Мы решили узнать, как сложилась судьба людей, живших в Архангельской области рядом с Бродским
"Это один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше — пожалуй, не было", — говорил Иосиф Бродский о своей ссылке в деревню Норенскую. О поэте и его пребывании здесь, кажется, известно все. А что знаем мы о людях, окружавших его тогда? Сейчас живы лишь немногие из них. Мы отправились в Коношский район Архангельской области, чтобы узнать, как они жили до, во время и как сложилась судьба их и Норенской "после Бродского".
Текст: Марина Круглякова, фото предоставлено автором
Из-под одеяла — сразу в валенки и полушубок. В доме холодно — печка за ночь остыла. Топить ее я не умею. Наливаю в электрический чайник воду, которую приходится носить из колодца. Включаю электрическую плиту и ставлю турку с кофе. Около комода — обогреватель. Включаю и его. И тут же гаснет свет. Темнота. На ощупь ищу фонарик. Попадается мобильный телефон — сойдет и он. Зажигаю свечи и вспоминаю, как Иосиф Бродский говорил о своем быте в ссылке: "Керосин, свечи... Красиво очень... Особенно зимой, по ночам". Свечи уютно мерцают в темноте, и кажется, что от них становится теплее. Раннее зимнее утро, но ночь еще не отступила... У меня теперь все так же, как и у него. Вот только жил поэт в другом доме — его видно из моего окна.
Проносится фура вдоль скованных снегом изб. Ни в одной из них нет света. В деревне я живу одна, да и поселилась-то я здесь всего на несколько дней. Во времена Бродского тут все было иначе... Не зря он писал о том, что каждое утро ощущает принадлежность к народу, ведь все жители в это время шли на работу. Мне единение чувствовать не с кем. Даже волки обходят Норенскую стороной. Сюда лишь на лето приезжают дачники. А ведь раньше здесь были школа, клуб, медпункт, библиотека, почта, два магазина, кузница, пекарня, чайная...
Дом Пестеревых, где жил Бродский, со временем совсем развалился. Энтузиасты выкупили его, восстановили и организовали Дом-музей Иосифа Бродского. Он открылся 8 апреля 2015 года, потому что именно в этот день в 1964 году вышел приказ о принятии Бродского в качестве разнорабочего в совхоз "Даниловский". В Норенской он провел полтора года с небольшими перерывами — три раза ему разрешали съездить в отпуск в Ленинград. Из Ленинграда поэту часто присылали посылки с книгами, консервами, кофе и другими продуктами. Печатную машинку ему послала Анна Ахматова. Велосипед, на котором он ездил в Коношу, тоже был привезен из Ленинграда. Иногда в Норенскую приезжали друзья — Евгений Рейн, Яков Гордин, литературный секретарь Анны Ахматовой Анатолий Найман, Михаил Мейлах, Константин Азадовский. Несколько раз были родители и любимая поэта — Марина Басманова. Конечно, было трудно. Но Бродский во время ссылки много писал и читал, изучал английский язык и английскую поэзию. Считается, что это один из наиболее плодотворных и переломных периодов в его творчестве.
В музее все устроено так, как было при Иосифе Александровиче. Русская печь, оклеенный газетами бревенчатый потолок, стол у окна, на нем — томики Фолкнера и Бомарше, именно их он когда-то брал в Коношской библиотеке, печатная машинка (не его, свою Бродский увез), керосиновая лампа, чернильница, пустая пачка из-под сигарет Chesterfield...
"По воспоминаниям, у Бродского на столе всегда был беспорядок, лежали кипы бумаг, — рассказывает директор-хранитель дома-музея Ольга Терехина. — Он в ссылке написал около 150 стихотворений, два из них были опубликованы в районной газете "Призыв" в 1965 году. В то время ее главным редактором была моя мама, Серафима Ивановна Еремина. Она говорила, что зашел интеллигентный человек в джинсах и сказал: "Здравствуйте! Я высланный, не бойтесь, я хочу опубликовать у вас стихи". Конечно, маму за это могли наказать, но стихи были хорошие, и она отважилась напечатать их в рубрике "Слово местным поэтам".
