Шесть книг, которые помогут осмыслить, что произошло в России в 1917 году, понять причины революционного психоза и расшифровать политические символы. Из курса № 42 «Революция 1917 года».
Александр Рабинович. «Большевики приходят к власти. Революция 1917 года в Петрограде» (1989) / «The Bolsheviks Come to Power. The Revolution of 1917 in Petrograd» (1976)
Работа американского историка Александра Рабиновича — плотная, густо насыщенная фактурой политическая история периода от Июльских дней 1917 года до Октябрьского переворота. Главный фокус его внимания — события в Петрограде и роль в них большевистской партии. Этой темой американский исследователь занимается уже больше полувека. Написанная на основе мемуаров, газет, западных архивов (советские были для Рабиновича закрыты), книга «Большевики приходят к власти» вышла на английском языке в 1976 году. Она встретила враждебную реакцию официальной советской исторической науки, так как противоречила догматической трактовке истории Октября. С приходом перестройки, однако, книга стала первым переведенным в СССР крупным исследованием революции, исходящим из западной академической среды.
Рабинович описывает революцию не как внезапное событие — переворот или заговор, а как длительный процесс, в ходе которого сцеплялись и двигали историю вперед самые разные, зачастую случайные обстоятельства. Важнейшую роль в этой «революции снизу» играли массы, которые не только использовались большевиками для достижения политических целей, но и сами использовали их. Во многом рост влияния большевистской партии был обусловлен страхом масс рабочих, солдат и крестьян перед реакцией. Сам захват власти в октябре был, по мнению ученого, спровоцирован начавшимся наступлением Временного правительства на крайне левые силы. Впрочем, субъективный фактор в революции также имел значение — Рабинович не скрывает уважения к Ленину и его лидерским качествам: «Едва ли можно в недавнем историческом прошлом отыскать пример, более наглядно и убедительно показывающий, какой огромной, даже решающей может быть роль личности в истории».
Внутрипартийная демократия большевиков образца 1917 года, подробно описанная Рабиновичем, перекликалась с перестройкой. Различные группировки и организации внутри партии имели свои интересы, мотивы и идеологические устремления, и это сильно отличалось от созданной советской историографией железной когорты исполнителей гениальной ленинской воли. Попутно автор разделывается с рядом историографических мифов поменьше, например о большевистской инициативе в создании Военно-революционного комитета — и о том, что он изначально был предназначен для свержения Временного правительства. Революционная демократия 1917 года не сводилась только к большевикам, которым приходилось прибегать к помощи союзников, например левых эсеров или анархо-синдикалистов. Они не были слепыми исполнителями воли Ленина — для них важнее было защитить советы, комитеты и другие органы от контрреволюции.
«С удобных позиций более позднего свидетеля видно, что те, кто в середине лета 1917 года с такой легкостью списал большевизм как серьезную политическую силу, совершенно не приняли в расчет основные интересы, значительную потенциальную силу петроградских масс и огромную революционную притягательность революционной политической и социальной программы, предложенной большевиками. Кроме того, этих легковерных людей, несомненно, ввел в заблуждение выходивший из Зимнего дворца поток декретов с жесткими формулировками. Они придавали действиям Временного правительства видимость целеустремленности, силы и энергии, которыми оно не обладало. Несмотря на пламенную риторику, почти ни одна из основных репрессивных мер, принятых кабинетом министров в тот период, не была до конца претворена в жизнь или не дала желаемых результатов».
Виталий Старцев. «Штурм Зимнего. Документальный очерк» (1987)
Вышедшая к 70-й годовщине Октябрьской революции научно-популярная книга Виталия Старцева, как сообщалось в аннотации, была «рассчитана на идеологический актив». Однако работа, подробно описывающая «главное событие Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде», интересна и сейчас. Несмотря на то что само событие в идеологии страны лишилось своего сакрального статуса, а гигантское панно около станции Ланской с маршрутом Ленина в Смольный, упоминаемое Старцевым, сейчас уничтожено.
Виталий Старцев был одним из ведущих представителей так называемой ленинградской школы историков революции, сформировавшейся в 1960-е. Эта группа исследователей, работавших в Ленинградском отделении Института истории АН СССР, опиралась на критическое восприятие источников и стремилась к объективному отражению событий. Единственную и постоянную правильность позиции Ленина и курса партии большевиков обязательно надо было признавать. Однако авторы ленинградской школы излагали также аргументацию и точку зрения оппонентов и конкурентов ленинцев.
