Кто был лучшим в дореволюционном классе Петра Соломоновича Столярского? Давид Ойстрах? Нет. Может, Натан Мильштейн? Тоже нет.
Послушаем самого Мильштейна:
“Я неясно вспоминаю круглолицего, улыбающегося мальчика. Скорее всего, Ойстрах ничем тогда особенно не выделялся. Я отчётливо помню гениального мальчика по имени Миша Файнгет. Мы звали его “маленьким Крейслером”.
Он играл с таким вдохновением и чувством, что слёзы текли по лицам его слушателей. Я потом спрашивал многих музыкантов из Одессы, которые бывали в Америке в последние годы: никто не слышал о нём ничего. Он исчез…
Как мог подобный талант бесследно исчезнуть? Конечно, времена были суровые. Файнгет мог исчезнуть во время Гражданской войны или позднее”.
Тут Мильштейн что-то темнит. Он мог не знать, что сталось с Файнгетом после своего отъезда из СССР в 1925 году, но он, конечно, знал, что после Гражданской войны Файнгет шёл с ним наравне.
Известный русский музыкальный критик Леонид Сабанеев писал в 1926 году:
“В революционные годы сформировались и появились совсем юные, но интересные виртуозы: Мильштейн, обладающий первоклассной техникой, но еще не зрелый в смысле вкуса виртуоз, Файнгет, идущий тоже по дороге чистой виртуозности”.
У этого Сабанеева до революции случилась “накладка”. Он ненавидел музыку Прокофьева. Должна была состояться в Москве премьера “Скифской сюиты”. Дирижировал Сергей Кусевицкий. В последний момент Кусевицкий отменил премьеру и заменил музыку Прокофьева чем-то другим.
Сабанеев на концерте не был, но на следующий день “разгромил” новое произведение.
Ну, я отвлёкся…Мильштейн “свалил”, а Файнгет остался. Говорят, Ойстрах однажды сказал, что учиться хорошо в Одессе, но нужно вовремя уехать. Правда, он не сказал, куда…
Крупнейший артистический администратор тех лет Павел Коган вспоминал:
“Ненадолго, помню, блеснул скрипач Михаил Файнгет, мастер скрипичной миниатюры, один из любимых питомцев Ауэра.
Как и многие его товарищи, он рано сбился со столбовой дороги, завертелся в концертном водовороте и приобрел в нём универсальное название “номера””.
А “номер” – это участие в сборном концерте; дают сыграть две короткие пьесы, медленную и быструю. И я так играл в Тульской филармонии; была бригада – певец что-то споёт, я что-то сыграю, ведущий стихи почитает – и на следующую точку. Так было в 70-х, так было и в 20-х – 30-х годах.
Не поймите меня превратно; для меня такая “сольная деятельность” была как раз по рангу, но для гениального Файнгета…
Одним из многих мифов Советской власти был миф о высокой культуре советского народа. А теперь стало модно хвалить “старый прижим”: вот при батюшке-царе, мол, культура цвела и расцветала.
Сабанеев, ученик Танеева, знавший лично Чайковского, сам эмигрант, писал:
“Надо помнить, что прежнее русское государство довольно скупо отзывалось на музыкальные нужды…Старый русский музыкальный мир был не очень многочислен, даже считая и «пассивных» музыкантов, т. е. слушателей.
Их количество легко подсчитать, приняв во внимание, что музыкальные выступления ограничивались всего тремя залами в двух столицах и двумя оперными театрами, в которых было в общем не более 4000 мест. Провинция давала еще дополнительных мест не более 3000.
Весь русский музыкальный мир, и активный, и пассивный, вряд ли превышал 10000 – это и была численность музыкального мира”.
В этой ситуации до революции у русского музыканта-солиста было два пути. Найти где-то место преподавания в одной из немногочисленных консерваторий или в музыкальном училище, и поигрывать на местах. Или уехать.
Знаменитый пианист и дирижёр Осип Габрилович уехал в Америку, женился на дочери Марк Твена (я посетил их могилы в Эльмире, штате Нью-Йорк). Миша Эльман поселился в Лондоне, откуда было удобно – и тогда, и сейчас – “обслуживать” Европу.
Крупнейший русский дирижёр Василий Сафонов, которому уже после революции 1905 года стало неуютно в Москве, где он был директором Московской консерватории, стал Главным дирижёром Нью-Йоркской филармонии.
Конечно, они приезжали в Россию на гастроли. Но не было в старой России ни единого солиста-инструменталиста, который зарабатывал себе на жизнь исключительно концертами и в ней постоянно жил.
А когда свершилась Октябрьская революция… Тот же Сабанеев пишет:
“Вскоре после Октября, под впечатлением ускоряющихся революционных событий, мы можем констатировать довольно отчетливое проявление паники среди музыкантов.