Серафима Ивановна работала редактором газеты сначала в Няндоме, потом в Каргополе, во время войны переехала в Коношу. Тогда всех мужчин из редакции забрали в армию, и ей предложили занять пост главного редактора. Профессионального образования у нее не было — только семь классов. Поэтому после войны Серафима Ивановна поехала на курсы в Архангельск, а затем поступила в заочную Высшую партийную школу в Ленинграде. В Коношу вернулась в 1963 году и проработала главным редактором "Призыва" (сейчас газета называется "Коношский курьер") до пенсии. Ольга Александровна по стопам матери не пошла. Окончила исторический факультет, сорок лет проработала в школе, а когда вышла на пенсию, ей предложили создать первый в Коноше краеведческий музей. Она доставала кирпичи, доски и прочие строительные материалы для ремонта здания музея. Вместе с Серафимой Ивановной ездила по деревням и собирала экспонаты, благо их все знали и отдавали старинные вещи. Музей в Коноше открылся в 2003 году, Ольга Терехина проработала его директором десять лет. Организовывала выставки, посвященные жизни Бродского в Норенской.
В Коношском районе о поэте заговорили после того, как Бродский в 1987 году получил Нобелевскую премию. Сотрудники Коношской центральной районной библиотеки, носящей имя поэта, уже более двадцати лет собирают информацию о Бродском и его пребывании в ссылке. Проводят открытые уроки в школах, устраивают поэтические вечера и фестивали, посвященные поэту. Организовали в библиотеке выставку "Иосиф Бродский в Норенской", собрав подлинные вещи, фотографии, книги и другие материалы, связанные с ним. Тут же воссоздана историческая реконструкция уголка читального зала, который поэт посещал в 1964–1965 годах. Организовали в Норенской арт-резиденцию "Норенская: добровольная ссылка", во время пребывания в которой художники, поэты, писатели, исследователи творчества Иосифа Бродского работали над своими проектами.
Многих местных жителей их деятельность раздражает, они говорят: "Подумаешь, стишки писал, зачем столько внимания уделять тунеядцу, разве у нас нет своих достойных земляков?" Но таких людей с каждым годом становится все меньше. Как, к сожалению, и тех, кто лично общался с поэтом.
"ЕЩЕ НЕ РАЗ НАС РАСПНУТ..."
"Обо мне заговорят, вы еще услышите", — говорил худой, с бледным лицом юноша статной, красивой, молодой женщине. "Кому ты больной и ни к чему не гожий нужен и где о тебе, тунеядце, говорить будут!" — думала она, глядя на него. Она — это Мария Ивановна Жданова, заведующая почтой в деревне Норенской.
Спустя много лет она вспоминала: "В мою жизнь горожанин не вникал, не понимал, как устаю с работой, хозяйством и детьми. Ему-то ничего не стоило не спать по ночам — что-нибудь писал. Так он и мне уснуть не давал — телефонный разговор заказал, значит, в течение дня передают на телефонную станцию заказ, а ночью иду открывать Иосифу почту. Но я на него не обижалась..."
А жилось Марии непросто. Когда ей было 5 лет, умерла мать. Вскоре отец женился снова. Мачеха падчерицу невзлюбила. Родилось еще шестеро детей. Нянчить и водить их в детский сад приходилось Марии. После школы она пошла работать почтальоном. Разносила письма и во время войны. На фронт забрали почти всех мужчин села, многие не вернулись. Доставлять похоронки приходилось ей. Трудно сказать, что было тяжелее — это или голод и лишения военных лет...
После войны стала начальником почтового отделения в одном из сел. Потом перешла на работу в Норенскую, где и проработала до пенсии. Здесь же вышла замуж. Пошли дети. В тот день, когда Мария родила младшую дочь, молнией убило мужа. Осталась она одна с пятью детьми. Тяжко ей приходилось.
