Автор: Mr.Nobody
Из-за отсутствия окон, часов (по какой-то причине они запрещены), я никогда не знал, какое время суток и сколько я проспал — час или 10. Не могу сказать, как часто меня кормили, по той же причине. Казалось, что не очень часто. Тем более когда тебя только-только взяли, правоохранительные органы оказывают на тебя давление по всем фронтам — от перечисленного до побоев. Не помню, сколько я там провел дней и ночей, но они были по-настоящему ужасными. Я боялся спать из-за кошмаров. После мраморной говядины с темным гиннессом их гречка с котлетами казались совершенно несъедобными, и я ел в основном хлеб (иногда давали белый), посыпая сахаром или солью. Это место называлось загадочной аббревиатурой — ИВС (изолятор временного содержания). Это было зданием какого-то УВД, в подвале которого и находились камеры для арестованных и подозреваемых. Меня обыскали, забрали телефон, наличные, ключи, ремень и шнурки из кроссовок. Последнее было самым удручающим — не в плане удобства, а как знак того, что мое состояние в этом месте будет настолько плачевным, что мне захочется удавиться на них. Затем меня повели через коридор с массивными железными дверями и открыли передо мной последнюю. На меня сразу пахнуло сыростью и, если у отчаяния есть запах, им тоже. На проводе одиноко висела лампочка, которая пыталась разогнать полумрак камеры. Неровные стены, кое-где покрытые паутиной, два деревянных спальных места без матрацев и прочих удобств (оказалось, матрац в XXI веке — это удобство), на одних из нар — какой-то спящий мужик, которого не разбудила вся эта громыхающая возня с дверью. Он был похож на бомжа, кем, кажется, и являлся. Я не вдавался в подробности, так как и не разговаривал с ним. Его увели через какое-то время после того, как он проснулся. Единственное, что осталось в моей памяти, то, что он курил "Тройку".
Как оказалось потом, кормили в том месте просто божественно. Через сколько-то дней мне сказали собирать вещи (хотя последние были на мне — рубашка, джинсы и кроссовки). Меня и одного азербайджанца из соседней камеры повели в КамАЗ, сказав, что отвезут нас в СИЗО. Кузов машины делился поперек на две части. Дверью в каждую была решетка с двумя замками — внутренним и навесным. Внутри этих камер — длинная доска на креплениях до конца салона. Больше ничего. Металлический пол, такие же стены и потолок. Нет вентиляции, пахнет холодным бензином. Мой спутник — азербайджанец с незапоминающимся именем — пытается удобно устроиться в дорогу. Из багажа у меня, как я и говорил, не было ни черта, но азербайджанец был гораздо подготовленнее — огромная спортивная сумка, несколько пакетов с неясным содержимым, сам — в спортивном костюме с зауженными книзу штанами, кепке, с хорошими и белыми зубами, как у многих жителей Средней Азии, большим крючковатым носом и иссиня-черной щетиной. На этом лице были заметны следы жизненного цинизма и кавказско-рыночной хитрожопости. Мы познакомились, и я начал задавать ему массу вопросов.
