28 ноября 1880 года родился Александр Блок.
Александр Блок родился 28 ноября 1880 года. В Петербурге. Ушел из жизни 7 августа 1921-го. В Петрограде. Тут есть о чем поговорить.
Текст: Михаил Быков, фото предоставлено М. Золотаревым
Сроки жизни русских поэтов — это вообще отдельная тема. Пушкин — 37, Лермонтов — 26, Некрасов — 56, Есенин — 30, Маяковский — 37, Цветаева — 49. Это только первый ряд. Особая гордость. Блок прожил 40. Не 41, как предпочитали излагать учителя словесности в советских школах. Именно — 40. Это важно. Это рубеж. Это знак.
И еще: у Блока довольно современников, что появились на свет и покинули его в одном и том же месте. Географически. Но по остальным параметрам место рождения и место смерти для них оказались разными. Тут — Петербург. Там — Петроград. Блок — не исключение.
И это важно. Потому как это тоже — рубеж и знак.
Мемуаристы, литературоведы, критики, биографы — это о другом. Будучи замкнутым человеком, Блок жил открыто, не таясь. Воспоминаний о нем осталось в достатке. Записных биографов — тоже. Везунчиков в своем роде. Не стремился Александр Александрович к подвигам. Прожил интеллигентно. Без роковых тайн. Строчки поэта изучены и препарированы вдоль и поперек. Каждая строфа пронумерована и оцифрована.
Отдельно — любители "жареного" и "желтого". Пьяницы с глазами кроликов, красный граф Алексей Толстой с Бессоновым, южная казачья кровь жены Любови Дмитриевны. Тесть Дмитрий Менделеев — не еврей ли? "Исписывание" после 1909-го, потеря рассудка, сифилис, самоубийство. И, конечно, "Двенадцать". Не дает покоя вопрос — почему все-таки впереди Иисус Христос? Ищут, ищут, ищут...
Да без толку, по большому счету. Загулы и романы — это, в принципе, порядок вещей. Не только среди поэтов. Остальное — не доказывается, хоть тресни. А если кое-что, прежде всего состояние рассудка в последние месяцы жизни, и окружено некоторыми смущающими фактами, что с того? Трудно было ему.
И только эти "Двенадцать"... До сих пор идут. И кто там впереди — не разберешь уже.
Так что обойдемся без биографов и литературных критиков. Уж пусть не взыщут. Блок, при всех своих романтических и символических скитаниях по стране Поэзии, ежесекундно пользовался — без этого никак! — родовой кровью. Текла по его венам и артериям мекленбургская кровь. Северная. Предок прибыл в Россию служить по медицинской части при дворе царя Алексея Михайловича. И Александр Александрович слыл за довольно организованного, пунктуального человека. А такой не мог не вести дневник.
Дневник Блока, в отличие от дневника последнего императора, Николая II, также разменявшего Петербург на Петроград, — не ежедневные систематические записи о событиях и погоде. Он довольно обрывочен, схематичен, эмоционален и заполнялся от случая к случаю. Зато сразу видно — были случаи! И северная тевтонская кровь смешивалась с русской. С той самой скифской.
Все это к чему? Если кто хочет о стихах — читайте стихи Блока. В самом деле, что еще надо? Ежели кому угодно о самом Блоке — заглянем в его дневники. Им можно доверять.
В 1915 году 15 октября (ст.ст.) Александр Александрович записал: "И уж во всяком случае, я очень честен".
Странно, но отрочества и юности у Блока не было. Так случается у тех, кто начинает писать стихи в пять лет. И кто окружен литературой и наукой с рождения. Хрестоматийный мальчик со скрипкой (книжкой, микроскопом) — какое тут отрочество и юность?
Дед поэта — Андрей Николаевич Бекетов, ученый-ботаник, ректор Петербургского университета. Бабушка Елизавета Григорьевна Бекетова — знаток языков и переводчик. От Дарвина и Брэма до Бичер-Стоу, от Флобера до Жорж Санд. Оба, судя по записям самого поэта, влияли на него в юные годы весьма сильно. Одно из наиболее ярких воспоминаний детства — привычка деда обращаться к крестьянам купленного им поместья Шахматово под Клином в Тверской губернии по-французски: "Ну что мой маленький друг..."