После смерти отца Мария просила мачеху продать ей в рассрочку родительский дом, но та потребовала внести всю сумму сразу. Таких денег у Марии не было, и она уговорила начальство купить его под почту, здание которой уже разваливалось от старости. Именно на эту "новую" почту и приходил Иосиф Бродский на переговоры с Ленинградом. Их обычно давали в два часа ночи. В Норенской тогда света не было, ночи темные. Страшно. Рядом с деревней — колония Ерцево, откуда иногда сбегали заключенные, так что жители всегда были "на страже". Мария обычно брала с собой одну из дочерей, так было спокойнее. "Я помню, мы зайдем, мама зажжет лампу, потом Иосиф Александрович подойдет, — рассказывает дочь Ждановой Нина. — Он был такой бледненький. И что удивительно, вечером побреется, а ночью придет — уже бородка у него отросла. Он был такой вежливый, воспитанный. Культурно разговаривал по телефону. Я мало что понимала, но всегда сидела и слушала. Больше всего мне нравилось, как он с Мариной говорил — ласково... солнышко, радость... Я смотрела на него и думала, надо же, такие слова...".
"Наша старшая сестра тоже маме помогала — разносила почту, — добавляет Валентина Дерябина, младшая дочь Марии Ждановой. — Она забежит в комнату, где жил Бродский, бросит газеты на стол и бегом оттуда. Он бежит за ней, кричит: "Люся, Люся, постой!" Иосиф все время пытался ее чем-нибудь вкусненьким угостить, ему же разные посылки присылали. А она очень стеснялась. А еще я запомнила, как нас Иосиф фотографировал. Мне тогда очень больно завязали бантик. Ленточек в деревне не было, мы даже и не знали, что такие есть. Нам их Марина Басманова привозила, настоящие, атласные".
Игрушек в Норенской тоже не было. Девочки сами шили тряпичных кукол. Или выдергивали длинные корни подорожника, очищали их от земли, мыли и играли с ними вместо кукол, заплетая "косички".
"Первые настоящие игрушки подарила нам Марина, — продолжает Валентина. — Мне она привезла двух куколок — мальчика и девочку. Ее я назвала Мариной. На кукле был красный сарафан, в волосах — красная ленточка. А мальчик стал Сережей. Еще Марина подарила игрушечный кофейный набор, чайничек со свистком и аквариум. Я этими игрушками потом долго играла. Прятала их от всех, боялась, что сломают".
Летом, пока Бродский работал, девочки с Мариной шли в поле. Они показывали ей, где и какая трава растет, учили плести венки из ромашек и васильков. Рассказали сестры и о том, как их старший брат, Евгений, выпрашивал у Бродского сигареты, поэт не давал: "Тебе еще рано".
Когда почту в Норенской закрыли, Мария Ивановна попросила начальника продать ей бывший родительский дом. Но у того были свои планы — разобрать здание на бревна и увезти на дачу. Через несколько дней во время грозы в дом ударила молния, он вспыхнул словно свечка и сгорел. Мария до последнего жила в Норенской, оставаясь чуть ли не единственным ее жителем. Нина и Валентина оставили в доме матери все, как было при ее жизни. В Норенскую они сейчас приезжают только на лето.
"После отъезда Иосифа Александровича была тишина, уехал и уехал, — говорит Нина. — А потом, когда узнали, что ему Нобелевскую премию дали, вспомнили, и сейчас о нем уже вся Коноша говорит. Слушаешь и удивляешься. Неправды много. Вот говорят, что он, как приехал, полгода жил у Таисии Ивановны. А это не так. Он там только два дня был. Мама к ней зашла, увидела, что он в коридоре, где нет печки, спит. "Здесь же холодно! Вы тут ночевали?" — спросила у него. "Ничего, у меня спальный мешок есть", — ответил Бродский. Не знаю, почему так было, ведь у Таисии Ивановны большой дом и были помещения с печкой. Мама поставила вопрос, что так нельзя, и тогда уже его переселили через дорогу, к Пестеревым. Много всего сейчас придумывают, даже чего и не было вовсе...".
"У КАЖДОГО СВОЙ ХРАМ..."
