Прошло около месяца. Люди в камере часто менялись (кто-то уезжал на зону, кто-то уходил под подписку после суда, а кого-то переводили в другую хату). В каком-то смысле жизнь шла своим чередом, хотя я не припомню примеров, когда эта фраза значила что-то по-настоящему хорошее, а не оправдывала печальное бытие.
Поводов, почему последнее было печальным, помимо очевидных, было множество. Многое и вовсе уже забылось — не из-за свойств моей памяти, а потому что каждый новый день почти не отличается от предыдущего. События бессмысленны, радости поверхностны. Есть эпизоды, которые я хорошо помню, и попробую в этой части рассказать об одном из них.
В уголовной практике есть такая штука, как экспертиза обвиняемого на вменяемость. Тебя нельзя судить, если до преступления ты не был здоров психически (по крайней мере, в пределах нормы — отклонения есть у всех). В этом случае тебя признают невменяемым и отправят на принудительное лечение в дурдом. Проверка обычно проходит по одной схеме: из камеры тебя вызывают в одну из комнат, где проходят свидания с адвокатом. Ты сидишь в клетке, а напротив тебя, за столом, — тот, кто к тебе пришел. В случае с экспертизой через решетку ты смотришь на какого-нибудь не самого успешного в профессиональном плане психиатра с присущей ему надменностью. Ты выслушиваешь обычные вопросы по твоему делу: давно ли ты задумывался о насилии, пугает ли тебя вид крови, сдержанный ли ты человек? Затем ты решаешь несколько тестов и уходишь восвояси. Если у врача не возникает подозрений по поводу твоего здоровья, справку подшивают к уголовному делу. И ты можешь смело дуть в суд за своей порцией нелепого и длительного пребывания черт знает где и с кем. В моем случае все вышло несколько иначе, потому что сомнения в моем психическом здоровье у врача возникли.
Я долго думал: что же натолкнуло его на это? Но так и не понял, хотя какое-то время изучал психиатрию по Фрейду и Юнгу. Вроде и не говорил ничего такого — ни о том, что я боюсь пенисов или хочу их, ни о прочих подозрительных вещах. Вообще, описанная экспертиза называется амбулаторной. Если ее недостаточно, как в моем случае, назначают стационарную экспертизу. Это значит, что тебя повезут в настоящий сумасшедший дом и ты проведешь там 21 день. А затем комиссия врачей примет решение, здоров ты или нет. В моем случае, простите за спойлер, было нечто среднее — вменяем частично.
Как было написано в справке, на совершение преступления это не влияло и я отдавал отчет в общественной опасности своих действий. Но, видимо, решили, что стоит держать этого мудака под контролем — у него не всегда все дома. И я отправился в долгий, нудный и тяжелый путь в один из городов нашей страны. Он находился на расстоянии 400 километров от места, где я сидел, а про этапирование заключенных я уже писал раньше. Правда, в этом случае оно было другим: я не отбивал себе жопу в большом трясущемся железном ящике несколько часов подряд, а ехал то на автозаке, то на поезде, в вагоне для заключенных, который почему-то именуется “Столыпин”. Этот вагон пристегивают к обычным поездам, когда совпадает маршрут. Именно поэтому мой путь в дурдом занял около четырех дней. И то большую часть времени наш вагон стоял в тупиках на вокзалах.
Внутреннее устройство вагона представляет собой следующее: узкий коридор с зарешеченными окнами с одной стороны и какое-то подобие купе с другой, только вместо дверей — решетки. Внутри — три яруса деревянных лавочек. На этом интерьер и заканчивается. Самая большая проблема в подобных переездах — обыски. Тебя шмонают, когда ты уезжаешь из тюрьмы на вокзал, когда садишься в поезд и на выходе из него. Финальный аккорд — в тюрьме, в которую приехал. Разумеется, привести свои вещи хоть в какой-то порядок не удастся. Конвой ведет себя вызывающе, просматривает письма и фотографии. Не стоит удивляться, если ты услышишь восторженные восклицания в стиле “Я бы вдул” на фотографию своей мамы.
В городе N была очень странная тюрьма. Не знаю, как она выглядела снаружи, но внутри походила на средневековый замок. Полумрак, каменные плиты, решетки, длинные коридоры с редким освещением (я бы не удивился факелам на стенах). До камеры меня вели около 20 минут: мы плутали в этом мрачном великолепии так долго, что я начал сомневаться, знают ли дорогу сами сотрудники. Когда я наконец попал в камеру, был уже вечер. Так задержался, потому что меня снова обыскали, а затем отвели в душ. Кстати, на тюремном сленге душевую называют баней, причем сотрудники тоже. И именно слово “баня” написано в расписании, висящем в тюремном коридоре. Но когда я услышал это слово впервые — сколько счастливого недоумения у меня было! Неужели баня? Веники, шапки, все эти “поддай жАру” — просто сказка. В этом было что-то исконно русское хотя бы потому, что в моих фантазиях на тему бани где-то вдалеке поигрывала балалайка. Но все оказалось куда прозаичнее — сырая комната с покрытым плесенью, потрескавшимся кафелем и четыре торчащие из стены трубы со скудным напором воды. Неужели я хотел, чтобы в тюрьме мои ожидания оправдывались?
О камере, в которой я пробыл только неделю, о сокамерниках, которых я толком не узнал, о том, как в шесть утра меня забрали на этап в психушку на стационарную экспертизу, рассказывать я не буду. Никаких значимых событий не было. Первое, что бросилось в глаза через тонкую щелку в автозаке, — большое количество кирпичных зданий. Много деревьев, дорожек, по которым неспешно ходят люди. Мне врезался в память какой-то парень огромного роста, явно умственно отсталый, которого вела за руку пожилая женщина. Лязг замков двери, лай собак, крик конвоиров — и вот я здесь, в настоящем сумасшедшем доме. Хотя это название вполне условно: на самом деле тут около 15 зданий, я нахожусь в одном из них, но это — тюремное отделение. Здание огорожено кирпичным забором с колючей проволокой. В этом все отличие.
