А что дальше случилось?
Дорогие читатели! Я продолжаю публикацию моей мистической повести «Завещание Эберта Кошки». Буду рада лайкам и просмотрам, а также вдруг вы порекомендуете почитать это произведение своим друзьям и знакомым?
Ирина Голицына
ЗАВЕЩАНИЕ ЭБЕРТА КОШКИ
Повесть
Читайте начало повести по ссылке https://zen.yandex.ru/media/id/596a3de8e86a9e0873b24170/zavescanie-eberta-koshki-5a149836248090f4a1e45d6e
…О дядиной болезни не говорили, не обсуждали, тревожно округлив глаза, сидя на веранде или за обеденными столом. Тетя изредка тонко шутила, что трудности сближают родственников, и поэтому, мол, хорошо, пусть трудности существует в мире...
Даже частые приезды врачей обставлялись как чаепития, с печеньями, пастилой, дорогими конфетами да под легкие разговоры. Чаще других приезжал раза три в неделю молодой доктор с детской фамилией Земляникин – Вере он нравился, нахальный, голубоглазый; он всегда, посетив больного, долго мыл руки, мурлыкая под нос песенки, полоскал рот, умывался, словно находился у себя дома, а потом за столом громко смеялся с тетей и рассказывал анекдоты.
- Вот, послушайте, медицинский классический. Одну даму–стоматолога спросили, почему же она стала зубным врачом. Она ответила: «Мне нравится, когда мужчины смотрят на меня, открыв рот и выпучив глаза».
…Два или три раза в день Вере приходилось заходить в дядину комнату: с влажной тряпкой, чтобы стереть пыль с подоконников, полок или с щеткой – подмести пол, иногда ей поручали отнести для больного стакан питья.
Девочка старалась не разглядывать дядино лицо. Вернее так: даже не пыталась заглянуть в лицо больного. Поэтому, если бы Веру спросили, как ее дядя выглядит, на кого похож, она бы не ответила.
В дядиной комнате постоянно царил полумрак, горели в подсвечниках свечи, на стенах в пляшущих тенях висели портреты трех красавиц – в голубом, дымчато–сером, белоснежном платьях и одного–единственного красавца с черной повязкой через глаз.
Изображенный на портрете был молод, благороден, тонкие черты лица, брови вразлет, мягкий ворот рубашки расстегнут и открывал сильную высокую шею. Темно-каштановые волосы коротко, по–спортивному подстрижены, и если бы не эта стрижка, то можно было бы предположить, что этот человек – принц или рыцарь, а может быть, герой или еще кто–нибудь невероятно загадочный и прекрасный. Единственный глаз красавца смотрел остро, внимательно, недоверчиво; в его взгляде сквозил холод, оставалось ощущение – молодого мужчину писали в тот момент, когда он что–то задумал, на что–то решился…
В дядиной комнате всегда было много цветов: их срезала с садовых клумб тетя. Они млели в полумгле, словно неразгаданные тайны, роняли лепестки на столы, ковры, и их угасание в кувшинах, вазах, кашпо очень красиво подчеркивала классическая музыка, которую целыми днями слушал больной.
Он неизменно сидел спиной к двери, в высоком кресле, и часто Вера видела, как с подлокотника свешивалась дядина рука – мужественная, сильная, с длинными пальцами. Правда, в этой руке не было движения, она казалась уставшей, утомленной. Именно от руки особенно веяло бедой, девочка ее боялась; иногда дядя, словно чувствовал трепет племянницы, убирал руку, клал на колени…
Вера с больным не заговаривала, вообще до колик в животе боялась, что он сам заговорит с ней потому, что деревенские успели наболтать ей, мол, твой дядя – колдун, волшебник, а что можно спросить у такого господина?
- Как волшебник? – ужаснулась Вера, впервые услышав людское мнение.
- Так, – отрезала соседка, – ты разве никогда не слышала о колдунах, оборотнях и вампирах?
- Слышала. Но они же только в книжках и кино!
