люди часто проводят всю жизнь в кабинете, отыскивая истину. Но это стремление распадается на два акта. Во-первых, стремление к приобретению новых истин, любопытство, любознательность. А другое – это стремление постоянно возвращаться к добытой истине, постоянно убеждаться и наслаждаться тем, что то, что ты приобрел, есть действительно истина, а не мираж. Одно без другого теряет смысл. Если вы обратитесь к молодому ученому, научному эмбриону, то вы отчетливо видите, что стремление к истине в нем есть, но у него нет стремления к абсолютной гарантии, что это - истина. Он с удовольствием набирает результаты и не задает вопроса, а не есть ли это ошибка? В то время как ученого пленяет не столько то, что это новизна, а что это действительно прочная истина. А что же у нас?
А у нас прежде всего первое – это стремление к новизне, любопытство. Достаточно нам что-либо узнать, и интерес наш этим кончается. (“А, это все уже известно”). Как я говорил на прошлой лекции, истинные любители истины любуются на старые истины, для них - это процесс наслаждения. А у нас - это прописная, избитая истина, и она больше нас не интересует, мы ее забываем, она больше для нас не существует, не определяет наше положение. Разве это верно?»
Смирение мысли (8)
«Перейдем к последней черте ума. Так как достижение истины сопряжено с большим трудом и муками, то понятно, что человек, в конце концов, постоянно живет в покорности истине, научается глубокому смирению, ибо он знает, что стоит истина. Так ли у нас? У нас этого нет, у нас наоборот. Я прямо обращаюсь к крупным примерам. Возьмите вы наших славянофилов. Что в то время Россия сделала для культуры? Какие образцы она показала миру? А ведь люди верили, что Россия протрет глаза гнилому Западу. Откуда эта гордость и уверенность? И вы думаете, что жизнь изменила наши взгляды? Нисколько! Разве мы теперь не читаем чуть ли не каждый день, что мы авангард человечества! И не свидетельствует ли это, до какой степени мы не знаем действительности, до какой степени мы живем фантастически!
Ум есть познание, приспособление к действительности. Если я действительности не вижу, то как же я могу ей соответствовать? Здесь всегда неизбежен разлад».
Чувствуешь себя «собакой Павлова» после такого, правда ведь?
Как писал об интровертной логике Карл Юнг, она настолько же точна, столь и лишена сочувствия: «Если (её) объектом является человек, то он ясно чувствует, что, собственно говоря, фигурирует отрицательно, т.е. в более мягких случаях он чувствует себя лишним, в более резких случаях он чувствует, что его, как мешающего, просто отстраняют».
Но, может быть, такого горького лекарства нам, русским, и не хватает?
Иначе как объяснить, что страна, в которую вложено столько любви и труда, имеет такую несчастливую судьбу?
Программа лекций о психоистории:
1 часть. Предмет психоистории и классическая мысль Греции
2 часть. Мысль Рима и классическая христианская эпоха
3 часть. Развитие мысли Запада в Новое и Новейшее время
4 часть. Основы понимания истории России
5 часть. Россия на пути реформ
Для заявок: