Перевод очерка Дугласа Адамса из книги Last Chance to See
Это было совсем не то, чего я ожидал. По какой-то журналистской ошибке, меня, вместе с Марком Карвардайном, отправили на Мадагаскар, искать почти исчезнувший вид лемуров под названием ай-ай. Никто из нас троих не встречался раньше. Я никогда не встречал Марка, Марк никогда не встречал меня, и очевидно никто не видел ай-ай годами.
Бросить всех нас на амбразуру было идеей журнала Observer Colour. Марк, очень опытный и знающий зоолог, в то время работал во Всемирном фонде дикой природы, и он выполнял роль человека, знающего, о чем говорит. Я с блеском выполнял роль абсолютно невежественного не-зоолога, которого все происходящее поражает до глубины души. Все, что требовалось делать ай-ай, это заниматься тем, чем ай-ай занимаются миллионы лет — сидеть на дереве и прятаться.
Ай-ай — ночной лемур. Это странно выглядящее животное, будто собранное из частей других животных. Он выглядит как большой кот с ушами летучей мыши, зубами бобра, хвостом похожим на большое страусиное перо, средним пальцем, напоминающим сухую ветку, и неимоверного размера глазами, словно смотрящими мимо тебя в совершенно иной мир, находящийся прямо за твоим левым плечом.
Как буквально все живущее на Мадагаскаре, его нет нигде больше на Земле. Возникновение семейства датируют периодом истории, когда Мадагаскар еще был частью Африки (которая, в свою очередь, была частью гигантского континента Гондвана). В те времена предки мадагаскарских лемуров были доминирующими приматами в мире. Когда Мадагаскар отвалился в Индийский океан, он превратился в совершенно изолированное от всех происходящих в мире эволюционных перемен место. Это спасательный плот из другого времени. Этот остров почти как маленькая, хрупкая, отдельная планета.
Главная эволюционная перемена, которая миновала Мадагаскар — прибытие обезьян. Обезьяны происходили от лемуров, но у них были мозги большего размера, и они агрессивно боролись за ту же среду обитания. Там где лемуры были вполне довольны зависая на деревьях и хорошо проводя время, обезьяны оказались куда амбициозней. Они всем интересовались, особенно палками, с которыми, как они выяснили, можно делать вещи, которые без них делать не получается — выкапывать всякие штуки, тыкать во всякие штуки, бить всякие штуки. Обезьяны захватили мир, а ветвь лемуров в отряде приматов повсюду вымерла — кроме Мадагаскара, до которого обезьяны не могли дотянуться миллионы лет.
Пятнадцать сотен лет назад обезьяны наконец прибыли, или, по крайней мере, потомки обезьян — мы. Благодаря шокирующему прогрессу палочной технологии, мы прибывали в каноэ, потом в лодках и, наконец, аэропланах. И снова принялись отвоевывать ту же среду обитания, но на этот раз с огнем и мачете и прирученными животными, с асфальтом и бетоном. Лемурам снова пришлось бороться за выживание.
Мой самолет, полный потомков обезьян, прибыл в аэропорт Антананариву. Марк, приехавший раньше, чтобы организовать экспедицию, встретил меня и объяснил что к чему.
«Все плохо,» — сказал он.
Он был высоким, темноволосым и лаконичным, с небольшим нервным тиком. Он объяснил, что когда-то он был только высоким, темноволосым и лаконичным, но события последних дней несколько вывели его из себя. Во всяком случае, он попытался это объяснить. Помимо прочего, он потерял голос. Он хрипел, как всегда случается после недавних криков.
«Я почти отправил телеграмму, чтобы ты не приезжал, — сказал он. — Все это предприятие — кошмар. Я здесь уже пять дней и все еще жду, когда хоть что-нибудь пойдет правильно. Посол в Брюсселе обещал мне, что Министерство сельского хозяйства предоставит нам два Лендровера и вертолет. Выяснилось, что у них есть только мопед, но он не работает.»
«Посол в Брюсселе также заверил меня, что мы сможем проехать прямо на север, но дорога внезапно оказалась непроходимой, потому что ее перестроили китайцы, но нам не положено об этом знать. И что именно означает «внезапно», мне непонятно, потому что они явно занимались ею около десяти лет.»
«В любом случае, мне кажется, я сумел кое-как договориться, но нам нужно спешить, — добавил он. — Самолет в джунгли отправляется через два часа и мы должны быть в нем. У нас есть время только на то, чтобы сбросить излишек багажа, если мы поторопимся. Э, ведь что-то из этого лишнее, верно?»
Он с беспокойством рассматривал гору сумок, которые я привез, а затем, со все увеличивающейся тревогой, на чемоданы с камерами Никон, линзами и треногами, которые наш фотограф, Алейн ле Гарсмёр, прилетевший вместе со мной, загружал в микроавтобус.
«Кстати, вспомнил, — сказал он. — Я только что выяснил, что нам скорее всего не разрешат вывозит какие-либо пленки из страны.»
Я довольно резво забрался в микроавтобус. После тринадцати часов полета из Парижа, я устал, был дезориентирован и мечтал о душе, бритье и хорошем сне. И может быть потом, тихим утром, я мог бы за чашкой чая поискать Мадагаскар на карте. Я попытался взять себя в руке и успокоиться. Внезапно я задумался, что я — писатель юмористических нф-приключений — здесь делал. Я стоял, моргая от резкого света тропического солнца, и пытался понять, чего Марк от меня ожидает. Тем временем он спешил, заплатив одному носильщику, терпеливо объяснив другому, что тот, вообще-то, не переносил ни одной нашей сумки, договариваясь с водителем и постепенно организовывая хаос в некую видимость порядка.
Мадагаскар, думал я. Ай-ай, думал я. Почти вымерший лемур. Отправление в джунгли через два часа. Мне отчаянно нужно было выглядеть умным и интеллигентным.
«Как думаешь, нам удастся увидеть это животное,» — спросил я Марка, пока он забирался внутрь и закрывал дверь. Он усмехнулся.
«Ну, посол в Брюсселе сказал, что у нас ни одного чертова шанса, — ответил он, — так что у нас есть надежда. Добро пожаловать, — добавил он, когда мы начали трястись по колдобинам, — на Мадагаскар.»
Антананариву произносится как Тананарив, и так оно произносилось большую часть этого столетия. Когда в конце прошлого столетия французы захватили Мадагаскар (колонизировали, пожалуй, слишком мягкое слово для нападения на страну, которая прекрасно себя чувствовала, но понравилась Франции), им не понравилась любопытная привычка малагасийцев не давать себе труда произносить первый и второй слоги названий. Они решили, со свойственной галлам логикой, что если названия должны звучать определенным образом, то, черт побери, так их и будут произносить. Это как если бы кто-нибудь захватил Англию и сказал нам, что с этого дня мы должны произносить Лейстер, как Лестер, и делать это с удовольствием. Может нас и заставили бы, но нам бы точно это не пришлось по душе, не понравился такой подход и малагасийцам. Как только им удалось отделаться от французского правления, в 1960, они моментально вернули старый говор, от французов оставив только кухню и бюрократию.
Одной из занимательных вещей, случившихся со мной после того, как мне, когда я был автостопщиком без копейки за душой, спавшим на земле и в телефонных будках, пришла в голову идея книги, было то, что издатели теперь посылали меня вокруг света в дорогие поездки, и помещали в гостиницы того типа, где нужно открыть несколько дверей, чтобы найти кровать. Фактически, я только вернулся из авторского тура по США, который был именно таким. Так что, когда я нашел себя спящим на бетонных полах, в переполненных пауками хижинах, посреди джунглей, я, странным образом, ощутил фантастическое облегчение. Недели умопомрачительной американской роскоши слезли с меня, как грязь под душем, и я смог откинуться и насладиться удивительным, безмятежным, ужасным дискомфортом. Можно было заметить, что Марк этого не понимал и поначалу слегка беспокоился, когда показывал мое место на полу — «Э, все нормально? Мне говорили, здесь должны быть матрацы… эмм, мы можем слегка смягчить бетон для тебя?». И мне приходилось повторять — «Ты не понимаешь. Это великолепно, это чудесно, я с нетерпением жду этих недель.»
На самом деле у нас вообще не было возможности полежать. Ай-ай — ночные животные и днем гостей не принимают. Те немногие ай-ай, что существовали в 1985 году, могли быть найдены (или, что чаще, не найдены) на маленьком, идиллическом, покрытом тропическим лесом острове, под названием Носи Мангаб. Он находился на северо-востоке от Мадагаскара, и лемуры переселились туда двадцатью годами ранее. Это было их последнее убежище на Земле, и никому не позволялось посещать остров без специального разрешения правительства, которое Марк сумел для нас достать. Сюда мы и прибыли, и здесь мы проводили ночь за ночью, пробиваясь сквозь тропический лес, под проливным дождем, с жалкими фонариками в руках (большие и мощные, которые мы привезли на самолете, остались с «лишним» багажом в Антананариву Хилтон), пока мы… не нашли ай-ай.
Это было большое событие. Мы в самом деле отыскали это существо. Мы видели его несколько секунд, пока оно медленно пробиралось по ветке, в нескольких футах над нашими головами, и смотрело на нас с тем незамутненным непониманием, которое возникает, когда не можешь разобрать — что это за штуковины такие. Но это был тот момент, когда трудно не почувствовать головокружения.
Почему?
Потому что, как я понял позже, я был обезьяной, смотрящей на лемура.
Пролетев от Нью-Йорка до Парижа, а потом в Антананариву на 747 Боинге, потом до Диего-Суарес на старом биплане, а оттуда доехав до порта в Мароантсере на еще более старом грузовике, мы приплыли в Носи Мангаб на лодке настолько изветшалой и старой, что ее почти нельзя было отличить от обломка дерева, а затем, наконец, отправившись ночью в древний тропический лес, мы словно совершили путешествие во времени, пройдя в обратную сторону все стадии экспериментов с палочной технологией, вернувшись в среду, изначально принадлежавшую лемурам. И перед нами был один из последних, глядящий на меня, как я уже говорил, с незамутненным непониманием.
На следующий день мы с Марком сидели на ступенях хижины в лучах утреннего солнца, делали записи и обсуждали идеи для статьи, которую я напишу для Observer о экспедиции. Он рассказал мне в деталях историю лемуров, а я заметил, что в ней есть ирония. Мадагаскар был свободным от обезьян убежищем для лемуров рядом с берегами Африки, а теперь Носи Мангаб стал свободным от обезьян убежищем для лемуров рядом с берегами Мадагаскара. Убежища становились все меньше и меньше, и обезьяны уже были в последнем, делая записи об этом.
«Разница, — сказал Марк, — в том, что первое свободное от обезьян убежище образовалось случайно. Второе обустроили обезьяны.»
«Так что, я полагаю, будет справедливо сказать, что когда наша разумность увеличилась, это дало нам не только большую силу, но еще и понимание последствий ее использования. Она дала нам власть контролировать окружающую среду, но еще способность управлять собой.»
«Возвращаясь к теме, — сказал Марк, — возвращаясь к теме. На Мадагаскаре сейчас живет двадцать один вид лемуров, из которых ай-ай самый редкий, что означает, на данный момент этот вид ближе всего к исчезновению. Одно время видов было около сорока. То есть почти половина из них уже вымерла. И это только лемуры. Буквально все, что живет в тропических лесах Мадагаскара, живет только здесь и нигде больше, и этих животных осталось около десяти процентов. И это только Мадагаскар. Ты когда-нибудь был в Африке?»
Нет.
«Исчезает один вид за другим. И это действительно заметные животные. Осталось меньше двадцати северных белых носорогов, и сейчас идет отчаянная битва за спасение их от браконьеров. Это в Заире. И горные гориллы тоже — они ближайшие родственники человека, но мы почти выбили их за столетие. Все это происходит по всему миру. Ты знаешь о какапо?»
«О чем?»
«Какапо. Самый большой, толстый и не умеющий летать попугай в мире. Обитает в Новой Зеландии. Это самая странная птица из всех, что я знаю и, скорей всего, скоро обретет печальную славу додо.»
«Как много их осталось?»
«Сорок и уменьшается. Ты знаешь о речных дельфинах Янцзы?»
Нет.
«Комодский дракон? Летучая лисица?»
«Подожди, подожди,» — сказал я. Я пошел в хижину и принялся искать одно из высших достижений обезьян. Оно состоит из многих палок, раздробленных в труху и уплощенных в листы, чтобы потом их связали в единое целое вещью, которая раньше связывала в единое целое корову. Я вынес свой блокнот наружу и листал его, пока солнце светило сквозь деревья позади меня, где какие-то лемуры перекрикивались между собой.
«Ладно, — сказал я, снова усаживаясь на ступени. — Мне надо написать пару романов, но, эм, что ты делаешь в 88?»