Я стою в длинном коридоре. Сильно пахнет хлоркой, как будто час назад здесь убили и расчленили десятки людей, а потом пришли люди в комбинезонах и все почистили. И теперь коридор готов для новой кровавой вакханалии. Передо мной стоит женщина с безразличным лицом. Ей немного больше 30, но в глазах — это чертовски сложно объяснить обычным языком. Знаете, будто она была тем человеком, который тащил Джонни на своем горбу сквозь джунгли, под свист пуль и ежеминутные взрывы до безопасного места, а бедняга всю дорогу кричал, что не чувствует ног. И человек, который нес Джонни до безопасного места, говорит ему: “Старина, у тебя их нет”. И Джонни умер. Вот такие глаза были у этой женщины. Будто она повидала очень многое и после всего в ней выработался иммунитет к эмоциям. И я убедился — за долгие годы она действительно перестала понимать, что такое чувства.
Здесь холодно. Пишу об этом в начале, потому что сразу после моего молчаливого знакомства с женщиной-роботом я раздеваюсь догола прямо в коридоре. Ее требование снять всю одежду меня немного смутило не потому, что перед этим процессом я хочу узнать всех людей в комнате поближе, нет, просто можно же было сказать: “Добрый день” или еще что. Рядом с женщиной стоит человек, чей возраст и пол я не в силах определить — в общем, нечто, что было одето в клетчатый шерстяной костюм. В руках — черный мусорный пакет большого объема. И в него я кладу вещи, которые снял с себя. Конечно, плохое предчувствие у меня было еще по приезде сюда, но после этого проклятого пакета оно переросло в нечто дикое и страшное, пробудившееся в самых дальних закоулках моего мозга. Я вспомнил “Пролетая над гнездом кукушки” Кена Кизи, шоковую терапию и все остальные подробности той истории.
Женщина усталым голосом говорит: “Идите в конец коридора и налево”. Я посмотрел на свои босые ноги на холодном кафеле и, признаться, немного замешкался. Голос женщины будто сполз вниз от злости, наполнился силой и ударил вверх фонтаном ярости: “В конец коридора, сукин ты сын!” Кажется, насчет отсутствия эмоций я ошибался. Прикрываю интимные подробности руками и осторожно двигаюсь вперед. Почему-то в этот момент я представил, как бесполое существо в клетчатом и женщина-сукин-ты-сын презрительно смотрят мне вслед, возможно, еще и на мою задницу. Возможно, так оно и было.
В палате было шесть кроватей и четыре человека. Я еще толком не успел ничего разглядеть, как женщина, которая открыла мне дверь, крикнула:
— Погосян! На выход!
Какой-то мужик лет 50 с седой бородой, довольно крепкого телосложения, в клетчатом костюме, как, впрочем, и все остальные “больные”, закричал в ответ:
— Я никуда не пойду! Проверьте меня еще раз! У меня голоса в голове!
— Погосян, я сейчас позову санитаров.
Мужик достал изо рта бритвенное лезвие и начал резать себе запястье. Его движения были такими резкими, неаккуратными, будто он рубил 100-летний дуб перочинным ножиком. Кровь брызгами рассыпалась по крахмальной белизне палаты. Я вышел из ступора, только когда меня оттолкнули куда-то в сторону — забегали два здоровенных санитара. Они бросились к Погосяну, начали заламывать ему руки, а он в каком-то бешеном бессилии вцепился зубами в плечо одного из местных шерифов.
Я продолжаю ох#@вать от моей первой минуты в палате и гадаю, чего же еще насмотрюсь за 21 день этого безумия. Будто услышав мои мысли, бредовая реальность преподносит мне новый сюрприз: какой-то высокий бледный, как смерть, мужик с грохотом падает лицом в пол. Он упал точно так же, как валится огромный и пустой шкаф, — неумолимо и безысходно.
Мне дико захотелось, чтобы рядом оказался человек, который объяснил бы мне, что все это безумие значит или хотя бы что я здесь делаю. Все казалось таким бессмысленным шизофреническим сном, что я не удивился бы, если бы через пять секунд в палате по очереди падать лицом в пол начали все остальные: получился бы своеобразный забрызганный кровью флешмоб психопатов.
Погосяна уволокли. Это выглядело эффектно: он орал что-то нечленораздельное, его ноги тащились по полу, а руки оставляли красные следы на белоснежном кафеле. Упавшего человека начали приводить в чувство — оказалось, что у него такая реакция на кровь.
Через 20 минут все это закончилось — пришли санитары уже в чистых белых одеждах, отмыли кровь какой-то неприятной на запах дрянью и ушли восвояси. Теперь происходящее стало менее пугающим, но выглядело как-то совсем безысходно.
На койке сидели два человека и играли в нарды. Один время от времени резко дергал головой в сторону и делал такое страдальческое лицо, будто иногда вспоминал очень постыдную часть своей биографии и хотел свернуть себе этим движением шею.
Второй пользовался недугом партнера по игре и переставлял фишки, пока тот не видел. Хотя я не удивился бы, если бы второй делал это не в свою пользу: я понял, что в этом месте возможно все. Третий, тот самый, который отключился, стоял возле двери и ждал санитара с ключом, чтобы умыться и сходить в туалет, так как в палате этих удобств не было. Четвертый был тем разбушевавшимся армянином.
А я — пятый. В нарды не играю, крови не боюсь.
ЧТО УСТАВИЛСЯ, ЧИФИРНИ! Если пацан!