Плотная сеть событий, сопоставление мемуарных, документальных и иных свидетельств, поверка их достоверности объективными данными — все это несомненные достоинства книги. Благодаря скрупулезно воссозданной хронологии петроградских событий Старцев убедительно показывает инициативу Временного правительства в развязывании военных действий. Работа во многом построена на использовании данных городской географии, почти до микротопографического уровня. Старцев при этом опирался на интервью со свидетелями и консультации специалистов Эрмитажа, которые даже простукивали стены Зимнего дворца. Географические данные, например, дают автору возможность показать: поворот большевиков и их союзников к наступательным действиям вечером 24 октября был вызван тем, что Ленин успел дойти до Смольного с Выборгской стороны именно тогда. Зимний дворец — такой, каким он был в конце октября 1917-го, — становится своего рода персонажем книги, во многом определяющим логику и последовательность действий и оборонявшихся, и участников штурма.
«Семь десятилетий миновало с той поры, и сотни художников уже запечатлели штурм Зимнего на своих полотнах. Мы видим на них фигуры матросов, солдат и красногвардейцев в позах могучего порыва, гранаты в мускулистых руках, готовые к броску, багровые отсветы на низких темно-серых облаках ночного неба, перекрещенные лучи прожекторов, клубы дыма, вероятно от пушечных снарядов, испуганные фигурки юнкеров, закрывающих лица руками. Таким представляют это событие художники. И они по-своему правы. Так они передают свои чувства зрителям и решают художественные задачи. Можно восхищаться их работами, обсуждать, как расположены источники света, как скомпонована картина, как удалось передать в движении и фигурах людей чувства и порыв героев штурма Зимнего. Но нельзя изучать историю по этим картинам. Величие события не умаляется от того, что лучей прожекторов, скорее всего, не было над Дворцовой площадью, что гранаты были привязаны к поясам, а не находились в руках. Дымам тоже неоткуда было подыматься. И наконец, у дворца не оставалось уже ни юнкеров, ни „ударниц“. Сказанное выше о художниках полностью относится и к кинематографистам. Рассказывают, что, когда Сергея Эйзенштейна, снимавшего в 1927 году знаменитый фильм „Октябрь“, привели на место события и показали ему Октябрьскую лестницу, он отказался снимать штурм именно на этой лестнице, потому что там трудно было развернуть „массовку“. И он снял движение революционных масс во дворце по широкой и очень красивой Иорданской лестнице. А она на самом деле вела в 1917 году только в госпиталь! Это новаторство нашего режиссера, ставшего ныне классиком советского кино, повторили затем десятки других режиссеров. И снова и снова бороздили небо лучи прожекторов, снова дымы поднимались вверх, бежали матросы по Иорданской лестнице, повисали неизвестно зачем на главных воротах…»
Генрих Иоффе. «Семнадцатый год: Ленин, Керенский, Корнилов» (1995)
Последняя пока что монография одного из основоположников научного изучения контрреволюционного Белого движения в России. Генрих Зиновьевич Иоффе представляет историю революционных потрясений — с начала 1917 года до первых месяцев 1918-го — через анализ действий трех основных политических сил. Ради наглядности крайне левый радикализм персонифицируется в фигуре Владимира Ленина — но отнюдь не сводится к ней. Правые, консервативные силы революционной экосистемы показаны через деятельность генерала Лавра Корнилова и его сподвижников. Наконец, демократический, умеренно-социалистический центризм связывается с личностью Александра Керенского.
Стоявший перед страной выбор между тремя лидерами не был просто выбором между тремя личностями. Персональные качества и воззрения Керенского, Корнилова или Ленина не являлись единственно важными факторами по сравнению с общественными и экономическими силами, внешне- и внутриполитическими обстоятельствами. Именно они, их сложные соотношения обеспечивали различным вождям бо́льшую или меньшую поддержку в политических органах страны, среди восторженных или враждебных уличных толп, от вооруженных людей на фронте или в столице. Все трое лидеров были потенциальными бонапартами, но устойчивую диктатуру удалось создать лишь Ленину — возможно, благодаря изначально вождистскому характеру возглавляемой им партии большевиков.