Блок вспоминает об этом. Но без удивления. Такие были люди. И они жили рядом. Вплоть до 1902 года, когда умерли с разницей в три месяца. Блоку уже шел 22-й.
Отец Александр Львович к литературе был довольно холоден. Занимался юриспруденцией, профессорствовал в Варшавском университете. И сын поступил на юрфак Петербургского университета. Но отношение Блока к этой профессии исчерпывается одной дневниковой фразой: "Юридический факультет, как и прежде, не памятен". Написано в 1918-м. А еще спустя много лет он отчетливо помнил противный
озноб, бивший его на экзаменах по причине полного незнания предмета. И так — три года, три курса.
Предок Иван Блок получил русское дворянство из рук Петра Великого. Офицером не был, служил лейб-медиком. С другой стороны, кто при Петре Алексеевиче не был офицером, если уж попадался ему под руку? Насколько равнодушен был Александр Блок к юридической науке, настолько же ему претила и военная служба — основная стезя русского дворянства.
И так слабое влияние отца закончилось в 9-летнем возрасте. Мать вы вышла замуж за гвардейского офицера Кублицкого-Пиоттух. Блок пишет: "Семнадцать лет моей жизни я прожил в казармах лейб-гвардии Гренадерского полка". Радости — никакой! В другом месте — "Я валялся в казармах, в квартире верхнего этажа, читая массу книг и томясь".
Наконец в сентябре 1916 года Александр Александрович запишет принципиальное: "Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней — есть хамство. Оно подстерегало меня с гимназических времен и вот — подступило к горлу. Запаха солдатской шинели не следует переносить... Эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как и всякое хамство, безначальна и бесконечна, безобразна"... Интеллигент? Безусловный. Со всем хорошим и всем плохим, что несет это состояние. Но и — дворянин. Что позволяет столь разительно отличаться от талантливых поэтов и писателей, но плебеев, ворвавшихся в литературный мир России в начале ХХ века. И — строками. И — поведением. И — самооценкой. И — тянуться к таким же, как сам. Пусть поначалу счастливым, но потом издерганным мистическими поисками. Пусть декадентствующим напропалую, от письменного стола до постели. Пусть бравирующим на грани пошлости претензиями на человеческую и творческую смелость. Но — своим!
Андрей Белый, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Михаил Кузьмин, Николай Гумилев, Вячеслав Иванов, Николай Пяст... Как так получилось, что, несмотря на разность талантов, взглядов и судеб, все они — а помимо того еще десяток-другой фамилий — воспринимаются все же скопом? Если не кривляться перед зеркалом собственной образованности. Если — честно?
Серебряный век... Нет, не творческий монолит. Скорее, Ноев ковчег, в котором каждой твари по паре. И время такое — надо спасаться и спасать. Как уместен тут вопрос из другого времени и другого мира — из Голливуда. Но в исполнении ученика школы Станиславского — Роберта Рэдфорда. "Когда Ной строил ковчег? До потопа, до потопа".
Эти — не строили. Они ждали. Некоторые из них — ломали построенное прежде. И Блок, вопреки дворянскому воспитанию и бекетовской интеллигентности, возражал резко. Даже оскорбительно. "Не меньше вашего ненавижу Зимний дворец и музеи. Но разрушение так же старо, как и строительство, и так же традиционно, как оно... Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете". Это — Маяковскому, летом 1918-го! И о том же в феврале 1921-го, за полгода до смерти: "Перед нашими глазами с детства как бы стоит надпись: огромными буквами написано: ПУШКИН ... Имена основателей религий, великих полководцев, завоевателей мира, пророков, мучеников, императоров — и рядом это имя: Пушкин".
Блок против пиратов, сбрасывающих хлам с корабля истории. Категорически!
Если требовала жизнь и убеждения, поэт не щадил никого. Не только из новеньких, вроде футуристов, — "Бурлюки, которых я не видал, отпугивают меня", записано в феврале 1913-го. Но и прежних. Друзей-символистов. Товарищей-мистиков. Единомышленников. Или — не "едино"? И были они вообще друзьями, товарищами, единомышленниками в варварском смысле слова?