- Ага, – снова отрезала соседка. – Удивительное всегда с нами рядом. Дядька твой еще тот фрукт, грешник страшный… Мы мимо вашей калитки и не ходим – мало ли что после случится…
Вера хотела поделиться с разговорчивой женщиной про то, что у нее тоже есть подозрения – в диковинном доме действительно неладно, а ночи вообще – кошмарные, просыпаешься и ждешь, когда раздадутся крадущиеся шаги. Но прикусила язык, оставила тайну при себе… Неужели это дядя бродит время от времени по дому, превратившись в волка или вампира?
…В диковинном доме жила еще шестнадцатилетняя девушка Люба, дочь тети. Конечно же, дядя считал ее своим чадом – так утверждала тетя, ведь воспитывал Любу с года и обожал рисовать ее портреты. Вот Любе два года, она – ангел с бабочкой на пухлой ручке; вот Любе лет пять, она стоит с букетом ромашек и колокольчиков, взгляд сердитый, устала позировать; а на той картине девочка уже подросток, в глазах – злые искорки, прическа немыслимая и вся сделана будто из углов... Портреты висели по всему дому, по ним можно было учить наизусть Любину жизнь.
В это лето Люба не участвовала в жизни семейства; ее комната находилась на втором этаже, в конце коридора, оттуда по полдня неслись завывающие звуки современной музыки – откровения скандальной Земфиры, какое–то чавканье на английском языке, напоминающее жевание макарон, зудение электронных инструментов: под эту какофонию Люба балдела... Еще Вера узнала – Люба обожает компьютерные игры, млеет от толстой крысы, “мальчика Жоры”: он бегал, кувыркался, сидел в Любиной комнате, где хотел, даже в подушках, а когда хозяйка отправлялась куда–нибудь “потусоваться”, Жора перемещался на любино плечо… Также внимательная Вера разглядела на левой руке Любы, на плече выколотую татуировку – роза в шипах, средь шипов петляет змея.
Люба не замечала Веру, иногда хмыкала, столкнувшись с ней в гостиной или на кухне, как–то вскользь спросила:
– Ты ролики взяла?
– Нет, – ответила Вера, покраснев. Роликов у нее просто–напросто не было.
– Возьми мои, покатайся, – бегло, равнодушно предложила Люба. – В кладовке висят.
Но Вера не стала смотреть, где там висят ролики, дожидаются ее; дел по дому – невпроворот. Потом надо было учиться на них кататься, а одна она не хотела.
Дом–гнездо окружал великолепный сад, он напоминал фантастическое видение, может быть, старинный сад, в котором давным–давно гуляла умница–красавица Шахразада, ожидая заката солнце, чтобы с последним его лучом проскользнуть во дворец к шаху. Десятки деревьев, в их купах – кормушки для птиц в виде миниатюрных беседок; озера и оазисы цветов; в укромных, неожиданных местах – уютные скамейки на двоих, дорожки, посыпанные то розовым, то желтым, то фиолетовым песком – вот какое это было чудо. В центре сада был сооружен каменный бассейн, полный малахитового цвета воды, там качались на поверхности кувшинки – ярко–белые, а в сумерки казавшиеся сделанными из тугой резины; на берегах бассейна распускали свои цветы–иероглифы ирисы – лиловые, желтые, белые с розовым. Ветви старой ивы плавно танцевали в воздухе над ирисами и водой.
Вера полюбила выбегать в сказочный сад, чтобы мимолетно прикоснуться к бархатистым лепесткам цветов, полюбоваться на иву, понюхать ее пахнущие медом листья или просто посидеть на одной из скамеек. За несколько дней Вера изучила сад как свой, мысленно с ним подружилась.