"Пришло время сказать правду", — прервала меня Вера Сидоровна, жена Владимира Черномордика. С ним Иосиф Бродский наиболее тесно общался во время своего пребывания в ссылке в Норенской. Владимир Михайлович был образованным человеком, много знал и читал. Они часами беседовали о литературе. В книгах и статьях о жизни Бродского в ссылке можно прочитать, как много сделал он для поэта. Например, брал на свое имя книги в библиотеке — Бродскому их не выдавали, так как у него не было коношской прописки. Благодаря Черномордику Бродского положили на обследование в местную больницу и выдали справку о том, что по состоянию здоровья ему показан более легкий труд. Он также устроил поэта в Коношский комбинат бытового обслуживания (КБО) разъездным фотографом...
Вера Сидоровна назначила мне встречу в библиотеке. "Никаких фотографий", — с ходу заявила она, увидев фотоаппарат. Мы устроились в одной из комнат, заставленной рядами стеллажей с книгами. Из-за закрытой двери доносятся приглушенные голоса: сотрудники библиотеки разговаривают между собой. В зале, через коридор, где сейчас находится выставочный зал, в 1964–1965 годах располагался абонемент. Именно туда регулярно приходил за книгами Бродский, и, по официальной версии, там он и познакомился с Владимиром Черномордиком.
"На самом деле все было не так, — говорит Вера Сидоровна. — Приехав в Ерцево, я устроилась на работу в милицию, в мои обязанности входила работа с административно высланными. Тогда-то я впервые и увидела Владимира Черномордика. Я должна была каждого вновь прибывшего опросить и заполнить учетную карточку. Мне принесли личные дела. Смотрю — интересный мужчина. И говорю конвоиру: "Давайте этого в первую очередь". Завели красиво одетого человека, в шляпе — даже вам не передать! Я в него сразу влюбилась, но виду, конечно, не подала... У меня были длинные, густые, светлые косы. Тогда распущенные волосы, как сейчас, не носили, а если бы носили, то я была бы ох какая красавица!"
Через некоторое время они расписались. Свадьбу отметили скромно — пирогами и шампанским. Однажды муж, вернувшись с работы, сказал: "Нам придется переехать в Коношу". Там их ждали. Им выделили половину деревянного дома. В комнате уже было жарко натоплено. Чисто. Стояли две аккуратно заправленные кровати, стол, на нем — полная сахарница и горячий чайник. Только в Коноше Вера узнала, что ее муж не просто административно высланный, а у него есть определенное задание: "Тут есть один поэт. Мне надо с ним поработать", — сказал он. Подробности она узнала еще позже.
Черномордика привезли на машине и высадили недалеко от Норенской. Почти день он бродил по лесу, чтобы сделать свою "легенду" максимально достоверной: он пошел на охоту, заблудился, очень замерз. Уже ночь, до Коноши не добраться, поэтому и постучался в дом к Иосифу Бродскому и попросился на ночлег. Задачей Владимира Михайловича было войти к хозяину в доверие. Поэт его пустил. Черномордик представился ему таким же высланным, как и он... У них нашлось много общих тем. Проговорили они до утра... Вера не могла разбудить мужа более суток и уже начала беспокоиться. Когда он проснулся, истопила ему баню, накормила и наконец спросила: "Ну как там было?" В ответ услышала: "Все нормально". "Он американский шпион?" — "Какой шпион! Конечно нет!"
С тех пор Черномордик с Бродским часто общались, поэт не раз приходил в гости. Вера Сидоровна обычно накрывала на стол и оставляла мужчин одних. На стол ставила два стакана, бутылку вина, но обычно пил только хозяин, Бродский отказывался. В гости он приходил не с пустыми руками, приносил что-нибудь из ленинградских посылок. Например, тогда Вера Сидоровна впервые попробовала растворимый кофе. Несколько раз поэт оставался у Черномордиков ночевать. Однажды она наблюдала, как муж и Бродский сочиняли стихи к немецкому шлягеру "Лили Марлен". Как-то Иосиф Александрович пришел весь в грязи — добирался от Норенской до Коноши по ухабам и лужам на тракторной тележке. Вера Сидоровна заставила его снять заляпанную рубаху, постирала, высушила и выгладила ее. "Иосиф на меня производил впечатление ребенка, которого не хватало духу обидеть", — не раз говорила она.