Июнь 1909-го: "Без Бугаева (Белого) и Соловьева обойтись можно".
Октябрь 1911-го: "Все эти вечера читаю "Александра I" (Мережковского). Писатель, который никогда никого не любил по-человечески — а волнует. Брезгливый, недобрый, рассудочный..."
Апрель 1912-го: "Утверждение Гумилева о том, что "слово должно значить только то, что оно значит", как утверждение — глупо. Но понятно психологически, как бунт против Вяч. Иванова..."
Октябрь 1912-го: "Пяст живет, сцепя зубы, злится и ждет лучшего. Он послал рассказ... в "Русскую мысль". Много никуда негодного... чего не видит. Стихов не пишет. "Западник".
Апрель 1919-го. "Я получил корректуру статьи Вяч. Иванова о "кризисе гуманизма" и боюсь читать ее".
Май 1921-го. "Начало дневника З.Н. Гиппиус. Это очень интересно, блестяще, большею частью, я думаю, правдиво, но — своекорыстно".
Как можно было любить его после этого и считать первым? Вслух не каждый признавался, но во внутренних диалогах оспаривать первенство было крайне сложно.
Блок оценивал не только персоналии. Он тяготел к обобщениям, выражавшимся, правда, в довольно эксцентричной форме. Трудно спорить с тем, что любимым знаком препинания поэта было тире. Оно укорачивало путь.
"Есть два рода литературных декадентов: хорошие и дурные. Хорошие — это те, которых не стоит называть декадентами... Декадентство — упадок. И упадок состоит в том, что иные или намеренно, или просто по отсутствию соответствующих талантов затемняют смысл своих произведений, причем, некоторые сами в них ничего не понимают...". Такова реакция 21-летнего Блока на новое течение в русской литературе на стыке веков, к которому и он имел прямое отношение. В 1906 году Блок — еще молодой человек. Как раз оканчивает курс на филологическом факультете Петербургского университета, на который перевелся с юридического. На круг вышло девять лет учебы. Стихотворений уже много. Сотни. Уже за спиной "Стихи о прекрасной даме", перед глазами — поклонение и фанатизм влюбленности. Время, когда уже родились строфы "Девушка пела в церковном хоре" и "Незнакомки". А он в дневнике — вот о чем: "Религия и мистика". И вывод, который не мог понравиться друзьям по оружию: "Мистики — очень требовательны. Религиозные люди — скромны. Мистики — себялюбивы. Религиозные люди — самолюбивы".
Проходит менее двух лет, и Александр Александрович разносит в пух и прах и церковь, и интеллигенцию. То есть — самого себя. Литературные течения, споры, поиски несуществующего, интриги, зависть, страх — все есть вокруг. Нет понимания того, что, если не объединиться в простых и ясных истинах, не сложить силы для того, чтобы выбраться из приближающегося тупика, — все кончится. И Россия кончится.
Но сама-то Россия вовсе так не думала. Она осиливала столыпинские реформы, оправлялась после нелепой русско-японской войны, поднимала проценты экономического роста, придавив на время революционную дурь Пресни. И все это — правда.
Тогда почему же Блок задыхался и постепенно исписывался, о чем сам себе и признавался в дневниках? Как это, большой поэт, лидер, олицетворение нового — и тупики? Профессиональной карьере нет и десяти лет!
Личная жизнь? Конечно. Не без этого. Вернее — почти без этого. Поэт не может только думать. Он должен чувствовать. Это — питательная среда. Это — импульс!
Экономический рост, конечно, прекрасно. Но вот парадокс: когда приходит время счета для всех, исчезает интерес к душе каждого. Еще в начале 1907 года Блок отмечает: "Стихами своими я недоволен с весны. Стихи уж писал так себе, полунужные. Растягивал. В рифмы бросался".
В рифмы бросаются, когда они не приходят сами.
А вот совсем страшное, 1909 год. "Думаю о том, что вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей, совершенно чуждых для меня, политиканства, хвастливости, торопливости, гешефтмахерства. Источник этого — русская революция, последствия которой могут быть и становятся ужасными...". Два года минуло, как умер в 9-дневном возрасте их с Любовью Дмитриевной сын Митя.