И тут произошло то, что я еще не скоро забуду. Е***ая машина завелась, и у меня было почти экстрасенсорное ощущение, что нам обоим — п*** и с этим ничего нельзя поделать. И оно меня не обмануло. Я если и ездил в автомобилях на свободе, то в хороших, когда не чувствуешь дороги. Здесь я чувствовал жопой каждый, б***, камешек. Учитывая, что дороги в этой точке земного шара напоминали даже, сука, не могу придумать что, вам все равно не удастся представить, КАК это было. Меня били бейсбольными битами два дагестанца на районе — я терпел. Мне в спину стреляли из травмата — я убежал. Меня били в отделе — я терпел. Но ТАМ был полный п***. Вы когда-нибудь видели лото по телевизору? Помните тот момент, когда в огромном прозрачном пластмассовом шаре остается всего пара шариков с номерами? Как они х***тся там, внутри? Одним шаром был я, вторым — азербайджанец. Только вокруг было железо, а под нашими задницами — деревянная лавка. Держаться — не за что. Клянусь, моя пятая точка (кстати, какого х** она так называется?) подлетала над лавочкой на метр. Каждый поворот — мы вдвоем летим в стену. А поворотов, сука, было достаточно. Когда мы остановились на заправке, я обливался потом, тер, как мог, все части тела, а потом мой спутник сделал нечто гениальное. Он лег на пол поперек лавки и уперся ногами в стену. Под голову положил один из своих пакетов, и ею уперся в противоположную стенку салона. Сверху он положил на себя спортивную сумку. Этот ублюдок оказался продуманным. И мы снова тронулись. Снова у ментов заиграл проклятый блатной шансон (в основном они его и слушают). Азербайджанец начал рассказывать, как себя вести в тюрьме, а меня начало тошнить. Я попросил у него пакет — заранее. Сижу, трясусь на ухабах нашей родины, азербайджанец дает мне какие-то наставления, но я слышу только обрывки фраз (он-то лежит под сумкой, машина ревет, шансон орет, а я уже начал блевать в пакет). Азербайджанец говорит:
— Поднимут… В хату… Шуманешь Черепу!.. Скажешь — от (имя)!.. Как ты? Нормально?.. Все четко будет, братуха!..
Я продолжаю блевать и думаю одновременно о нескольких вещах: "Что, мать его, значит “шумануть” и “хата”? Как же выглядит Череп? Наверное, лысый, в наколках, да еще и ярый активный педераст. Хватит ли мне объема пакета? Именно так и выглядит Highway to Hell".
Через несколько часов пути мы подъехали к большому зданию. Нам открыли клетку. Азербайджанец (как человек сведущий) вышел первым — гордо, на кураже, со своей белоснежной улыбкой, а следом за ним — я — бледный, пошатывающийся, с прозрачным пакетом рвоты. Ловлю на себе недоумевающие взгляды ментов вокруг и не могу найти проклятую мусорку — выкинуть пакет. Поэтому я завязал его потуже и, как мне кажется, вежливо поставил к стеночке тюрьмы перед самым входом.
После обычных вопросов сотрудников о том, кто я, откуда и какая статья (в провинции все поголовно ненавидятм сквичей и даже презрительно морщатся: в их понимании, все женщины из Москвы — шлюхи, а мужчины — пидорасы, что в общем-то отчасти правда, но очень нелогично). Азербайджанец куда-то пропал. Мне сказали, чтобы я шел в душ. Тут-то у меня и замерло сердце. Я знал о тюрьме и зоне по фильмам вроде “Американской истории Икс” и был уверен, что именно в душе я лишусь анальной девственности, возможно, и жизни, а что еще хуже — одновременно и того и другого, когда какой-нибудь Череп будет пыхтеть мне на ухо, засаживая мне в бок отвертку, а в задницу— член. Поэтому, заходя в душ, я был осмотрителен, как герой фильма “Миссия невыполнима”. Я заглядывал за каждый угол, ожидая подвоха. Но я очень хотел помыться. Максимально быстро разделся, по-детски оставив трусы в штанах, я подбежал под душ и начал яростно скрести подвальную грязь и пыль. Примечательно, что никто так и не вы*** меня до сих пор, что можно счесть большой удачей.
Так сломался мой первый стереотип, по поводу тюрьмы в частности.
Меня подняли в хату. Точнее — сначала я долго шел по огромному зданию с какой-то бабой в мусорской форме (позже я знал ее имя, фамилию, дату рождения и всю ее биографию лучше ее самой). Меня загнали в камеру, переполненную матрацами (разных форм, цветов и размеров, рваных и не очень), подушками и одеялами. В углу — сваленные в кучу алюминиевые кружки и ложки. Что примечательно, ни у одной кружки не было ручки, но почти все они были перемотаны посередине то тряпкой, то веревкой. Баба рявкнула:
— Выбирай!
Я и выбрал. Самую на вид чистую кружку и самый толстый и целый матрац с одеялом и подушкой. Меня вывели в коридор, и я стоял, приперев к стенке свою ношу и оглядываясь по сторонам. Длинный коридор — по обе стороны — железные двери с нелепыми большими засовами, номерами и глазками, чтобы можно было заглянуть внутрь.