Количество “утечки” за границу было весьма значительно, и самое печальное то, что среди них было очень много именно первоклассных деятелей искусства, именно тех, которые так или иначе составляли славу и гордость русской музыки…Из скрипачей мы потеряли Могилевского, Ауэра, Мих. Пресса, Цецилию Ганзен”.
Да ведь не только солисты бежали. Бежали и слушатели, если им ещё повезло. Любители классической музыки – образованные люди, зачастую, люди со средствами, – то есть, классовые враги, которых Советская власть планомерно уничтожала.
Число потенциальных слушателей резко уменьшилось, в то время, как, согласно Сабанееву,
“мы не можем констатировать тут какого бы то ни было “сужения” производства. Напротив, количественно мы должны констатировать, что наша исполнительская выработка пребывает как бы на довоенном уровне, и мы даже иногда в состоянии констатировать известное расширение производства.
Правда, это расширение, как показывает действительность, происходит как бы по инерции, оно не находится в связи с таковым же расширением рынка спроса, а скорее наоборот: мы видим, что наша продукция — довоенного масштаба, но потребление исполнительских фабрикатов не достигает уровня того времени.
Оттого мы переживаем острый кризис исполнения, исполнители, даже самые даровитые, даже самые самобытные и оригинальные, не находят настоящего спроса на свою работу, они не могут давать нормальных концертов, они в сущности прозябают, ибо публика, которая может оценить эти художественные достижения культуры, слишком малочисленна.
Эти новые наши поколения пианистов, скрипачей, певцов должны невольно дожидаться того времени, когда на помощь им подрастут тоже новые формации слушателей, ибо старые кадры развеяны и разрушены революционными годами, а новые так скоро не образуются.
Надо нашему новому молодому исполнителю только дать силу пережить этот психологически очень трудный и морально тяжелый период “художественной безработицы”.
Такая “художественная безработица” всегда присутствовала в мире музыки; и сейчас солисту очень трудно пробиться. Я сам в течение 18 лет, как владелец (и единственный сотрудник) Firebird Artists Management, организовал сотни концертов солистов по всему миру: Америка, Европа, Азия. Архи-трудная работа, батенька. Рынок забит талантами.
Скрипач Артур Штильман, со слов известного виолончелиста Михаила Хомицера, рассказал такую историю:
“В конце 20-х годов на конкурс в Большой театр пришёл солдат, только что демобилизованный из армии. Он записался на конкурс, но у него не было скрипки. Кто-то одолжил ему скрипку и он, встав на сцене театра перед занавесом (в оркестре сидели все члены оркестра, а в зале в первых рядах конкурсная комиссия), сыграл на чужой скрипке Концерт Паганини №1, да так, что весь оркестр и жюри аплодировали его выступлению.
Ему немедленно предложили место солиста оркестра, но он тут же отказался. Тогда его спросили, зачем же он пришёл играть на конкурсе, если не хочет работать? Ответ был примечательным: “Я давно не играл перед публикой…Мне просто захотелось поиграть…”
То был выдающийся скрипач Михаил Файнгет”.
А примерно в то же время уже хорошо известный в Европе Натан Мильштейн дебютировал в Карнеги-Холле с оркестром Нью-Йоркской филармонии.
Учитель Файнгета, Леопольд Ауэр, говорил:
“Сцена делает артиста. Игра перед публикой проявляет во всей полноте внутренний талант. Душа артиста полностью отзывается на ускоренный пульс доброжелательной публики”.
Но публики в Советском Союзе у Файнгета просто не было. О гастролях за границей не могло быть и речи.
В общем, завял Файнгет. Сделал немного записей коротких пьес, а завершил он свою карьеру концертмейстером оркестра Кукольного театра Сергея Образцова… М-да…
С середины 20-х годов началась мода на конкурсы. Они были и раньше (Рубинштейновский конкурс для пианистов и композиторов), но это было редкостью. Хейфец, Крейслер, Эльман, Менухин и так стали знаменитыми.
А в 1927 году состоялся международный конкурс пианистов имени Шопена в Варшаве; председателем жюри был Витольд Малишевский, первый и многолетний директор Одесской консерватории, с 1921 года уже польский гражданин.
В то время, Польша была врагом №1 Страны Советов; ведь Польша была единственной страной, победившей в войне с Советской Россией. Позорное поражение Красной Армии под Варшавой, “чудо на Висле”, было незаживающей раной советского руководства.
Лев Оборин занял 1-е место, а Григорий Гинзбург – 4-е. Победа советских пианистов на конкурсе oказалась своего рода реваншем; после неё Сталин понял, что музыканты – это мощное оружие в пропагандистской войне, и стоят эти победы совсем дёшево.
Выигрыш на музыкальном конкурсе стал считаться победой всего социалистического строя над “загнивающим капитализмом”. Сталин постоянно настаивал, чтобы советские музыканты любой ценой выигрывали первые места на международных конкурсах.
