Первая любовь… Вечная, неиссякаемая тема, ее можно «поднимать» бесконечно и говорить о ней, говорить…
В моем школьном возрасте было три человека, которые могут претендовать на звание моей первой любви. До сих пор я не знаю, кого из них особо выделить.
В первый класс я пошла в школу № 125 на Малой Бронной улице. Первые три года учебы все было тип-топ, а на четвертый год я начала замечать: на меня поглядывает одноклассник Андрей Галицынский. Был он маленького роста, блондин, довольно подвижный. Дальше переглядок не шел, и я накатала ему записку. Суть послания была такова: если я тебе нравлюсь, приходи после уроков к котловану за школой.
На месте нашей школы № 125 век назад стояла церковь, естественно, некогда ее окружало кладбище, и в тот момент, когда сочинялась записка-призыв, экскаватор грыз землю бывшей вечной юдоли. В скором времени здесь должны были возвести школьный спортивный зал.
Андрей явился после уроков на свидание, без слов подтвердив, что я ему тоже нравлюсь, и мы миленько прогулялась вдоль котлована. Причем дурак Галицинский время от времени хватал из отвала полуистлевшие человеческие кости и начинал совать мне в лицо. «У-у!» - кричал он победно. «А-а!» - вопила я, отбегая в сторону.
Дальше жизнь диктовала свое: наша семья переехала из коммунального центра в отдельную двухкомнатную квартиру на Речном вокзале, я сменила школу, а Андрей с родителями улетел в США: папа Галицинского был дипломатом.
В четырнадцать лет я влюбилась в парня из параллельного класса. Школьный народ звал моего очередного избранника Коська Блок.
Этот Коська был длинным, узкоплечим, с вьющимися жесткими волосами и классическим потусторонним взглядом поэта. О взгляде, кстати, здесь говорю не случайно: Коська действительно сочинял стихи и охотно читал их недавно установившимся тенором. На всю оставшуюся жизнь я запомнила коськины строки, обращенные ко мне:
Воздух как парное молоко,
И дыханье в руку можно взять,
А в твоих глазах так глубоко
Тихо затаилась грусти прядь.
Эта «грусти прядь» заинтриговала меня ужасно. Был период, когда я по сто раз на дню, как маньячка, останавливалась перед зеркалом и пыталась разглядеть поэтическое Коськино наблюдение у себя в глазах. Но попытки оставались безуспешными: на меня таращилась из зеркала веселая девочка со смеющимися губами, искрящимися глазами, сангвиник, короче.
Девочке из зеркала смертельно хотелось, чтобы Коська Блок в один прекрасный момент прекратил гундосить собственные вирши, обнял ее, поцеловал и произнес вечную прозу, которую хотят услышать все девочки, девушки, женщины и, вероятно, старухи планеты Земля: «Я тебя люблю».
Переполненная бесплодным ожиданием решительных мужских действий и слов, я снова села к столу и написала Коське Блоку письмо-призыв. Оно получилось вполне талантливым (творческие ростки со времен Андрея Галицинского окрепли, вытянулись), необыкновенно романтичным, мол, думаю о тебе, мечтаю, храню в сердце каждый звук твоих шагов, и когда же, когда почувствую на своих губах сладость твоих поэтических уст, Коська?
Реакция последовала через пару дней. Сладость Коськиных уст я ощутила в подъезде, на лестнице, соединявшей первый и второй этажи. Младой поэт целоваться не умел, тыкался закрытым ртом в мои пылающие губы, почему-то сосало под ложечкой, как перед прыжком в бездну, но я успевала фиксировать в голове обрывки мыслей: «Вот это да… Сумасшедший… Навеки вместе…»
Там, в темном подъезде Коська чуть осевшим от волнения тенором сказал мне:
– Ты мне очень нравишься.
Странно, я ничего не почувствовала, услышав слова, близкие к желаемым, но голову – благодарно – уткнула Коське в узкое, нетвердое плечо.
История с поэтом началась в январе, завершилась в апреле. Коська Блок, провожая меня из школы домой, прямо в День смеха, 1 апреля спокойно сообщил:
– Нам не стоит больше встречаться. Ты мне больше не нравишься.
Ладно, все переживаемо под солнцем и луной. Коська Блок стал невыносимо мне противен, к лету я уже вспоминала о нем как о пройденном этапе.
Иногда я спрашивала себя: «Почему Коська меня отверг?» И сама себе отвечала: «Наверное, наши гормональные фоны не совпали. Как утверждает медицина, мальчики в своем физическом развитии отстают от девочек…» Эта мысль меня успокаивала.