Лавирование правительственного центра между правыми и левыми ослабляло позиции демократических, умеренных сил. Июльские дни, неудачное вооруженное восстание в Петрограде, казалось, поставили крест на политических перспективах большевиков и других крайне левых. Однако уже в следующем месяце попытка установить военную диктатуру (Корниловское выступление) подорвала веру в правительство как у правых, подозревавших провокацию, так и у левых, которые обвиняли правительственные круги в потворстве Корнилову. Общество все больше поляризировалось, и демократические силы слабели. Свержение Временного правительства и разгон Учредительного собрания дались большевикам и их союзникам сравнительно легко. Но на политической сцене с потерей центристами массовой поддержки остались только непримиримые противники, крайне правые и крайне левые, и Корнилов схватился с Лениным. Революция перешла в гражданскую войну. Это был закономерный, но не единственно возможный итог.
«Поистине поразительно! Лидер демократии, кумир народа Керенский; Верховный главнокомандующий русской армии, человек, претендующий на роль спасителя страны генерал Корнилов; бывший террорист всероссийского масштаба, чуть ли не сотрясавший основы империи Савинков и еще много лиц государственного масштаба путем сложных политических комбинаций возводили структуру, способную, по их расчетам, остановить развал огромной страны, предотвратить ее дрейф в пропасть…
Но является некий В. Львов, человек, у многих вызывающий „понимающую“ улыбку, мечется между Зимним и Ставкой, ведет ни к чему и никого не обязывающие переговоры… Потрясенный лидер демократии, премьер-министр допрашивает Верховного главнокомандующего как провинившегося поручика в полицейском участке, тот отвечает ему что-то не вполне вразумительное. И структура, столь тщательно возводимая во имя спасения страны, рушится с быстротой карточного домика».
Владимир Булдаков. «Красная смута. Природа и последствия революционного насилия» (1997)
Книга Владимира Булдакова написана скорее в жанре эссеистики, чем как академическая работа. Однако за эпатажностью словесного воплощения стоит скрупулезное исследование. Булдаков стремится разобраться в психологии революции, опираясь на богатые и разнообразные источники. Они позволяют Булдакову описать формы революционного насилия, которое он считает порожденным прежде всего Первой мировой. В условиях распада патерналистской имперской системы маргинализированные массы (толпа, чернь, охлос) были одержимы политическим психозом, который, по мнению исследователя, создал «истероидную полифонию революции».
Именно революция с ее ломкой ограничений позволяет раскрыться варварской природе человека, особенно человека толпы. В период черного передела, общинной революции в деревне, когда за запаханную полоску спорной земли вся семья убивала соседа вилами и топорами, это был «нравственный вывих растащиловки, типичной для психопатологии революции». Жестокие убийства офицеров в армии и на фронте, особенно многочисленные в первые дни Февраля, вполне могли иметь рациональную мотивацию: убивали за попытки сопротивления, нападали на обладателей немецких фамилий, в которых видели изменников. Но зачастую расправы, в которых участвовали толпы, переходили в проявления «массового исступления или уголовного куража».
«В сущности, природа смуты одна — психоз бунта, вызванный бытовой болезненностью ощущений несовершенства власти. Теперь методом жутких проб и ошибок отыскивался идеал, точнее его видимость. При этом принять желаемое за действительное было тем легче, чем ощутимее были жертвы».
Борис Колоницкий. «Символы власти и борьба за власть. К изучению политической культуры российской революции 1917 года» (2012)
«Революцию нельзя понять без изучения политических символов эпохи», — утверждает профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Колоницкий. И на множестве живых и ярких примеров из документов, писем, литературы, мемуаров и прессы показывает роль символических аспектов революции 1917 года. Символы служат исследователю «своеобразными ключами для интерпретации» ее политической культуры. Иногда они выступали индикатором массовых настроений, иногда использовались как инструмент в борьбе за власть, а порой и сами могли провоцировать политические конфликты.