С той поры, для советских музыкантов, чтобы выделиться, надо было непременно заиметь звание лауреата чего-то где-то. Особо ценилось звание лауреата международного конкурса. Любого; хоть двенадцатая премия, хоть диплом. Главное, чтобы об этом большими буквами могли гордо возвещать афиши. Солисту под 60, а он всё ещё “Лауреат международного конкурса Всемирного фестиваля молодёжи и студентов”.
Тут был и элемент мелочности: только “лауреат” мог выступать во фраке. А нет звания – изволь солировать в обычном чёрном костюме.
Когда в 1926 году великий скрипач Мирон Полякин вернулся из Америки на родину, и ему приукрасили биографию. В самом подробном очерке о его жизни Лев Раабен написал, что Полякин “в 1925 году получает первую премию на “Конкурсе всемирных скрипачей” за исполнение Концерта Чайковского”.
Никакого “Конкурса всемирных скрипачей” в Америке никогда не было. А было вот что. Каждое лето оркестр Нью-Йоркской филармонии выступал в серии популярных общедоступных концертов на открытом воздухе, на стадионе Люисон. Kaждое лето в одном из таких концертов оркестр давал возможность начинающим молодым музыкантам выступить соло, и были призы.
В 1924 году, свыше 500 человек послали заявки; без прослушивания, из них выбрали шестерых: трёх певцов, пианиста и двоих скрипачей. Помимо Полякина, был Бенно Рабинов, последний выдающийся ученик, на этот раз американский, неутомимого Ауэра. Он должен был играть 4-й Концерт Вьетана.
В последнюю минуту Рабинов отказался выступать. Может, сам сообразил, может, Ауэр ему подсказал (ведь Полякин был любимцем Ауэра; говорят, он ставил Полякина выше Хейфеца).
Таким образом, среди конкурсантов остался один скрипач. 19 августа 1924 года все пятеро выступили с оркестром. Полякин играл 1-ю часть Концерта Чайковского, а на “бис” – 2-ю часть.
Все 10000 слушателей (это ведь на стадионе играли) были членами жюри; это был конкурс популярности. Слушатели по почте проголосовали, кому что дать; певцам дали денежные премии, а пианист и скрипач получили в награду по сольному концерту в Зале Эолиан. Вот вам и “Конкурс всемирных скрипачей”.
А Бенно Рабинов стал очень известным скрипачом. Его огромный звук сравнивали со звуком Эльмана и Зайделя. (Мой американский коллега ребёнком жил в Нью-Йорке в одном доме с Рабиновым и постоянно слышал тот замечательный звук, который и вдохновил его стать скрипачом, и очень хорошим).
Рабинов сделал свой Карнеги-Холл дебют в 1927 году с оркестром Нью-Йоркской филармонии; дирижировал Ауэр. Рабинов играл на Гварнери дель Джезу, бывшей скрипке Крейслера.
А в 1959 году друг Рабинова подарил ему и скрипку Страдивари, на которой тоже играл Крейслер, с одним условием – чтобы имя дарителя осталось анонимным.
В 1933 году состоялся 1-й Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей, и феноменальный скрипач Борис Фишман стал лауреатом 1- й премии. Был он калекой, в детстве болел полиомиелитом, передвигался с трудом, на сцене выступал сидя. В этом он был схож со знаменитым израильским скрипачом Ицхаком Перльманом.
Сейчас, во всяком случае в Америке, сделано всё возможное, чтобы инвалидам был доступ во все публичные места. Когда в 1982 году проектировался и строился наш зал для Балтиморского симфонического оркестра, Перльман был консультантом по доступу артистов-инвалидов к сцене и артистическим комнатам. Но в то время, в 20-х – 30-х годах, об этом, конечно, не могло быть и речи. Спасибо, что хоть стул на сцену поставят.
На том же конкурсе, но вне его, по причине молодости, играл 11-летний Буся Гольдштейн, ученик Столярского. Его игра стала совершенной сенсацией. Со времён Хейфеца, никто так в России не играл.
Когда Хейфец приехал на гастроли в СССР в 1934 году, ему хотели показать нескольких лучших детей. Сперва он попросил их сыграть гаммы, и все, кроме Буси, провалились. Он их дальше и слушать не захотел. Один Буся гаммы здорово сыграл, и Хейфец согласился его послушать.
Вот эта фотография как раз с того памятного дня, который, сами понимаете, не прибавил Бусе популярности среди сверстников-соперников.
Скрипач Марк Резников вспоминал “самого одарённого из всей этой плеяды молодых дарований — Бориса Гольдштейна. Это был настоящий вундеркинд, и в детском возрасте он блистал, как зрелый исполнитель.
