27 марта 1351 года. Тридцать бретонцев на поле при Шен-де-ми-Вуа молча смотрят на стоящих напротив них англичан. Ещё далеко до событий, которые принято считать ключевыми в столетнем противостоянии Франции и Англии. Ещё не познакомились и даже не родились на свет отец и мать Жанны д'Арк. Ещё не упали в землю семена деревьев, из стволов которых сделают требушеты для осады Руана и Парижа. Но уже заморены голодом сотни жителей Кале, изгнанных из города, чтобы спасти оставшуюся без пропитания армию. Уже пролился смертоносный дождь из стрел при Креси. Кровавый маховик Столетней войны набирает свои обороты. Земля Бретани дрожит от поступи тысяч коней, и тысячи всадников под английскими знаменами жгут, разоряют, грабят и убивают. Именно поэтому на поле при Шен-де-ми-Вуа тридцать бретонцев стоят напротив тридцати англичан, готовые умереть в сражении, которое позже обессмертит своё название, войдя в историю как «Битва тридцати».
Одним из центральных событий начала войны было противостояние фракций Монфортов (поддерживаемых королем Англии Эдуардом III) и Блуа (за чьей спиной стоял французский монарх). Так называемая Война за бретонское наследство протекала с явным перевесом англичан, у которых в этот период заметной фигурой был сэр Томас Дагворт, личность насколько незаурядная, настолько и бесстрашная. Дагворт успешно воевал с французами на протяжении долгих пяти лет, записал в свой актив как минимум две крупных победы (одну из которых одержал, командуя силами вчетверо меньшими, чем у противника) и принимал активное участие в осаде Кале, после которой город перешел в руки Англии. Помимо тактической смекалки сэр Томас был известен своей удачливостью. Так, при осаде Кале французы брали его в плен дважды – и оба раза Дагворт из плена сбегал. Впрочем, свой лимит удачи командующий англичанами исчерпал 20 июля 1350 года под местечком Оре, когда его отряд попал в бретонскую засаду и был почти весь перебит.
Англичане были взбешены. К понятному шоку от потери стратега Дагворта прибавилась бессильная злоба: командующий армией пал не в честном бою от руки равного себе по званию и сословию, а был убит кучкой безвестных простолюдинов, пусть и под командованием бретонских баронов. Персонифицировать убийцу было невозможно, мстить, соответственно, тоже, и посему гнев и ненависть англичан обрушились на мирное население Бретани. Стоит отметить, что и до этого бретонцам приходилось более чем несладко. Эдуард не собирался удерживать регион под своим контролем – основной задачей, поставленной перед войском, было стремление обескровить противника, лишив его ресурсов. Английской армии было дано «добро» на полное разграбление Бретани, и армия этим разрешением с удовольствием воспользовалась. Командиры отрядов и наместники замков использовали тактику «выжженной земли» в прямом смысле этого слова, сжигая деревни дотла, разоряя и убивая всех, кто попадался им на глаза.
Одним из таких наместников, управлявшим замком Плоэрмель и прилежащими к нему землями, был некто Роберт Бэмборо, возможно, один из самых загадочных персонажей Столетней войны. История обессмертила его участие в битве, но не оставила нам никаких сведений о годах его жизни, месте рождения или роли в войне. Во-первых, неизвестно, был ли он вообще англичанином: так, например, Жан Фруассар в своих «Хрониках» пишет его фамилию как «Бландебурх» или «Бландебурк», утверждая, что кастелян Плоэрмеля был немецким рыцарем; аналогичной точки зрения придерживается современник Фруассара Жан ле Бель. Во-вторых, до сих пор нет никакой ясности по поводу того, как именно его произносилась его фамилия – в зависимости от цитируемой хроники или песни Бэмборо появляется перед нами то как Бэмбро, то как Брэмбо, иногда как Бенбурк, а иногда как Пембрук. Некоторые источники (например, лэ под названием «Stourm ann tregont») и вовсе утверждают, что «Бэмборо»/«Бенбурк»/«Пембрук» – не имя, а искаженное бретонское «penn-brock», презрительная кличка, в переводе на русский звучащая как «Барсучья голова». Наконец, мы до сих пор не знаем, как его зовут: иногда он предстает перед нами как Роберт, а иногда – как Ричард.