Мы сидим в книгохранилище, у окна, за небольшим, покрытым клеенкой в цветочек столом. Сквозь щели в старых рамах сильно дует, и кажется, слышен с улицы скрип снега под ногами редких прохожих. Вера Сидоровна принесла брусничный пирог. Она на правах хозяйки разрезает его, раскладывает по тарелкам, приносит чашки, наливает чаю. Пирог вкусный, но ее кусок так и остается на тарелке нетронутым. Как и чай. Вера Сидоровна взволнована воспоминаниями...
"В Ерцево был распределительный пункт, где решали, кого и куда из заключенных направить. Все личные дела административно высланных должны были проходить через меня, в том числе и личное дело Бродского. Но его не было. Я помню, как однажды один из охранников, передав мне папки с делами и выйдя в коридор, сказал другому: "Этих распихали, а куда поэта направлять?" "А кто его знает! Сейчас скажут", — ответил ему тот. Вот когда я впервые услышала о Бродском. Может быть, его считали шпионом, тогда понятно, почему его личное дело направили в прокуратуру, а не к нам. Хотя он и близко на него не походил, просто его надо было сплавить из Питера. Это же был интеллигентный и добрейший человек. А людьми так раскидывались — ну, так тогда время было такое, не дай бог, чтобы оно еще раз пришло. Вы что, записываете? — вдруг спросила Вера Сидоровна, показывая на лежащий на столе диктофон. — Если бы я знала, то ничего не стала бы говорить". "Почему? — удивилась я. — Вы же говорите правду. И вы об этом уже рассказывали на камеру в одном из фильмов...". — "Правда — правдой, а завтра власть придет другая, и станет правда — неправдой. Мы все это пережили. Вы не жили в то время и не можете понять... Страшно было. И жить хотелось". — "Вы работали в милиции. Это не защищало вас?" — "Да, я была под защитой. Только от кого? От тунеядцев? А я их всех уважала, они были нормальные люди. Я помогала им. К ним жены с детьми приезжали, я их всех устраивала, разрешала свидания. Сталин умер, а лучше ли стало? Тот же трудодень, те же 30 копеек... Мне 78 лет, я все это пережила... Черномордик меня всегда предупреждал... Он был мудрым и очень непростым человеком. Он окончил разведшколу в Андижане, прошел всю войну. Он всю жизнь Родину защищал! Думаете, если бы он был простым тунеядцем, его бы назначили директором хлебоприемного пункта? Это же хлеб! Стратегический объект! Я гордилась своим мужем. Он много сделал добра. Благодаря ему в Коноше разоблачили банду — они убивали людей. Он предотвратил взрыв на полигоне в Плесецке и многое другое... Если разобраться, то у него война была не закончена до последнего, пока его вперед ногами не вынесли".
Когда я вернулась в Москву, редакция журнала направила запрос в архив ФСБ. Мы просили разрешения посмотреть личные дела поэта Иосифа Бродского и Владимира Черномордика, возможно, штатного сотрудника КГБ. Через некоторое время пришел ответ. В архиве нет личного дела Иосифа Бродского, он упоминается лишь как свидетель в деле Уманского — Шахматова. Нет в архиве и личного дела Владимира Черномордика. И в КГБ никогда не существовало сотрудника с таким именем и фамилией...
Рассказ Веры Сидоровны не отпускал. Я прочитала все, что нашла о Владимире Черномордике, в том числе интервью с ним. В общем-то о доконошском прошлом этого человека известно немного. Только общие данные, да и те противоречивые. Практически ни на один вопрос о себе он в интервью не отвечает конкретно. Все это становится объяснимым и логичным, если учесть рассказ Веры Сидоровны. И почему-то я верю, что она ничего не придумала...