Я его услышал впервые в Ленинграде на всесоюзном конкурсе. Он исполнил тогда труднейший скрипичный Концерт №1 Генрика Венявского fis-moll. Его игра всех буквально потрясла. С невероятной лёгкостью он преодолел все технические трудности в этом сложнейшем концерте, и в игре его было столько огня и страстности, что трудно было себе представить, откуда это у такого мальчика”.
Вот запись 3-ей части Концерта Мендельсона, сделанной в 1934 году, когда Бусе было 11 лет:
Сталин заинтересовался блестящей игрой молодых скрипачей и пианистов; “дети Революции”, они родились и выросли уже при Советской власти и были наглядным примером отеческой заботы “лучшего друга детей”.
И кто же, как вы думаете, заинтересовал Сталина больше всех? Фишман, конечно, был замечательным, зрелым скрипачом. Лауреат 1-й премии конкурса пианистов,16-летний одессит Эмиль Гилельс уже тогда поражал своей виртуозностью. Но Буся… Это было что-то особенного. Во-первых, ребёнок. А во-вторых, чудо-ребёнок.
Вот что написал старший брат Буси, сам отличный скрипач и композитор, Михаил Гольдштейн:
“Постановлением Совета Народных Комиссаров за личной подписью Молотова Бусе была выдана большая денежная премия. (Бусю наградили премией в 5 000 рублей. В 1934 году профессор консерватории получал 400 рублей в месяц, а доцент – 200 – 250 рублей – ГК).
Для вручения премии Бусю пригласили в Кремль. Деньги передавались в присутствии Сталина.
— Ну, Буся, теперь ты стал капиталистом и, наверно, настолько зазнаешься, что не захочешь меня пригласить в гости, — изволил пошутить Сталин.
— Я бы с большой радостью пригласил бы вас к себе, — честно ответил Буся, — но мы живём в тесной квартире и вас негде будет посадить.
Ответ был поразительно удачен — и совершилось чудо. Сейчас же последовало распоряжение самого Сталина о предоставлении квартиры в новом доме, вблизи Курского вокзала. А о беседе со Сталиным быстро распространились разнообразные слухи.
Газетчики делали репортажи с красочными описаниями «незабываемой» и «исторической» встречи маленького скрипача со Сталиным. Об этой встрече с умилением рассказал в своей книге о Сталине даже французский писатель Анри Барбюс”.
Вот эта цитата:
“Как сейчас вижу восторг двух маленьких чародеев — пианиста Арнольда Каплана и скрипача Буси Гольдштейна, рассказывавших мне, как они после своего триумфа в Консерватории были у Сталина”.
Чтобы цитату эту найти, а она находится в конце книги, мне пришлось “перелистать” на интернете всю книжку, ну и почитать её немного. Оказалось, что у одного из моих любимых писателей, автора великой антивоенной книги Огонь, в 1935 году вышла такая лизоблюдская книга о “самом любимом”, что я почувствовал сильную изжогу, пока не добрался до нужной страницы.
Правда, книжка эта почти тут же была изъята из библиотек. Ведь, вскоре после публикации, бесчисленное число героев этого опуса, “друзей и соратников вождя”, оказались “суками погаными”.
Не все “попутчики” были такими бесчестными. Книгу без вранья “Возвращение из СССР” написал в 1936 году другой французский писатель – в то время коммунист, будущий нобелевский лауреат Андре Жид (не пугайтесь, господа. Этот Жид был стопроцентным этническим французом; простo так читается его фамилия Andre Gide). После этой книжки Жида уже не печатали в СССР, пока был СССР.
Михаил Гольдштейн продолжал:
“Конкурс музыкантов сделал свое дело: Буся стал знаменитостью. Посыпались приглашения на концерты из разных городов. В сопровождении сестры и матери брат ездил по стране и выступал с сольными концертами. Всюду был большой успех.
Материальное благополучие завоёвывалось не только высокими гонорарами, но и бессонными ночами маленького скрипача. В трудных поездках по обширной стране, в скитаниях по поездам и неблагоустроенным гостиницам мальчику требовался уход, материнская забота. Мать оставила службу, семью и ездила с Бусей в долгие концертные путешествия.
Какой-то фельетонист из газеты «Советская культура» написал по этому поводу довольно гадкий опус под названием «Бусина мама». Его не смутило, что мальчик был вынужден зарабатывать деньги уже в 11-летнем возрасте, что он не знает «счастливого детства». Его смущало, что вместе с ним ездит мать, и надо оплачивать ей дорогу и гостиницу.
Он возмущался, он требовал экономии. Словом, он был принципиальным большевиком”.
Тут можно сравнить судьбы одесситов-вундеркиндов Буси Гольдштейна и Мишы Эльмана. Оба с раннего детства имели феноменальный успех; оба не знали “счастливого детства”. Родители эксплуатировали их по-полной; куй железо, пока горячо.