Баба вернулась с пожелтевшим от старости (мне хотелось так думать) постельным бельем. Она громко декламировала:
— Наволочка! И бросила на пол. — Простыня! Снова на пол. — Вторая простыня! На б*** грязный пол.
Дура видела, что я обеими руками держу все то, что она мне сама и дала, и то, приперев к стенке, потому что сил после поездки я точно не набрался.
Кое-как, невероятным цирковым трюком мне удалось подобрать свое будущее постельное белье, ничего не уронив. Дальше мадам пошла к стационарному телефону в середине коридора и сказала:
— Третий корпус, камера 41.
Я понял, что сейчас пойду в камеру №41, и начал думать, что в моей жизни было связано с этим числом. Кроме того, что один чел смог подрочить 41 раз подряд и стать импотентом, я ничего не припомнил. Да и вряд ли этот факт мне как-то помог бы. Вот я стою справа от железной двери, огромного засова, бабы в форме, запихивающей карикатурный, огромный, как в “Буратино”, ключ в замочную скважину моего нового, временного дома.
Сердце замерло в очередной раз. Воспаленное и больное воображение рисует страшные картины, смешивая фильмы, книги и анекдоты на одну и ту же тюремную тематику в один е***ый коктейль. Зэки, заточки, колючая проволока, изнасилования, отвертки, “Владимирский централ”, петухи, чифир, нарды и т.д. Ну, что тут сказать? Меня нех***о пробрало.
И вот, буквально и переносно, открывается дверь в мою новую жизнь. С не***ческим скрежетом, который разносит по всей тюрьме эхо длинного и пустого коридора. Сначала я пытаюсь пропихнуть внутрь, в камеру, е*** матрац с подушкой и постельным бельем, оставив остальное в коридоре. Пролезают они с трудом. Кто-то внутри камеры помогает пропихнуть матрац внутрь — это либо довольно вежливо, либо больному ублюдку поскорее хочется отведать моей изнеженной московской (!!!) жопы, думаю я.
И вот свершилось — матрац внутри. Я смотрю в глаза моему будущему соседу и отвожу взгляд. Он — в шортах, голый торс с несколькими татуировками — скорпионы, какие-то буквы вперемешку с цифрами, волчий оскал на плече. Довольно крупной комплекции, с лицом, не выражающим ничего, безразличным. Захожу.
С ходу задорно и неуместно говорю:
— День добрый!
В ответ он мерит меня с ног до головы отсутствующим взглядом, обдавая холодом всей про***ной Аляски. Ну, думаю, не такой уж и добрый день. Я совершил огромную ошибку. Надо исправлять положение, иначе мне — п***.
— А Вы, случайно, не знакомы с Черепом? — Слыхал. Он — в соседней хате. — Меня просили ему шумануть (в этот момент мне резко показалось, что “шумануть” на местном сленге — громко отсосать и хитрожопый азербайджанец решил меня проучить за нелюбовь к хачикам всех мастей). — Шуманешь.
Мои сомнения пока не развеяны.
Я молча начинаю раскладывать свои вещи на верхнем ярусе кровати. Слышу грохот в коридоре. В железной двери — квадратная дверца, открывающаяся, когда нужно передать обед или ужин в камеру и метафорично расположенная на уровне живота. Начинают просовывать алюминиевые тарелки. Мой сосед ставит их на деревянный стол, который по размеру уступает журнальному столику в каком-нибудь здании времен рококо.
Тут я и убеждаюсь, что в месте из трех букв кормили значительно лучше, чем в месте из четырех (ИВС > СИЗО). Я обрадовался своему маленькому открытию и подумал, что наконец начал понимать хоть что-то.
И вот я и мой сокамерник глупо и неловко сидим друг напротив друга, тарелки краями соприкасаются, потому что на столе тупо нет места.
Прежде чем приступить к еде, я решил, что вполне здраво с точки зрения этикета хотя бы осведомиться об имени моего соседа.
— А Вас как зовут?
