Пятая глава повести "Господин Снотворное"
(первая, вторая, третья и четвертая главы)
Автомат с шумом проглатывает монету, и я не торопясь набираю номер. Телефонные гудки напоминают сердцебиение. Пока они раздаются, тянется чья-то жизнь, ровно, безостановочно, гладко. Легкие дышат, шумит прибой, колеса поездов неистово стучат, тикают часики, сердце бьется, будто барабан, играющий торжественный марш победы над смертью. И только на том конце снимают трубку, как чья-то судьба идет под откос, летит ко всем чертям, в тар-тарары, линия жизни обрывается, и мелодия затухает навсегда.
Иногда я задумываюсь, почему мы встретились с Гошей. Может, потому что он тоже обожал музыку? Еще в школе он играл в ансамбле, который назывался, конечно, «Вечная молодость» или что-то в этом роде. «ВМ» даже успели дать несколько концертов, но Гоша был настроен серьезнее остальных, и одетой в портьеру, пропахшей пылью школьной сцены ему было мало. Куда там, он хотел стать рок-н-ролльной звездой. Он знал, что я делал из музыкантов настоящих гениев. Он хотел спросить у меня, как стать великим. В его глазах горел тот чертов огонек, который до печенок нравился мне.
Я часто рассказывал ему о том, как в 20-е, в горячую послевоенную пору, в эпоху новорожденного джаза, все музыканты мира узнали обо мне. Став частью культуры, тогда я превратился в настоящую болезнь улиц. Без меня не обходился ни один джем-сейшн, без меня ни одна нота не слетала со смычка. Я был для них Иисусом. Я был для них свободой. Я был их голубой нотой, их черной волной, по доллару за дозу.
Положив Гошину голову к себе на колени, я рассказывал ему о том, как познакомился с Птицей – Чарли Паркером – в больнице, где после автокатастрофы ему кололи морфий для обезболивания.
— Едва ли не подросток, — горячился я, — маленький черный дрищ, ничего не смысливший в жизни, кроме игры на саксофоне, Чарли сразу понравился мне, а я ему. У нас завязалась крепкая дружба.
Он прятал ото всех свою боль, свое одиночество и слабость, показывая их только мне. Я чувствовал, каково это быть ниггером, в чьи руки вложен несравненный талант, но не иметь при этом уважения людей, быть унижаемым, бесправным и беззащитным. За пониманием и защитой он обращался ко мне. И я защищал, как мог. Я даровал ему одно из главных прав цивилизованного белого мира — право на саморазрушение.
Гоша повторял:
— На саморазрушение.
— Птица Чарли не жалел себя и торопился ко мне с изрядным рвением. В чем Птица и был по-настоящему прилежен, так это в отношении меня. Лежа на руках у своей покровительницы, баронессы де Кеннигсвартер, дочки миллиардера Ротшильда, он очень уж быстро загнулся, не успев прийти в себя. Но Чарли был во всем такой — он торопился, жадно глотая от каждого сосца на щедром вымени жизни. Особенно щедром на трагедии и подлянки.
Знаешь, почему Билли Холидей так часто носила перчатки?
— Почему?
— Она прятала ото всех свою неизмеримую любовь ко мне. Я проникал туда, куда не каждый парень мог проникнуть.
Когда мы играли с Джоном Колтрейном, это я вырывался протяжным хрипом из его тенор-саксофона. "My favorite things"… ты только послушай! Это я купал его в переливчатых и глубоких волнах, я — чертов парус, который вел его сквозь разъяренную пену жизни. Подо мной он импровизировал как никто другой.
— Как нкт дргой.
— Из-за меня его выгоняли с работы, из-за меня не брали играть в биг-бэнды, да и черт бы с ними. Свои-то всегда знали, всегда принимали нас. Меня и его. Нам было хорошо, нам было очень хорошо.
Я долго держал эту светлую душу, но однажды он ушел. Знаешь, променял меня на какую-то сраную церковь гребаного вероисповедания. Я был в ярости, я схватил его за глотку и держал-держал-держал. Я залез в каждую клетку, я заставил его умирать, выблевывая из себя старую жизнь и исходясь поносом на жизнь новую.
И все-таки он слез. Он оказался силен и достаточно упрям — исколотый черный бык, перехитривший матадора. Разумеется, он поплатился. Я частенько квартировал в его печени, а когда ушел, что-то иное проникло туда, что-то чужое — полная противоположность мне, ведь я везде свой — проникло и заставило Джонни страдать. Его величество рак. И поделом ему, ведь он твердил там и сям, будто это не я сделал его тем, кто он есть. Вернее, тем, кем он был…
Все они когда-то были. Для меня все они в прошедшем времени.
— В пршдшмврмини.
— Все эти ребятки сами искали меня, интересовались мной, и не только из досужего любопытства. Они шли ко мне с распростертыми объятиями, раз за разом. И нечего скулить.
— Нчг склить.
— Вообще-то я вне закона. Но ты понимаешь, меня нельзя запретить,#nbsp;— я все равно появлюсь там, где меня не ждут.
Я брожу по ночным кошмарам бедных кварталов, по наглухо задрапированным притонам для избранных. Меня носят во внутренних карманах, меня берегут под языком, а если что, глотают, чтобы не попасться. Меня курят, меня нюхают, меня впрыскивают в вены — свежие или закупоренные, податливые, как хлебный мякиш, или черствые, как высохшие корни дерева. Мне посвящают песни, черт возьми.
— Псвщтпесн.
— Это я пахну, как подросток.
— Какпадрстк.
— Я был единственным другом бедняжки Курта. Да, в середине 80-х я загостился в Сиэттле. Знаете, у него болел желудок, а я помогал ему в трудные минуты. Когда ему было одиноко, я был рядом. Ему было хорошо со мной. Иногда я успокаивал его. А иногда приводил в ярость, заставлял крушить гитары, дрочить в телекамеры, купаться в собственном бреду. Я дрожал на гитарных струнах, бурлил, как в раскаленной столовой ложке, в его слетевшей с катушек башке.
Всего и не упомнишь.
Я популярнее, чем любой из них. Чем все они вместе взятые. Еще многие, многие-многие-многие-многие будут любить меня.