Аналогичным образом разнятся взгляды на личностные качества Бэмборо, особенно в зависимости от того, какая из заинтересованных сторон делает его героем повествования. Придворный хронист британского двора Фруассар по понятным причинам воспевает его как человека поистине рыцарских достоинств, готового в честном бою сразиться за честь прекрасных дам. Ещё более пасторальным образом Бэмборо изображен в романе Артура Конан-Дойля «Сэр Найджел»: он благороден, гостеприимен, с врагами в меру суров, но бесспорно справедлив. Совсем иначе (и, по всей вероятности, намного ближе к истине) описывают его характер народные бретонские баллады. В них Бэмборо – глава отряда наемников, «вождь с железной рукой», больше всего похожий на мартиновского Григора Клигана. Подобно Клигану, Бэмборо опустошает чужой ему край, наслаждаясь грабежами и поджогами деревень; Бретань разительным образом напоминает Речные земли, а Плоэрмель превращен в подобие Харренхолла, где пленных французов пытают, убивают или, в лучшем случае, держат в цепях. Надо отметить, что подобное представление о командире англичан прочно укоренилось в литературном сознании французов. Более того, со временем градус одиозности Бэмборо только повышался: если в средневековой «Истории бретонцев» его жестокость обуславливается лишь желанием отомстить за смерть Дагворта, то в «Истории Бретани», написанной в самом конце 19 века, он окончательно предстает перед нами как не знающий сострадания садист-наемник, убивающий и выжигающий всё в пределах видимости.
В часе езды верхом от бэмборовского Плоэрмеля стоял замок Жослен, которым управлял Жан Робер де Бомануар – маршал Бретани, рыцарь и, как принято говорить, просто хороший человек. В отличие от своего полумифического соперника, Бомануар был довольно известной исторической личностью, не раз «засветившейся» в хрониках того времени. Впервые мы слышим о нем в 1352 году, в битве при Мароне, чуть позже его имя всплывает среди имен послов, отправленных в Англию, дабы уплатить выкуп за Шарля де Блуа. В 1357 году Бомануар получает от герцога Ланкастерского ключи от Ренна и становится наместником в Бретани, в 1363, по условиям мирного договора, становится добровольным заложником Англии, в 1365 году, после убийства Блуа, попадает в английский плен…подобных упоминаний о нем более десятка. Однако в историю Бомануар впишет свое имя одним-единственным поступком, когда в марте 1351 года появится перед гарнизоном Плоэрмеля, потребует Бэмборо и, несмотря на заключенное между англичанами и французами перемирие, в ультимативной форме вызовет наместника на рыцарский поединок.
До сих пор нет точного мнения, что именно заставило Бомануара поступить подобным образом. Как и в случае с психологическим портретом Бэмборо, у нас есть две сильно разнящиеся версии, первую из которых представляет Фруассар. В присущей ему манере он описывает произошедшее следующим образом: «Однажды случилось так, что мессир Робер де Бомануар проезжал неподалеку от замка Плоэрмель, наместником в котором на ту пору был некто Бландебурх, немецкий наемник. Мессир Робер вызвал сего Бландебурха и спросил, будь у того напарник, а то и два или три более того, смог бы он преломить с ним копья во имя прекрасных дам. Бландебурх возразил, что вряд ли их дамы захотели бы видеть сей бой, который мог бы закончиться слишком быстро. «Однако», – добавил он, «мы можем взять себе двадцать или тридцать напарников и будем сражаться в чистом поле до тех пор, пока хватит сил, и да рассудит нас Бог». «Клянусь честью», – ответил Бомануар. – «Ты говоришь мудро. Так и поступим».