"Первое время мы ругались. У нас же не было воды, ни холодной, ни горячей. Техничка утром набирала нам большую ванну. А Бродский придет и туда свои фотографии забухает. А чем голову мыть? Я реву, у меня три клиентки на химии сидят, ее же смывать надо, сколько воды для этого нужно! "Вода стоит, вот я и положил", — оправдывается он. "Но ведь не для тебя же поставили", — ему говорю. Он хоть бы прежде спросил, что и как, придумали бы мы ему что-нибудь. У нас колодец был через дорогу, он нам тогда с него несколько ведер воды принес. Но потом мы дружно жили. Он на работе, когда не было клиентов, учил нас танцевать твист и чарльстон. Мы же все там молоденькие девчонки были. Правда, с нами он мало общался, в основном с Евгением Михайловичем, был у нас такой мужской мастер, ветеран войны".
Работала Галина с восьми утра до восьми вечера. Воду для мытья голов они грели в ведрах кипятильником. За модой следили как могли. Новые фасоны причесок и стрижек смотрели в различных модных журналах, их покупали в Архангельске или издалека привозили клиентки. А перекись водорода, необходимую для химических завивок, Галина по блату доставала через подругу в аптеке. Часто клиентки, особенно невесты, сделав прическу у Галины, шли в соседнюю комнатку фотографироваться. Правда, Бродский делал такие фото нечасто, он все-таки был разъездным фотографом.
Обычно по поселкам и деревням ездили парикмахер, фотограф и сапожник. От КБО им выделяли на день полуторку. Дороги были ужасные. Приходилось крепко держаться, чтобы не выпасть из машины. Может быть, тогда и родились у поэта строчки: "Дорогу развезло как реку. Я погрузил весло в телегу..."
"Мы забирались в кузов и, пока ехали, пели песни, — вспоминает Галина Ивановна. — Меня женщины любили, поэтому ко мне всегда много клиентов приходило. Сапожник только заказы принимал, а делал уже все в Коноше. У фотографа тоже работы было мало — не будешь же каждый раз фотографироваться. Народу-то немного по деревням и лесопунктам живет. Поэтому они с Бродским всегда сидели и ждали, когда я освобожусь. А у меня по нескольку химий всегда. Это же долго. Бродский часто брал нашу машину: "Ты, Галя, пока делаешь тут, я съезжу в Тавреньгу", — говорил он.
С годами работать парикмахером становилось все труднее, весь день на ногах, здоровье уже было не то, что в молодости. И Галина, окончив техникум, перешла в отдел кадров. Николай демобилизовался из армии. Работал шофером.
Два года назад Галина и Николай отметили золотую свадьбу. Через некоторое время после женитьбы они решили переехать под Одессу, но Галине Ивановне не подошел климат, врачи порекомендовали ей вернуться. С тех пор так и живут в Коноше. Правда, поселились они уже в другой квартире, а на месте той, где жили раньше, построили новое здание. Но им жаль старый дом, с ним связано много воспоминаний. Кстати, туда не раз к ним в гости приходил Иосиф Бродский. "Мы Бродского раз на танцах у милиции отбили, — вспоминает Николай Гаврилович. — Приехал за ним наш участковый, на мотоцикле. Я ему говорю: "Слушай, ты отпусти человека". А тот: "Он должен отмечаться, не положено..." А я: "А тебе что за дело, человек пришел на танцы с нами, оставь его". Так тот пистолетом стал трясти. Ну, я собрал солдат, человек семь нас было, и мы этого мента и так, и этак... Вот так и спасли Бродского. С тех пор Бродский — вот такой мужик! Я как приду в увольнение, он мне говорит: "Николай, пойдем пиво пить". Тогда тут было что-то типа столовой, столы квадратные, закуску давали... "Какое увольнение, Коля? — вмешивается Галина Ивановна. — Мы уже тогда женаты были". "А, ну да, — соглашается Николай Гаврилович и продолжает: — Значит, Бродский уселся, мы взяли пиво, а он так внимательно смотрит на что-то. Я его спрашиваю: "Что там?" А он и говорит: "Я первый раз такое вижу — спирт питьевой". А там тогда продавался спирт питьевой, стоил 4 рубля 50 копеек. И Бродский спрашивает официантку: "А можно на разлив?" Она: "Конечно, можно". Мы взяли по 50 граммов и налили в пиво... Я вот думаю, Бродский все-таки сглупил, не стоило ему сразу за границу уезжать, ему надо было сюда приехать, в Коношу, потому что здесь его уже знали и никто плохо о нем не думал, мы бы его приняли...".
