Когда папа был жив, мы много говорили о прошлом его семьи и родственниках. К сожалению, папины знания не заходили дальше 1890-х годов. О деде своем Иване Андрианове он мог сказать пару слов. О бабке – и того меньше. Прадеды и прабабки – безмолвная темнота, без проблесков…
Больше всего папа рассказывал о своем отце – Федоре Ивановиче Андрианове и его сестре Марии Ивановне Кериной (урожденной Андриановой). Нетрудно догадаться, что Мариванна (так мы ее звали по-домашнему) приходилась моему папе родной теткой.
Кстати, папа много раз повторял мне, что мы очень похожи с Мариванной. Нет, не внешне, а по характеру. Такая информация интригует, заставляет восстанавливать параллели, искать ответы…
Федор и Мария были выше среднего роста. Оба слегка рыжеволосы. Оба – балагуры, общительные. Любили вникнуть в проблемы других людей, с удовольствием помогали не только советом, но и делом.
Родились брат и сестра в деревне Войнюково Рязанской губернии, учились недолго в соседнем селе Баграмово (там до сих пор существует старинная школа, и я хочу ее посетить) .
Работы для молодых людей в родных местах днем с огнем. Что делать? Ехать в Москву! Сначала укатила Мария (она была постарше), затем через год в Москву явился мой дед Федор, устроился на кондитерскую фабрику Эйнем… Но это другая история.
Мария, оказавшись в Москве, остановилась у далекой родни, нашла работу в господском доме, стала учиться на горничную.
Оказывается, быть образцовой горничной - это целая наука! Горничная должна быстро и чисто прибраться в пяти-шести комнатах, перечистить верхнее платье и обувь нескольким членам семьи, весь день бегать в булочную и лавку с разными хозяйскими поручениями, до двух часов ночи отворять и затворять двери (спать могла отправиться лишь в три часа); помогала в мытье и умывании, одевании и раздевании хозяйке и другим женщинам семьи; обязана была убирать и сервировать стол к каждому приему пищи, а налить чай с пенкой – это высший класс профессии!
Мария всему этому научилась, все это умела, а когда шел вечерний чай у хозяев, ее всегда звали к столу: «Пусть Машенька нальет чай с пенкой!».
…Москва стала родным городом для Марии. Она полюбила кривые улочки столицы, бульвары, обсаженные липами, храмы с колокольными перезвонами, суету в больших магазинах, бойкие разговоры в лавках. Марии нравилось жить-не тужить. Да и братца своего она не забывала! Как выходной, праздник ждала его в гости, в своей комнате стол накрывала, пирожки, холодную телятину с ситным ставила, а он нес неизменный гостинец – конфеты. То-то радости было у брата с сестрой!
…Пришло время, встретила Мария долговязого парня – Герасима Керина. Он был без роду-племени: какая-то девица, родив его, подбросила к Воспитательному дому (была такая дореволюционная христианская традиция у нас в Москве!). Государство вырастило Герасима, начал он трудиться коробейником. Ранними темными утрами шел к складам на Болотную площадь, брал вместительный деревянный поднос, нагружал его отменной селедкой, ставил конструкцию «поднос-селедка» на голову и шагал по Москве продавать этот товар.
Когда они сошлись с Марией, Герасим Керин уже работал на заводе, а это означало: он - человек серьезный, солидный, с твердым заработком.
Так и жили: она то в одном, то в другом доме – горничной, Герасим – на заводе, слесарь-золотые руки. Брат Федор в гости приходил все с теми же эйнемовскими конфетами… Детей у Марии и Герасима не завязалось.
А потом загорелась Первая мировая война. Все сдвинулось со своих мест, сместилось, дрогнуло, рассыпалось… Мужа Герасима и брата Федора призвали солдатами в боевой строй. Семья, где Мария работала и жила, решила эмигрировать. Хозяева уговаривали расторопную и смекалистую девушку остаться с ними, вместе пересечь Российскую границу, но она ответа не давала, а только помогала господские вещи собирать.