Вторую точку зрения вновь излагают бретонские баллады – и вновь их версия расходятся с версией хронистов диаметрально противоположным образом. Бэмборо предстает перед нами как надменный и безжалостный лидер наемников, безнаказанно проходящий по окрестностям Плоэрмеля огнем и мечом. В такой ситуации единственным, кто может спасти своих земляков, становится бретонец Бомануар. Именно к нему взывают почти сошедшие с ума от отчаяния крестьяне – и Бомануар приходит на помощь.
Истина, как и водится, скорее всего, находится посередине. Вряд ли битва была затеяна только лишь ради «развлечения прекрасных дам». Столь же маловероятно, что дворянина Бомануара больше всего в этом сражении интересовали жизни простолюдинов. Обычное для того времени пренебрежение к жизням и чувствам людей неблагородного происхождения отметил ещё Йохан Хейзинга в «Осени средневековья»: Бэмборо мог насиловать, грабить, жечь и убивать бедняков сколько ему вздумается – всё это было сущими пустяками перед лицом того, как он относился к равным себе. Скорее всего, причиной битвы стала совокупность несколько факторов, важнейшим из которых было нарушение кастеляном Плоэрмеля условий хрупкого перемирия, заключенного между англичанами и французами под давлением папы Иннокентия VI. Учитывая личностные качества Бэмборо, можно предположить, что к марту 1351 года поведение Барсучьей Головы стало невыносимым не только для презираемых простолюдинов, но и для бретонских рыцарей. Так или иначе, вызов был брошен – и Бэмборо вызов принял.
По обоюдному соглашению сторон, битва в формате «тридцать на тридцать» должна была пройти на нейтральной полосе – на границе между Плоэрмелем и Жосленом, в месте под названием Шен-де-ми-Вуа («Срединный дуб»). Соперники условились явиться туда утром в Лазареву субботу, 21 марта по новому стилю, приведя с собой ещё по двадцать девять человек каждый. Но если для находившегося на своей земле Бомануара собрать необходимый кворум рыцарей-бретонцев не составило никакого труда, то Бэмборо очутился совсем в ином положении. Собственно англичан в Плоэрмеле внезапно оказалось не больше двадцати, рыцарей и сквайров – и того меньше (их можно было в прямом смысле слова пересчитать по пальцам одной руки), и посему честь английской короны и английских же прекрасных дам пришлось, помимо прочего, защищать шестерым немецким и четверым брабантским (по некоторым источникам – бретонским) наемникам. Сам бой, хотя и должен был проходить по стандартным для того времени правилам рыцарского турнира, имел две важные особенности, по сути предопределившие его исход. Во-первых, стороны должны были сражаться пешими, а, во-вторых, каждый боец мог выбрать любое удобное для себя оружие. Поскольку в таких условиях привычные для конных рыцарей длинные турнирные копья становились абсолютно бесполезными, бретонцы и англичане вооружились мечами, булавами, короткими копьями, боевыми топорами и кинжалами для добивания. Кое-кто предпочел совсем экзотическое оружие: например, лучник де Кламабан взял с собой фальшион, традиционное оружие английских стрелков, а Белфорт, названный в балладе «великаном», вооружился железным боевым молотом весом более десяти килограмм.
Утром 21 марта 1351 года французы, как и полагается добрым христианам, отслужили мессу и причастились. О том, как готовились к возможному переходу в царство небесное англичане, историкам ничего неизвестно, зато известно, что именно говорил своему отряду каждый из вождей. И если Бомануар не столько призывал своих соратников биться до конца, сколько уповал на божественную помощь и заступничество святых, то из уст Роберта Бэмборо звучали совсем иные слова. В отличие от сентиментального Бомануара, Барсучья голова был абсолютно хладнокровен, уверен в себе – и в успехе битвы. Кратко и исчерпывающе, как и подобает англичанину, он рассказал отряду о предсказании, прочитанном им в книге Мерлина. По его словам, бояться было нечего: волшебные манускрипты пророчат французам проигрыш не только в сегодняшнем сражении, после которого в живых останется лишь горстка бретонцев, но и в войне в целом. Возможно, именно поэтому вдохновленные предсказанием англичане прибыли на Шен-де-ми-Вуа первыми. Там, в окружении герольдов и в большинстве своем враждебно настроенных зрителей, они и дождались появления группы Бомануара.