Стихийно возникавшая борьба вокруг символов, например выступления нижних чинов против «золотопогонников», использовалась войсковыми комитетами и советами для мобилизации сторонников. Символы, такие как песни, служили и для формирования массовой политической культуры. Их влияние делало политику доступней, чем даже популярные пропагандистские материалы. Ну а старые имперские символы — герб с короной, гимн «Боже, царя храни!» и т. п. — однозначно отвергались революцией, свергнувшей династию Романовых. Приверженность «устаревшим» государственным символам вызывала острые конфликты: известны, к примеру, многочисленные случаи убийств солдатами и матросами офицеров, которые не желали отказываться от погон. Восстановление Временным правительством старых символов, таких как военно-морской флаг, воспринималось «носителями революционной политической культуры» как реакционная деятельность.
На смену царским флагам и гимнам, названиям кораблей и наградам пришли не какие-то либерально-демократические символы, казалось бы естественные при буржуазно-демократическом характере Февраля. Это были символы революционного, социалистического подполья — красные флаги, «Марсельеза», «Интернационал». Даже консервативно настроенные политики и военные, например военный министр Александр Гучков или генерал Лавр Корнилов, ходили с красными бантами. Доминирование таких знаков с характерным для них языком классовой борьбы и гражданской войны помогало усилению крайне левых перед Октябрем, поскольку большевики и другие сторонники революционного максимализма воспринимались как законные носители революционной культуры.
«В 1917 году политическая революция переплеталась с революцией религиозной. В этих условиях революционные символы, язык революции проникали в жизнь Российской православной церкви и активно использовались во внутрицерковных конфликтах противоборствующими группировками. Оборотной стороной политизации религиозной жизни стала особая сакрализация политики, сакрализация революционных символов. Для многих сторонников революции, придерживавшихся разных политических взглядов, они становились священными символами. Но в то же время и для противников революции политическая борьба, и в частности борьба с революционной символикой также приобретала глубокий революционный смысл».
«Критический словарь русской революции: 1914–1921» (2014) / «Critical Companion to the Russian Revolution 1914–1921» (1997)
Список авторов этого фундаментального труда — своего рода справочник, кто есть кто в исследованиях русской революции: в нем полсотни специалистов из разных университетов, научных школ и стран. Эта исследовательская среда возникла во многом благодаря начавшейся в Ленинграде в 1990 году серии международных коллоквиумов по проблемам истории революции, участники которых и создали «Критический словарь».
Книга изначально вышла на английском языке в 1997 году, а для последовавшего через некоторое время русского издания была несколько дополнена и переработана авторами. Вопреки заглавию, это не столько словарь, сколько аналитический справочник, представляющий взгляд ведущих мировых специалистов по русской революции на ее отдельные аспекты (социальные, военные, политические), события (от предпосылок и последствий до отдельных поворотных моментов), акторов (общественные, религиозные и этнические группы, политические партии, институции и пр.) и индивидуальных деятелей. Статью о Ленине, например, написал автор двухтомной научной биографии вождя большевиков Роберт Сервис. О фабрично-заводских комитетах — один из ведущих мировых специалистов по рабочему движению в революционной России Стив Смит. События, связанные с переходом Советской России к нэпу, обрисовал Сергей Яров, автор нескольких монографий по началу 1920-х годов.
При этом «Критический словарь» не претендует на то, чтобы закрыть тему. По словам соредактора Эдварда Актона, одна из целей работы — «выявить границы нынешних знаний, вопросы, остающиеся без ответа, задачи для будущих исследований».
«Постижение русской революции требует… не только знания основных событий, партий, институтов и деятелей, описание и анализ которых ведущими исследователями составляют основную часть этого тома, но также и усилия, направленного на вскрытие смысла надежд и разочарований, боли и гнева — постоянных спутников революционных перемен. Эти субъективные ощущения не только соединяли психологические и физические проявления жестокости и зверств с разным социальным и политическим напряжением в обществе; они играли значительную роль в переходе от конфликта к действию; они также придавали событиям и действиям свое особое (и часто противоречивое) значение, которое зачастую не очевидно, и даже не засвидетельствовано каким-либо регулярным способом».
Уильям Г. Розенберг. «Интерпретируя русскую революцию» // «Критический словарь русской революции»
Подготовил Дмитрий Иванов
Больше материалов и лекций о Революции 1917 года в воспоминаниях очевидцев и лучших
научных исследованиях — здесь.