Сад был детищем больного дяди: он его придумал, разбил и посадил, он тратил все свободное время на то, чтобы удобрять и копать землю, поливать растения из шланга, сажать и пересаживать цветы, косить траву, и так весной и летом он трудился много лет – ах, из дяди вышел бы замечательный садовник! Но в это лето за цветами и деревьями никто не ухаживал, и как старинная картина покрывается трещинками, словно время заплетает ее паутиной забвения, так и дядин сад зарастал дикой травой, случайными полевыми цветами; разбойная высокая полынь начала свой набег на чудо–сад с южной стороны…
Вера иногда жалела, что у не хватает времени, а то бы она выполола траву, одуванчики и назойливую поросль пастушьей сумки, а уж полынь посекла бы ножом или вырвала с корнем; желание оставить сад таким же потрясающим воображение, как его задумал и создал дядя, все время бередило Верину душу.
Сад тревожил девочку; она не знала, как назвать новое ощущение, зародившееся в ее юном сердце, а если б знала, то сказала: он воспитывает ее, дарит предчувствие неизведанного, что вот–вот ворвется властно в жизнь.
Бродя по саду, она постоянно думала о мистере Никто, о его горячих ладонях – “Джонни–горячие ладони” – о поцелуях, о том, как они гуляли по городу, и мистер Никто смешил ее; или они сидели в кафе “Дольче вита”, пили кофе, ели пирожные, сосали с ложечек мороженое, и он – сквозь паутину тихой музыки – уговаривал ее, Веру найти квартиру, дачу, где бы они...
Кафе “Дольче вита” находилось в тихом месте, в лабиринте таганских переулков, и если бы в морозный январский день Вера не встретилась с Леной Макаровой, школьной подружкой и та бы не принялась рассказывать о том, как месяц назад в нее влюбился студент Казак, “Дольче вита” осталось бы для Веры необитаемым островом.
Лена Макарова, воспламененная чувством к студенту Казаку, три часа таскала Веру по сугробам, льду и снежной каше, которых в центре города, в январе сколько угодно. Она без передыху трещала о том, какой студент Казак загадочный, какие у него губы и звериный мужской взгляд. Оказывается, они с этим Казаком постоянно целуются и при поцелуях обмениваются жевательными резинками: Казак проталкивает в ленин рот “Стиморол”, а Лена – в его огненную пасть, за его ровные чудесные зубы, на его мягкий ласковый язык – “Джуси фрут”. Студент пару раз был у нее, Лены Макаровой дома. Конечно, он – настоящий мужчина, и поэтому сразу же, после первой чашки чая и бутерброда с ветчиной начинал приставать к Лене. Но вот невезуха, оба раза их спугивала Ленина бабушка.
- Представляешь, то всю осень и до Нового года лежала трупом, болела, мы на когтях вокруг нее прыгали, а тут шныряет по квартире, во все щели заглядывает, – пояснила драматизм ситуации Лена Макарова...
Вера вполуха слушала откровения подруги, история эта ее не радовала и даже не забавляла: Лена слыла влюбчивой девчонкой, все об этом в классе знали, – и с тоской думала, что зря мерзнет, хочется сходить в туалет, пить тоже охота… Тут–то и наткнулись они на тихое кафе “Дольче вита”.
– Зайдем, соку выпьем, – предложила Вера.
В кафе сразу понравилось: там играла тихая музыка, горели голубые светильники, девушки-официантки в белых блузках и коротких черных юбочках улыбались, как родным. Посетителей было немного, а самое главное: Вере понравился в кафе запах – шоколадно–сливочный, и кажется, чуть–чуть горьковатый, миндальный.
С того январского дня Вера начала захаживать в “Дольче вита” раз в неделю, а иногда и два раза. Садилась за столик в углу, заказывала персиковый сок, мороженое, пирожное с орехами и вареньем, и с наслаждением все это поедала. Спешить ей было некуда: мать всегда занята, на работе, отца Вера не знала; училась она хорошо, и почему бы, сделав уроки, не расслабиться в нормальном месте?
Однажды – это случилось в начале февраля – за соседним столиком в кафе Вера увидела долговязого парня. Он был одет в черные джинсы, черную шерстяную водолазку, коротко стрижен, перед ним стояло несколько чашечек с кофе; он медленно выпивал их одну за другой, курил и наблюдал за окружающими.