"...ПАМЯТЬ О БЫЛОМ — БЕЗМОЛВНОМ..."
Темно. На ощупь спускаемся по каменным ступенькам в подвал. Луч фонарика выхватывает узкие дощечки, перекинутые через глубокую лужу. Боясь оступиться, проходим по ним и оказываемся в большом помещении с низким потолком. Здесь сухо. Пахнет затхлостью. Вдоль стен проложены трубы. На одной из них сидит множество кошек. Их силуэты четко выделяются в полумраке. Как только включаем свет, они все разбегаются. По центру в несколько слоев разложены газеты, на которых стоят мисочки, старые сковородки, пластиковые лотки. В них Майя Михайловна раскладывает еду. Она ее приносит каждый день в девять часов вечера, а в сильные морозы — и по утрам. Продукты покупает сама, иногда что-то специально варит, порой соседи передают остатки пищи. Животные уже привыкли, и все собираются к часу кормежки.
"Кис-кис-кис, — зовет Майя Михайловна. — Кис-кис-кис... Куда же вы все разбежались?.. Пойду их поищу". Она направляется вглубь подвала, я иду за ней, но вскоре понимаю, что делаю это зря — кошки убегают еще дальше. "Это они вас испугались, меня-то они знают и не боятся, — говорит Майя Михайловна. — Давайте подождем, сейчас они привыкнут и вернутся". Она садится на единственный стул, я пристраиваюсь рядом с ней на теплую трубу, достаю диктофон и спрашиваю, как она познакомилась с Иосифом Бродским.
"Мы с Аликом тогда первый год были женаты. Вижу в окно, он идет на обед и ведет с собой молодого человека. Я тогда еще подумала: "Какой-то стиляга, уж больно модный-то". У него была белая рубашка апаш с короткими рукавами и светлые серые брюки. У нас так красиво не одевались. Я сразу поняла, что это кто-то из высланных, и еще фыркнула про себя на мужа, мол, привел тунеядца. Алик нас познакомил, сказал, что он из Норенской, из Питера, поэт. Парень оказался симпатичный, общительный. Он сразу располагал к себе, не зазнавался, но и не стеснялся, вел себя очень свободно".
Муж Майи Михайловны, Альберт Забалуев, работал корреспондентом в редакции газеты "Призыв", куда Иосиф Бродский принес свои стихи — "Тракторы на рассвете" и "Осеннее". Там они и познакомились. У Забалуевых Бродскому понравилось. Он все удивлялся: "Такой маленький дом, а в нем все такое большое". Огромный, во всю стену, стеллаж с книгами. Гигантский фикус. Толстый, уже почти ослепший от старости кот. Его Иосиф тут же стал гладить и сообщил, что у него тоже есть кошка и он кошек любит. Сели за стол. От домашней черемуховой настойки гость отказался. "Бродский сразу нашел общий язык с мамой. Он отнесся к ней с большим почтением. Они все время говорили о Ленинграде. Во время блокады там погибла вся семья ее брата. Бродский расспрашивал маму о них, где они жили. Обсуждали театральные постановки... У нас было очень много пластинок. Мы поставили Гарри Белафонте, и Алик с Иосифом, помню, стали переводить с английского текст песни. Мы много смеялись. Потом попили чаю, и Бродский с Аликом ушли. Рыжик, Рыжик, ну иди сюда, не бойся!"