Мужик въе***ет три ложки супа, громко и с нескрываемым удовольствием.
Я вопросительно смотрю, как он ломает хлеб в тарелку с этой откровенно страшной похлебкой, ожидая ответа. Свершилось.
— Леха.
И снова принялся за суп. Брызги летят ко мне в тарелку, которая стоит вплотную к его.
— А Вы за что здесь?.
Еще три ложки супа. Сука, он их считает или так само выходит?
— Убийство.
Он сказал это так непринужденно, будто купил пачку фисташек в придорожном кафе.
С перепугу я роняю ложку прямо в тарелку, и нас, таких разных людей, обдает едва теплым супом.
С Лехой я провел почти три месяца. Потом я п***нулся со своего верхнего яруса и сломал руку. Локтевой сустав.
Меня повезли в тюремную больницу — в отделение хирургии. Локоть раздуло до смешного, но последнее напрочь стиралось сильной болью, отдававшей в те закоулки моего тела, о которых я и не подозревал.
Не буду долго описывать поездку, длительное ожидание, когда же мне наконец хоть укол сделают, плавно перерастающее в возмутительно длительное. И не буду вдаваться в тот момент, когда я оказался на больничной койке в палате №4. Со мной там были семь человек. Дееспособными были я и еще один парень моего возраста (к слову, у него был рак легких), а у меня, как я и писал выше, — перелом. Так что нетрудно представить, насколько недееспособными были остальные: дед под 60 лет с воспаленными лимфоузлами на шее. Он не мог есть, редко мог пить и был к тому же самым худым живым человеком, которого я когда-либо видел. У нас с ним был один лечащий врач, и старик каждый раз спрашивал, когда же ему вырежут эти лимфоузлы, попутно худея на глазах. А врач, рассматривая свои ногти, неизменно отвечал ему, что это не необходимо (по толщине шея у деда была такая же, как его голова — настолько лимфоузлы распухли) и все пройдет (хорошо, что врач не добавил, что это все возрастное). Да и много проблем — такие операции делают только в "вольной" больнице и так далее. Тем временем дед медленно умирал, почти не говорил, худел. Помню, когда приехала какая-то медицинская комиссия, ему несколько дней ставили капельницы с глюкозой — и он прямо расцвел. Шея уменьшалась, а на щеках появился здоровый румянец. Когда комиссия уехала, глюкоза таинственным образом кончилась. Это единственный человек в палате №4, за исключением меня, который жив до сих пор. Каким чудом — ума не приложу.
Еще был мужчина лет 30, и у него был рак крови. Стоит отметить, что в уголовно-исполнительной практике есть такой термин, как "актировка". Это когда человека, который не отсидел свой срок, освобождают, так как жить ему осталось совсем немного и помочь нельзя. Все обитатели моей палаты ждали именно этой актировки, но им не просто хотелось умереть на воле — они верили, что там есть другие врачи, другие способы и методы вылечить их смертельные недуги. Но вернусь к мужику с раком крови. Не знаю, по какой причине, но у него были очень раздуты коленные суставы, он вообще не ходил.
Меня, кажется, специально подселили именно в эту палату: я убирался, как мог, некоторых кормил или водил до туалета и к врачам. Этого больного мы с моим сверстником носили в ванную на руках (это было удобно на моем гипсе). Он был из Белоруссии, и его так и не актировали — медицинская комиссия отказала ему из-за отсутствия российского гражданства. Он умер на следующий день после этого, будто тело только и ждало решения той кучки самовлюбленных выродков, разглядывающих свои ногти, когда у них на глазах мучительно погибают люди. Этот тип просто и тихо умер у себя на кровати, зарывшись лицом в подушку.
Некоторые все же ушли на свободу — несомненно, они погибли там, но это и было их целью, как бы невероятно абсурдно и дико это ни звучало. Я пробыл там два месяца. За это время люди вокруг меня умирали и умирали, а я был их сиделкой. Почти все были стариками и инвалидами. Они любили поговорить, помечтать, любили лгать и преувеличивать. И все боролись, цеплялись за жизнь или за смерть, но не в этом месте.