Парень Вере не понравился, она, разглядев его, уткнулась в свое мороженое, как вдруг услышала бархатный, с вкрадчивыми интонациями голос:
– Можно с вами познакомиться?
Она не успела ответить, кусок мороженого жег ей язык, а он – долговязый уселся перед ней и протянул ноги так, что коснулся Вериной ноги.
– Мистер Никто, – представился он, и ошарашенной Вере ничего не оставалось, как посмотреть в его глаза и ответить:
– Вера.
Глаза у мистера Никто оказались замечательные, Вера поначалу не уловила их цвет, ведь часто люди замечают как раз не размер зрачка и цвет глаз, а их выражение. Так вот смотрел долговязый парень очень внимательно, умно, добро и печально; он словно проникал в Верину душу.
Во взгляде мистера Никто Вера сразу прочитала многое. Во–первых, он был старше ее, старше даже не по возрасту, что было естественно: как чуть позже оказалось ему стукнуло девятнадцать лет, – он был старше по опыту и ощущениям жизни. Во–вторых, Вера поняла – он одинок. В–третьих, в голову пришел следующий вывод: долговязый – человек хороший, но обожженный обстоятельствами жизни.
Как–то пару лет назад к матери Веры приехал один камчатский приятель, высокий усатый дядька. Целый вечер он проговорил с мамой на кухне, просидел полночи, обильно ужинал, и когда Вера заглядывала к ним, то воды попить, то печенье поклянчить, а на самом деле ее подталкивало любопытство, – она замечала: у маминого приятеля был умный, печальный и внимательный взгляд. После его длинного визита мама сказала: год назад на Камчатке у дядьки умерла скоропостижно жена, и он все никак не успокоится.
- Как не успокоится? – не поняла тогда Вера.
- Тоскует, девочка. Есть такое слово – тоска, – вздохнув, пояснила мать.
У мистера Никто тоже был в целом тоскующий взгляд…
– Вера? – переспросил мистер Никто. – Замечательное имя. Ты знаешь, Вера, я давно за тобой наблюдаю, хожу в это кафе довольно часто. Ты – очаровательная девушка. Очаровательная.
О, он умел говорить, этот мистер Никто в черном! За первый вечер он рассказал Вере обо всех ее достоинствах, он восхищался ею, причем не с восклицательными знаками, а сообщал о ее обаянии, прелести, очаровании, как о само собою разумеющих вещах. Он взял Верин телефон и позвонил на следующее же утро со странным и веселым предложением: не хочет ли она быть свидетелем того, как он выпьет за раз десять сырых куриных яиц?
- Нет, – ответила Вера, – все равно твое имя не украсит Книгу Гиннеса.
- Неважно, – ответил весело он, – я просто голоден как собака, и выпить десять яиц, а может быть даже двадцать в течение получаса, мне не составит никакого напряга.
- Ладно, уговорил, – засмеялась Вера, – приду посмотреть часиков в семь.
- Тогда с тебя пять яиц, потому что первые пять у меня уже есть, – доверчиво сообщил он.
Во вторую их встречу он рассказывал о том, что уже успел повидать мир – совершил кругосветное путешествие в качестве юнги на одном судне. Затем сообщил Вере, что учился в университете, но его отчислили: он, видите ли, пришел в деканат с заявлением, мол, английский язык учить не собирается, потому что знает его в совершенстве.
- В деканате, Вера, сидят не люди, чиновники, а это, между прочим, самые страшные существа на земле. Они и разбираться не захотели, правда ли, я знаю английский, как лорд Байрон, взяли и без лишнего звука вышвырнули меня из университета.
На следующих свиданиях он читал Вере в подлиннике сонеты Шекспира, цитировал страницами любимого своего писателя Зощенко: кстати, Зощенко Вере не нравился, она не улавливала его старомодный юмор; мистер Никто водил Веру смотреть закат над городской рекой, целовал руки на прощание, словно она была взрослой дамой, а она ждала, когда же он поцелует ее, как Ленку Макарову студент Казак со звериным мужским взглядом.
