Как все юные и экзальтированные особы, Лиза обожала разгадывать чужие и собственные сны, любила раскинуть пасьянс, увлекалась спиритизмом, рунами, костями, кофейной гущей, гаданием на кокаине и молодых бобах.
Отец бережно тронул лежавшую на пюпитре скрипку, словно испрашивая у нее разрешения, взглянул на портрет покойной жены, стоявший на стареньком пианино, постучал по фортепианной крышке, сплюнул через левое плечо на затертый ковер и вполголоса, заговорщицки начал:
- Звонят будто мне из Москвы, из самого Кремля, и официально так уведомляют: «Иван Матвеевич! Вам надлежит завтра прибыть в Стокгольм для получения Нобелевской премии.» «За что?» - спрашиваю я. «За изобретение восьмой ноты», - отвечают. И вот я, бедный, никому не известный музыкант, прилетаю в Швецию. В аэропорту меня встречает сам король. Меня переодевают в роскошный фрак, садят в роскошный автомобиль, который едет по роскошной, залитой неоновыми огнями дороге прямиком к роскошному дворцу, где вручают премии этого самого старика Нобеля. Я вхожу в огромный, сверкающий огнями сотен люстр, дамских бриллиантов и отполированных мужских затылков зал, и слышу гром аплодисментов, относящихся к моей жалкой персоне. Неведомый мне голос торжественно объявляет, что сегодня премию будет вручать Великий вождь африканского племени людоедов-жуйсамов Жуйсам двести тридцать пятый. Под дикий гогот и сатанинские визги на безбрежную сцену вприпрыжку вылетает четверка гренадерского роста чернокожих девиц с волосами цвета льна, разодетых в ярко-зеленые фиговые листы с броской надписью «Adidas». Племенные девушки несут на своих мускулистых плечах лиановые носилки, в которых гордо восседает в философской позе лотоса Жуйсам двести тридцать пятый, облаченный в черный бархатный смокинг с малиновой оторочкой по краям широкого отложного воротника, и такую же набедренную повязку. Завидев меня, он спрыгивает с носилок и под ритмичные удары барабанов в ритуальном танце, гремя деревянными мокасинами, приближается ко мне. «Здравствуй, Коробочкин! - говорит Великий вождь на неизвестном мне варварском языке, который я почему-то понимаю. – Премию получить хочешь? – спрашивает он. – Она здесь!» Жуйсам приподнимает в иссушенной морщинистой руке желтоватый человеческий череп. Я тянусь к тому, что когда-то жевало, кричало, сморкалось и думало, но из черной глазницы черепа показывается змеиная головка и угрожающе шипит, норовя цапнуть меня за указательный палец. «Э, нет! Не так все просто! – смеется Жуйсам и задает новый вопрос: - Где твоя скрипка?» Кто-то из зрительного зала протягивает мне инструмент. Я принимаю его и передаю свое сокровище Великому вождю. Тот, кривляясь и показывая всем утыканный остро отточенными палочками мясистый язык, хватает скрипку, бросает ее об пол и под оглушительную овацию зала растаптывает этот бесценный инструмент. Я, онемев от ужаса, наблюдаю цену, не имея сил даже сдвинуться с места. Покончив со скрипкой, Жуйсам подносит к моему уху осклабленный череп и хитро шепчет: «Слышишь?» «Нет», - неуверенно отвечаю я, слыша лишь бешеный стук своего сердца. «Это хорошо, - вновь заливается он диким смехом. – И так будет всегда!» С мерзким, холодящим душу шуршанием из черепа выскальзывает блестящая черная змея и ловко заползает ко мне в ухо. Я глохну! Жуйсам раскрывает черепную коробку и под ослепительные вспышки фотокамер торжественно вручает мне костяное вместилище Нобелевской премии. Я заглядываю внутрь черепа. Он доверху наполнен свежими, невыносимо пахнущими экскрементами, которые, вдруг, начинают расти как на дрожжах. И вот я уже падаю в эту зловонную дыру, цепляясь за гладкие костяные стенки, срывая ногти и ломая пальцы. Но, все тщетно… А зал улыбается и рукоплещет…