Упитанный рыжий кот на полусогнутых крался к еде. На середине пути вдруг испугался и резко повернул назад, но, услышав зов Майи Михайловны, остановился и сел неподалеку. С другой стороны появилась беременная серая кошка и короткими перебежками пробралась к миске с едой. Рыжик какое-то время смотрел, как она ест, потом подошел и начал есть из той же миски.
"Тогда ведь в Коношу часто присылали тунеядцев, — продолжала Майя Михайловна, вставая со стула. Она подошла к рыжему коту, перенесла его к другой чашке, где лежал точно такой же корм, и снова села на стул. — К ним относились с сочувствием, это ведь были не воры и убийцы, а молодые люди, не нашедшие себя в жизни. Мы их тогда называли "стилягами". Их всегда было видно на танцах. Они приходили в хорошей обуви, в чистой и красивой одежде. Ведь Бродскому приходилось и коров пасти, и навоз убирать, а он все равно был аккуратно одет. Он был вежливым".
Если бы Иосиф Бродский жил в Коноше, то, скорее всего, подружился бы с семьей Забалуевых. Майя Михайловна — потомственная учительница. Ее мама, Клеопатра Львовна, родилась в глухой деревне. Свое имя получила, когда отец привез девочку крестить в храм: как раз был день святой Клеопатры. "Да что ты, нам и не выговорить, деревня же", — замахал руками отец, когда священник предложил имя для дочки. Но чтобы дать другое, надо было приехать через неделю, а путь — более 100 верст... Подумал отец и согласился. И девочка росла под стать своему имени — тоненькая, грациозная, красивая. Она окончила гимназию, что давало право преподавать в школе. Клеопатра устроилась работать учительницей в начальных классах. Вышла замуж, родила трех дочерей. Две пошли по ее стопам. Одна из них, Майя, окончила Ленинградский педагогический институт.
"Я писала дипломную работу на тему "Произведения Самуила Маршака на уроках внеклассного чтения в начальных классах". Моим руководителем был Шиллегодский. Помню, я повезла ее на рецензию к нему на дачу в Комарово. И когда он узнал, откуда я, стал очень подробно расспрашивать о Коноше, об окрестных деревнях, о том, как у нас живут и чем занимаются люди, есть ли библиотеки. Говорил, чтобы я после защиты обязательно к ним приехала еще раз, он хотел познакомить меня с Самуилом Яковлевичем. Но не успел, Маршак умер. Я думала, Шиллегодский интересовался мной и поэтому так дотошно расспрашивал о Коноше. И только после разговора с Иосифом во время его визита к нам я поняла: Шиллегодский был хорошо знаком с Бродским, и его интересовало, что это за местность, куда отправили поэта в ссылку. Тогда я не сопоставила эти факты...".
Муж Майи Михайловны, Альберт Забалуев, окончил железнодорожное училище и работал на железной дороге. Потом тоже поступил учиться в Ленинградский университет на заочное отделение филологического факультета. Кстати, тогда же он и узнал о Бродском. Когда Альберт в очередной раз приехал на сессию, молодежь активно обсуждала суд над поэтом. С Майей Михайловной они познакомились на танцах и вскоре поженились. Он стал работать в местной газете, она — в школе.
Альберт Евгеньевич умер несколько лет назад. Сейчас Майя Михайловна готовит к изданию сборник его стихов. Маленького деревянного домика, куда к Забалуевым приходил в гости Бродский, давно нет. На его месте построили многоэтажный дом. От прошлого остались только некогда посаженные хозяевами в огороде старый клен и огромный дуб...
В Коношском районе не так много мест, связанных с поэтом: Дом культуры, библиотека, здания КБО и бывшей редакции газеты "Призыв", милиции, суда. Полиция пока находится там же, но скоро переедет в новый особняк. Жители беспокоятся, что на месте этих домов скоро вырастут многоэтажки...
Название деревни "Норенская" теперь известно во всем мире, вот только самой-то деревни сегодня фактически нет. Зато начинают рождаться легенды. Одни из них основаны на выдуманных обстоятельствах, другие — на полуправде. Ведь с каждым годом все меньше и меньше остается людей, которые знают и помнят, как в действительности развивались события много лет назад...