Спустя месяц после их знакомства мистер Никто поцеловал Веру в губы, у нее кружилась голова, а он сказал, что и у него кружится голова; Вера уловила, как бьется его сердце, бешено, без пауз, точно также колотилось ее отравленное мистером Никто сердце. После первых поцелуев он сказал, что хочет стать ее любовником, в этом ничего нет плохого, мол, он ощущает себя животным, она тоже – великолепное животное. Господи. Вера ничего не понимала про животных, ее даже оскорбляло это сравнение: ей, четырнадцатилетней созревающей девушке хотелось быть феей, принцессой, неотразимой красоткой, будущей кинодивой, ну, сравнил бы, ее, наконец, с цветком, было бы приятнее.
Долговязый парень был настоящим мистером Никто: рассказав Вере о себе кучу историй, он остался для нее загадкой, странным человеком, она даже не могла бы сказать, чем он занимается, когда они расстаются. Изредка он ни с того, ни с сего угрюмо говорил:
- Я – плохой, ты – хорошая. Я настолько плохой, насколько ты хорошая.
Конечно, конечно, она принималась разуверять его, твердила:
- Ты – хороший, ты – добрый, ты – самый лучший на свете.
Но все же оставалось непонятным, что мистеру Никто – взрослому, опытному молодому человеку от нее, четырнадцатилетней дурехи нужно?
Вера с чистотой полудетского сердца рассказала ему: живу с мамой одна, у нас – однокомнатная квартира, мама много работает; рассказала о своих привязанностях, о том, что любит читать, мечтает стать переводчиком и хотела бы поступить в университет на филологическое отделение. Обмолвилась про то, что у нее нет отца, а хотелось бы узнать, кто он, где он, но мать молчит, а затевать тяжелый разговор Вера еще не умеет. Перечислила: в квартире у нас есть видеомагнитофон, хороший японский телевизор, неплохо подобранная библиотека... Вера не скрыла от мистера Никто, что она – в общем–то одинокий человек, с девчонками дружит, но последнее время они стали ей неинтересны.
- А родственники у вас с мамой есть? – задушевно спросил в одну из встреч мистер Никто.
- Есть. Много дальних, но мама с ними не общается, нет времени: она то на работе, то в “поле” ездит. Представляешь, у мамы есть родная сестра, у той супербогатый муж, выходит, он – мой дядя, – так они тоже не видятся, я не помню ни одной семейной встречи.
Наверное, он намотал эту информацию на ус, вообще, у мистера Никто была замечательная память, однажды он сказал:
- У меня нечеловеческая память. Я помню все на свете.
Вопрос, где им впервые стать любовниками, оставался открытым. К себе мистер Никто Веру не приглашал, она даже не знала, где он и с кем живет; он нежно, настойчиво, совершенно открыто говорил:
- Я готов прийти в любое место, куда ты меня позовешь.
Наверное, намекал на их с мамой квартиру. Но Вера не могла решиться пригласить его к себе, у нее появилось чувство страха, что именно в самый главный момент, придет мать, начнется скандал, нет, не скандал – конец света…
Проморосил мокрыми снегами февраль, отдышала солнцем, первой зеленью весна, а они все ходили, как дети, целовались, обжимались, и Вера уже обмирала от желания стать любовницей мистера Никто, а тут подоспело дурацкое предложение матери – ехать в Сибирь, и решение Веры – броситься в ноги к тетке, чтобы быть поближе к любимому человеку, чтобы обжиться в доме родственников, и кто знает, тихо, мирно привести мистера Никто в одну прекрасную ночь в свою комнату. О том, что тетя с семьей живет не в занюханном дощатом дачном домике, окруженном убогими шестью сотками, Вера догадывалась: имя ее дяди было на слуху у всей страны.
Продолжение следует