Уильям Гибсон
Время движется в одну сторону, память в другую.
Мы странный вид, создающий артефакты, предназначенные противостоять натуральному течению забывания.
Иногда мне кажется, что ничего по-настоящему нового нет; что первые пиксели были частичками охровой глины, бизон, перерисованный в нужном разрешении. Бизон все еще прекрасно функционирует, все эти тысячи лет спустя, а есть ли в мире экран, о котором можно сказать то же? И все-таки бизон будет здесь, для нас, на любом из наших экранов, воспроизведенный темным импульсом, который каждый из нас ощущал, рисуя в детстве. Но он воспроизводится в вещах, которые мы всегда создавали, в этом огромном, странном механизме, что хранит в своих пустотах воспоминания; эта глобальная, общая, простетическая память, которую мы строили еще до того, как научились строить.
Мы жили и живем в странные времена. Я знаю об этом, потому что, когда я был ребенком, течение забывания было относительно свободным. Я знаю это, потому что тогда мертвых было меньше в нашей жизни. Потому что когда-то не было кнопки перемотки. Потому что солдаты, умирающие на Сомме, были черно-белыми и не бежали, как бегут живые. Потому что мировой чердак все еще был пыльным. Потому что в моем детстве в горных долинах Вирджинии были старики, которые еще помнили время до музыкальных записей.
Когда мы включаем радио в нью-йоркском номере отеля и слышим Элвиса, поющего Heartbreak Hotel, мы редко поражаемся странности этой ситуации: мертвый человек поет.
В контексте существования вида, изменение произошло мгновение назад. Это нечто новое, и временами мне кажется, что, да, все изменилось. (Это беспрестанное переключение между нет ничего нового под солнцем, и всё очень недавно совершенно изменилось, возможно главная движущая сила моих работ.)
Наше «сейчас» стало одновременно непростительно коротким и беспрецедентно растянутым. Период полураспада медийного продукта становится все короче, угрожая исчезнуть совсем, все погружается в странную квантовую логику, уорхоловские пятнадцать минут сжимаются до мерцания кварка. Но некоторые вещи, стоит им быть принятыми в пантеон культуры, остаются с нами на очень долгое время. По большой части это функция кнопки перемотки. И нам хотелось бы — каждому из нас — оказаться на повторении.
И по мере того, как эта способность к воспоминанию (и повторному превращению в товар) становится все более универсальной, сама история кажется еще более очевидным конструктом, предметом для пересмотра. Если нашим делом, как вида, было построение дамбы на пути течения времени, создание и поддержание механизмов внешней памяти, во что мы превратимся, когда все эти механизмы сольются, как, похоже, задумывается сейчас?
Конечной точкой человеческой культуры вполне может оказаться момент практически бесконечного отрезка времени, вечного цифрового Сейчас. Но, опять же, возможно в конце всех наших начинаний нет ничего нового. И бизон будет здесь, поджидать нас.