Мама до сих пор удивляется возрасту моей памяти. «Как ты можешь это помнить? Ты была тогда слишком маленькой!» Считается, что дети начинают что-то более-менее осознанно запоминать лет с четырех, не раньше. Я же до сих пор храню в своей голове кучу подробностей и деталей, нередко ставших понятными мне уже много позже — взрослой, не ребенком.
В Михнево мы жили в коммунальной квартире кирпичного дома, сырой и влажной —квартира была на первом этаже. Мы делили ее с рыжеволосой тетей Ирой, яркой, но одинокой, нам же достались сразу две комнаты. Мне выделили длинный и неуютный «зал» — «ребенку нужно больше места», комната поменьше была родительской.
Над их кроватью прямо на стене висел необычный ящик для белья. Почему на стене? Может, из-за сырости? А может, потому что на полу-то и места для него особо не было. Родители складывали туда постельное белье. Не помню, какой у них была кровать. И была ли это она, а не складной и более практичный советский диван или софа. Но хорошо помню этот ящик.
Он был сделан на заказ из хороших и плотных досок рукастыми «работягами». Мама работала прорабом и могла заказать и не такое, а сверху она обклеила его обоями в тон комнаты. Это, конечно, не помогло его полностью скрыть или замаскировать, ящик не сливался со стеной, все-таки он был объемным. Туда даже можно было пристроить бабушкину перину, на которую родители укладывали гостей или меня, например, летом, расстелив ее на полу, когда было не так сыро. Но объемность его и не портила. И больше всего я любила спать прямо в этом ящике, а вовсе не на перине.
Было что-то в нем совсем из детства, глубокого и раннего. Я, конечно, не могу этого помнить, но мне кажется, что помню. Мы жили в Альметьевске, небольшом татарском городе, в доме моей бабушки, маминой мамы, где родители занимали самую маленькую комнатку, выходившую низкими окнами в высокую черемуху. А под потолком висела «зыбка» — идеальное сооружение для беспокойного первенца. «Проснулась ночью, захныкала — протяни ногу и качни», — рассказывал отец. То ли ноги у него были такие длинные, то ли потолок низкий. Но меня все устраивало.
Так же, как и в ящике для белья. Внутри — уютно и тепло, внизу тихо бубнит синий экран телевизора, на диване, кажется, это все-таки был диван, дремлет отец, а в углу комнаты за маленьким детским полированным столиком с олимпийским мишкой на столешнице сидит мама и делает свой очередной прорабский отчет.
Однажды из Татарии приехал сам дед Володя, мамин отец. Был он веселым, шумным, с непослушным кудрявым, хоть и совершенно седым чубом, худым и высоким. В Москве ему не нравилось. Мама слишком много работала, папа слишком много спал, ребенка держали в ящике для белья. Поужинав чем бог послал, а послал он в тот советский будний вечер немного, дед Володя быстро захмелел. Он как-то сразу подобрел, перестал ругать непутевого зятя и пришел пошептаться со мной.
Мне было тепло и уютно в любимом ящике. Дед же хотел разобраться, что это за странное сооружение такое.
-А ну-ка подвинься, — сказал он мне, встав на софу, и уперся мосластыми руками ветерана труда в основательное дно ящика.
-Зачем это? — удивилась я. — Ты же взрослый.
-А ты почем знаешь? Двигайся, говорю!
-Да ты не влезешь сюда, деда!
-А вот мы сейчас узнаем! — заговорщицки подмигнул дед и стал тихонечко впихивать все свои худые части тела в мое убежище. Пришлось подвинуться.
Дед был бывшим детдомовцем, хулиганистым и веселым. Но узнала я об этом много позже, уже не удивляясь его просыпаниям среди ночи и властным крикам «Щи! Мосол! Зина, щи неси! И мосол, мосол побольше!», — на весь дом. Голодное детство и, возможно, еще более причудливые места для сна, чем ящик для постельного белья, построенный по проекту его же дочери-прораба.
-Давай-давай, доня, двигайся, деда не пустишь что ли, родного?
Я потеснилась еще. И вот мы сидим в ящике уже вдвоем и смеемся вполголоса, чтобы взрослые не пришли раньше времени — два заговорщика в ящике памяти моего детства. Мне года четыре, когда дети еще слишком малы, чтобы запомнить детали.
Но я почему-то помню.