Шло время. Моя мама не знала, куда девать меня после девятого класса: в детский оздоровительный лагерь дочь-подростка уже не брали, дачей родители не обзавелись. А лето стояло что надо. Не лето – душистый пряник! Ласковое солнце, море зелени, ароматы трав и цветов, легкие теплые дождички. Неужели в такую погоду в квартире сидеть? Мама отчаялась и купила мне путевку в дом отдыха.
С ее стороны это был смелый шаг. Правда, по просьбе мамы со мной в дом отдыха отправилась ее пожилая сослуживица, но когда старые бонны оказывались преградой юным чувствам?
На второй же день пребывания в доме отдыха на меня «положил глаз» отдыхающий по имени Геннадий Степанович. Бонна даже глазом не моргнула, ничего не почувствовав.
Геннадий Степанович – крепкий, загорелый, сорокалетний дядька, стоящий на пороге критического возраста, когда мужчины или все бросают, или со всем смиряются, был мне очень любопытен. Впервые в жизни я имела дело со взрослым, искушенным ухажером.
Что он только не вытворял! Утрами в раскрытое окно на тощее одеяло, закрывавшее мои ноги, бросал пышные букеты полевых цветов. Закармливал меня шоколадными конфетами – в коробках и вразвес. На прогулках переносил на руках через быстротекущие ручьи. Читал стихи, правда, не свои, а чужие, но идущие прямо из глубин сердца. И самое главное – Геннадий Степанович умел целоваться. Губы его были всегда открыты в момент поцелуев, а язык во рту двигался, как змея, разбуженная горячими солнечными лучами.
Я соврала Геннадию Степановичу, что мне семнадцать лет (на самом деле было пятнадцать), он клялся в испепеляющей любви, сносящей все преграды, страстным шепотом просил подождать год, пока он разведется с женой. Потом выстраивал горячечный план, как приедет в Москву (сам Геннадий Степанович жил в городе Мариуполе), схватит меня в охапку и не смотря на все препоны и обстоятельства сочетается со мной законным браком.
Все это было жутчайшей ахинеей, но я ее сладострастно выслушивала. Потом пробил час прощания, сорокалетний Ромео укатил в Мариуполь. Искушенный в любовных атаках мужчина и я, школьница девятого класса вступили в переписку.
Она длилась два или три месяца. Я пулеметно строчила в Мариуполь письма, Геннадий Степанович регулярно и длинно отвечал, начиная свои эпистолы с необыкновенного обращения «моя колдунья». Когда приходил очередной пухлый конверт с Украины, в школе на уроках мои верные подруги – Ируня, Ленка и Людка – с моего, естественно, разрешения читали страстные послания Геннадия Степановича и восхищенно комментировали их на переменах:
– Ну, ты даешь! Мужика в самом деле колбасит! Мать, ты – роковая!
Замусоленные письма мариупольского ухажера я хранила под матрасом. В один пасмурный денек тайное стало явным: мой отец застилал мою постель и обнаружил московско-мариупольскую переписку. В доме начался «последний день Помпеи». Отец кричал, что когда мать придет с работы, он подаст ей ремень, сам тоже возьмет что-нибудь тяжелое, чем можно колотить чадо, и они в четыре руки со мной разберутся.
– Объясни мне только одно, почему этот человек называет тебя колдуньей?! – истерично, через слово вопрошал отец.
В конце концов я изловчилась и выхватила из рук родителя страстные послания Геннадия Степановича, заскочила в туалет, спрятала их в трусы, прокралась в общий коридор и выбросила домотдыховскую любовь в вонючие недра мусоропровода…
В свое оправдание скажу, что я не была помешана на мужчинах и не бежала, высунув по-собачьи язык, за каждыми брюками. Параллельно с набуханием и созреванием тонких чувств шла обычная девичья жизнь. В ней падал снег, шли дожди, прочитывались книги, имели место встречи с верными подругами Ируней, Ленкой и Людкой. В обычной жизни я сдавала экзамены, смотрела телевизор, строчила на швейной машинке какие-то юбки и блузки (есть такой период в жизни девочек, когда собственными руками они хотят сотворить из себя принцессу), ходила на экскурсии и в гости, строила планы на будущее.
Здесь остановлюсь и в который раз поставлю вопрос ребром: так кто был моей первой любовью – Галицынский, Коська Блок или Геннадий Степанович?
Наверное, этот вопрос останется без ответа.
И все же - да здравствует первая любовь, самое необъяснимое в мире чувство!