Перед самым отъездом хозяйка сидела и плакала. Мария – к ней: «Позвольте, барыня, может, чем помогу?». Хозяйка призналась, что знакомые говорят: бриллианты с собой не увезти, отнимут на границе. А Мария всплеснула руками: «Так я вам сейчас все обустрою!»
У хозяев был грудной мальчик. Мария взяла его кофточку, обтянула бриллианты – одиннадцать штук тряпочками, получились пуговицы, и нашила эти пуговки на младенческую одежду.
Уж как благодарила мозговитую Марию хозяйка! Прямо умоляла ехать с ними, Мария дала слово, что до границы – ладно, а там видно будет.
На границе они все же расстались: хозяева с младенцем и бриллиантами отправились вперед, вперед, а Мария побежала по русским госпиталям, их тут было три штуки. Если Герасим сообщал о себе в корявых письмах: жив-здоров, кормлю вшей в окопах; то брат давно вестей с фронта не подавал, она решила – а вдруг он здесь, в госпитале?
И, о чудо, сестра нашла брата! Мой дед лежал на сквозняке, на гнилой соломе и умирал от тифа. Надежды не было, но раз появилась сестра, надежда вернулась.
Мария выходила брата Федора, и они вместе поехали в Москву.
Слава Богу, смерть обошла стороной и долговязого мужа Герасима. Снова начали трудно жить, надеяться. На работу у господ не приходилось особо рассчитывать, господа покидали Москву да и всю Россию, их место заняли кожанки и алые косынки. Но Мария не унывала: то в больницу сиделкой устоится, то в роддом санитаркой, то еще где-то перекрутится.
В конце двадцатых годов прошлого столетия Герасим и Мария въехали на второй этаж флигеля, некогда принадлежавшего усадьбе графа Шереметева. Переулок, где в глубине строений стоял этот флигелек, так и назывался Шереметевский, лишь с 1938 года ему дали новое имя – Леонтьевский.
Я отлично помню коммуналку Мариванны и Герасима Петровича, мы с папой часто туда ходили в гости.
Сначала мы с папой входили в темный, пахнущий кошками подъезд с обдолбанной дверью. Затем поднимались на второй этаж по каменной лестнице с выеденными временем ступенями. Перед нами оказывалась высокая, страшная дверь, по бокам которой висели звонки разного калибра и достоинства, около каждого звонка табличка. Наша гласила коротко: «Керин 7 звонков». И вот мы стояли и терпеливо нажимали на нужный звонок семь раз. Потом ждали пока раздадутся шаркающие шаги Герасима Петровича. Он подходил с той стороны, звнел цепочками, щелках дверными замками, дверь открывалась, и мы оказывались в длинном коридоре.
Помню, слева от входной двери – большая кухня с несколькими газовыми плитами и тремя высокими, никогда немытыми окнами; на стенах коридора висели бесконечные велосипеды, тазы, корыта, полки, всякая дрянь и рухлядь. Помню, справа и слева этого коридора находилось по пять дверей, это жили соседи. Движение по коридору вперед казалось бесконечным, охота было ударить разок по чужому тазу или корыту рукой, но это делать категорически запрещалось, буквально под страхом смерти.
Дверь Мариванны и Герасима Петровича - самая крайняя по левой стороне коридора. Ты открывала ее и сразу попадала в комнату метров четырнадцать, а за этой комнаткой располагался чулан: в нем стояла кровать с железными шарами, черным платяным шкафом, больше туда ничего не влезало. На этой кровати спали уже старики Мария и Герасим. На этой кровати летом 1968 года умерла Мариванна. Но…
Еще рано об итогах.
Я хочу рассказать историю, леденящую душу, загадочную, уже не имеющую прямых ответов. Она как раз связана с комнатой и чуланом Мариванны и Герасима Петровича.
Давайте сделаем паузу? Продолжение истории последует.
Тем более, я пороюсь в семейнных архивах и завтра предоставлю вам, дорогие читатели, старинную фотографию, на которой Мария и Федор – молодые люди, приехавшие с Рязащины покорять Москву.
До завтра!