Месяц Кингар корпел над своим подарком, распиливая, обтачивая, полируя агаты. Он не стал оправлять камни в благородное серебро – в металле они потерялись бы, погасли. Он осторожно просверлил сделанные бусины и нанизал их на крепкий шнурок, сплетенный из прочной льняной нити и собственных волос. Бусины разделялись сложными и красивыми узлами, а замок ожерелья он украсил моховым агатом, рисунок которого напоминал тонкое деревце, еле видимое в тумане.
Ожерелье получилось прекрасным – настолько, что одна из знатных дам, некстати прибывшая заказать себе «что-нибудь работы Кингара», долго уговаривала мастера продать ей эту вещь. Все заверения мастера, что ожерелье сделано на заказ и не продается, действовали на нее, как красная тряпка на быка: она только надбавляла цену. В конце концов Кингар не выдержал.
- Госпожа, - сказал он, - я могу продать украшение, но не могу продать свою репутацию. У всего мира не хватит денег, чтобы ее купить. Я никогда не продаю вещь, сделанную для одного человека, другому заказчику. Я никогда не повторяю своих работ. Это ожерелье сделано не для вас. Оно не сделает вас красивее, чем вы есть. Я могу только обещать, что украшение, которое я сделаю для вас и только для вас, будет неповторимым и подойдет вам гораздо больше, чем то, что сделано для другой женщины.
После этого дама успокоилась и больше не настаивала. Сделав заказ, она удалилась в сопровождении своей свиты. А Кингар продолжил отделку ожерелья. Месяц спустя он сидел на берегу ручья, сжимая в неожиданно вспотевших ладонях завернутый в платок из дымчато-серебристого шелка подарок, и благодарил Тигайну за возможность сделать кому-то дар пусть и менее щедрый, чем тот, что сделала она сама ему, но от того не менее ценный.
Ждать ему пришлось недолго. Вскоре послышалось блеяние овец, собачий лай, а потом появилась пастушка в сопровождении большого лохматого пса. Пес деловито обнюхал гранильщика и счел его заслуживающим доверия, после чего отправился к овцам. А пастушка присела рядом с Кингаром.
- Я обещал показать тебе, для чего мне понадобились простые камни из ручья, - мастер протянул ей шелковый сверток. – Это тебе.
Девушка с любопытством развернула платок и ахнула. По серебристому шелку струилась нить отполированных агатов, любовно подобранных по рисунку и оттенку, похожая на струйку ручья, из которого не так давно вышла.
- Я… я не могу это взять! – она беспомощно посмотрела на Кингара. – Это слишком красиво! Это должна носить какая-нибудь дама, а я всего лишь…
- А ты всего лишь та единственная дама, которая может это носить, - перебил ее мастер. – Я делал это для тебя. Не обижай меня отказом.
- Но чем я могу расплатиться за него?
- Это подарок, - отрезал Кингар. – Будь ты самой королевой, и тогда я не взял бы никакой платы. Мне будет приятно просто знать, что ожерелье понравилось тебе и ты его носишь.
Девушка смотрела на него широко раскрытыми глазами, боясь поверить.
- Надень, - попросил он. – Мне хочется убедиться, что оно и впрямь тебя достойно.
Пастушка робко застегнула на шее агатовое ожерелье и растерянно посмотрела на шёлковый платок.
- Это тоже тебе, - сказал Кингар.
- Но… - девушка зарделась таким густым румянцем, что мастер почти испугался.
- Что такое? – спросил он.
- У нас в горах принято дарить платки, когда сватают невесту, - прошептала она, боясь поднять глаза.
Несколько секунд Кингар молчал. Он представил себя в роли жениха. Горная серна – и рядом с ней калека…
- Прости, – сказал он. – Я не знал. Но все равно – можешь оставить его себе. Просто так. Он тебе тоже очень подойдет. Или подари кому-нибудь…
- Спасибо за подарок, добрый волшебник, - помолчав, сказала девушка. – Позволь теперь мне побыть волшебницей и помочь тебе.
- Чем? – искренне удивился Кингар.
- Я ведь обещала сделать лекарство.
Домой Кингар вернулся только через две недели. Пастушка Джахен не смогла вылечить его слабые ноги, но смогла сделать их сильнее. Две недели она поила его отварами трав, растирала густой мазью из травяных настоев и черной горной смолы мышцы ног и спину, водила к горячему болоту, пахнущему тухлыми яйцами, и заставляла лежать там, погрузившись до пояса в липкую теплую грязь, пока сердце его не начинало биться, как пойманная горлинка. Через две недели, убедившись, что большего не достичь, она отпустила его, вручив напоследок горшочек с мазью и велев натираться ею каждую неделю после горячей ванны. Увечный мастер не стал здоровым, но теперь он мог без особого труда пройти несколько миль по горным тропам, мог сам вскопать клочок земли возле своего дома и посадить зелень и овощи. И теперь он мог значительно дольше просиживать за гранильным станком…
Кингар вновь вернулся к своему бериллу, но вынужден был отступиться. Камень по-прежнему молчал… хотя порой мастеру казалось, что он сердцем слышит нечто, исходящее от этого самоцвета. Нечто, от чего ему хотелось плакать или выть на луну, задыхаясь от тоски и одиночества. Тогда он седлал свою кобылу и ехал в горы, к Агатовому Ручью, где пасла своих овец пастушка Джахен…
Когда наступила новая осень, и тропы стали скользкими от дождей, он засел в своей мастерской. Заказов накопилось много, за осень и зиму надо было успеть выполнить их все. Он мог не брать заказов, но уж раз взялся, следовало поторапливаться.
Зима выдалась снежной. С работой Кингар справился быстрее, чем ожидал – зимние ночи долги, а его словно кто-то подгонял, и порой он засиживался в мастерской далеко заполночь, шлифуя камни и сплетая в оправу серебряную нить. Уже к концу зимы он обнаружил, что заняться ему больше нечем – в шкафу, где хранились камни, серебро и эскизы, стало пусто, а большой кованый сундук был доверху забит лакированными коробочками темного дерева, в которых хранились готовые украшения. И тогда он снова достал из своего старательского мешочка прозрачный берилл…
В очаге плясало синеватое пламя, свечи из янтарного воска горели ровно и ярко, старый каменный дом, завешанный толстыми коврами горской работы, свидетельствовал о достатке своего владельца, но не было в нем уюта и тепла. Не было того, что приносит с собой женщина, входя хозяйкой на порог жилища… Кингар особенно остро ощутил свое одиночество. И таким же одиночеством дышал камень. Теперь мастер слышал его: камень был пуст. Пуст, как жилище одинокого калеки, при всей своей сияющей роскоши. Камень умирал от одиночества… если уже не был мёртв.