Вывод: надо отказаться от литературного заработка и найти другой способ жить. Эта мысль повторяется спустя шесть лет, когда уже идет Великая война и Россия временно не справляется с нею. "Если бы те, кто пишет и говорит мне о "благородстве" моих стихов, захотели посмотреть поглубже, они бы поняли, что в тот момент, когда я начинал "исписываться" (относительно — в 1909 году), у меня появилось отцовское наследство; теперь оно иссякает и положение мое может сделаться критическим, если я не найду себе заработка. Трудом литературным прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно".
Успешный Блок, обожаемый Блок, независимый Блок! Преувеличивал, утонул в депрессии, потерял веру в себя? И что прикажете делать остальным, если так холодно-жестоко, так сурово судит себя человек, написавший когда-то: "Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи"? Про черную розу, воля ваша, — все, что угодно. Но вторая строка — это не под силу среднему, хотя и требовательному, писателю. До сих пор спорим об этом небе, ведь миллионы других средних писателей написали бы — да и писали наверняка — "золотого, как солнце".
Блок в прозе не только дневники писал. Изредка — статьи. Он как-то составил собственную биографию. Начал в 1911 году. Закончил — в 1915-м. Все?
Нет, не все. 17-й год не мог не сказаться на настроении и создал надежду. Казалось бы, кто угодно, но только не этот тонкий и требовательно-злой, умный и наблюдательный, привыкший к рафинированному быту и повседневному вниманию человек способен на такие слова: "Октябрьский переворот все-таки лучше февральского". По всему Блок должен был бы сказать иначе — февральский хуже октябрьского...
А он — вон как!
Но это ненадолго. Блок ошибся. Как и многие тогда. Весна 1921-го: "В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов... Я иногда дремал на солнце у Смоленского рынка на Новинском бульваре".
Теперь — все!
Очень верно схватил суть Маяковский, он умел. В некрологе на смерть Блока Владимир Владимирович написал о последней встрече с Александром Александровичем. В Москве, на поэтическом вечере. Блок читал старые стихи. Маяковский подвел черту: "Дальше дороги не было".
Знаете, что удивительно?
Мережковский умер в 1941 году. Зинаида Гиппиус — в 1945-м. Андрей Белый — в 1934-м. Михаил Кузьмин — в 1936-м. Вячеслав Иванов — в 1949-м. Ахматова — в 1966-м. Бальмонт — в 1942-м. Клюев — в 1937-м. Ходасевич — в 1939-м. Мандельштам — в 1938-м, Пастернак — в 1960-м. А уж Бурлюк — в 1967-м.
Исключений почти нет. Вот, пожалуй, Хлебников, которого так хвалил при жизни Блок, ушел в 1922 году. "Старый символист" Брюсов — в 1924-м... И — Гумилев, которого большевики расстреляли в 1921-м. Но тут — иной случай. Тут — насилие, смерть, которой не ждали и к которой не готовились.
Каждый сыграл отведенную ему роль, внес лепту, положил на алтарь... Потом медленно сошел на нет. Кого-то до сих пор любят, а то и боготворят. Кого-то иногда почитывают. На чьих-то могилах давно выросла катаевская трава забвения.
А как же "алмазный мой венец"? На чьей голове сверкает драгоценными искрами? Пусть не прямо, но сказано же в книге Валентина Катаева, сильного писателя следующего поколения: "Думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Александра Блока, однажды похвалившего его стихи".
Александр Блок — это явление. Это — состояние. Но это еще и — понятие. Всегда трудно сравнивать великих. Надо ли — другой вопрос. Но сравниваем, что поделаешь.
Пушкин — не только эпохальное, но и понятийное. Лермонтов — уже нет. И Тютчев — нет. И Есенин. Хотя в каких мерных системах можно измерить их гений? А соответствие миру? Или — несоответствие?
Все, служившие Серебряному веку русской поэзии и умершие после Блока, являются частью этого Серебряного века. Они все — из него. И все они — в нем. Но только Блок и есть Серебряный век. Плоть от плоти. Дух от духа.
В преддверии Рождества 1914 года Александр Александрович написал в дневнике: "Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне". И Господь помог. Забрал к себе, но только после того, когда все уже было сказано.