Перед сражением между командирами отрядов состоялся короткий разговор, по итогам которого судьба битвы внезапно повисла на волоске. Бэмборо, впервые проявивший рыцарскую добродетель, искренне пожалел о том, что сегодня им с Бомануаром приходится скрестить клинки, после чего задал своему визави, по сути, формальный вопрос, поставивший, однако, того в тупик – получил ли владелец Жослена разрешение на битву от своего сеньора? (Дело, напомним, проходило во время перемирия, и любой подобный «несогласованный» турнир мог действительно быть истолкован как военная провокация с непредсказуемыми последствиями). Смутившийся Бомануар не нашел ничего лучшего, как вернуться за советом к боевым товарищам, но те, в отличие от своего рефлексирующего командира, отреагировали молниеносно и агрессивно: битва должна состояться в любом случае. Кто-то, как Ив Шаррюэль, яростно взывал к патриотическим чувствам бретонцев, кто-то был более практичен, радуясь шансу обезглавить воинскую элиту англичан, кто-то предлагал биться просто потому, что «ну не ехать же обратно». Так или иначе, несмотря на разницу в мотивации, французы были настроены решительно, и Бомануару не оставалось ничего иного, как проигнорировать вопрос противника и подать герольдам знак о готовности к битве.
Инициативой в бою практически сразу завладели англичане, и, по иронии судьбы, первой их жертвой оказался Ив Шаррюэль. Неистовый бретонец, так жаждавший битвы, не снискал себе в ней ни славы, ни удачи: оглушенный в самом начале схватки, он был пленен Робертом Бэмборо. Немного спустя был убит Жоффруа Мэллон, наследник древнего благородного рода и голубая кровь Ренна. В противоборстве двух гигантов – французского оруженосца Тристана де Пестивьена и англичанина Белфорта – верх одержал островитянин, ударом своего чудовищного молота повергнув француза наземь. Не успели бретонцы опомниться от потери Пестивьена, как был смертельно ранен Жан Руссельо, а обезоруженный Каро де Бодега захвачен в плен. И именно в этот момент, когда, казалось, положение французов стало безвыходным, пал Бэмборо. Наместник Плоэрмеля, как и подобает истинному вождю, хладнокровно держал оборону, не подпустив к себе за время сражения ни одного вооруженного мечом противника. Поэтому даже в момент, когда перед ним возникли сразу два бретонца, Бэмборо оставался спокоен. Он уже приготовился парировать удар, умело сохраняя дистанцию, на которой его можно было достать клинком – но, на беду Барсучьей головы, вынырнувший из глубины битвы Ален де Каренре был вооружен копьем, лезвие которого бретонец и вогнал сквозь щель в забрале англичанина до самого мозга. Удар был настолько молниеносным, что Бэмборо ещё несколько мгновений стоял на ногах – до тех пор, пока уже копье Жоффруа Дюбуа не пригвоздило его к земле.
Хотя англичане не дрогнули, смерть Бэмборо причудливым образом повлияла на ход сражения. По турнирным правилам того времени, трое обезоруженных ранее французов не имели права больше участвовать в битве. Дав клятву о «невмешательстве» тому, кто захватил их в плен, они могли только наблюдать за происходящим со стороны. Однако смерть Бэмборо автоматически освобождала их от клятвы, и, получив право вернуться в бой, они снова уравняли шансы сражающихся. Подкрепление в виде трех отдохнувших бойцов, вкупе с гибелью вражеского вождя, придало силы бретонцам, которые, пользуясь футбольной терминологией, поймали кураж и перешли в яростную контратаку. У англичан один за другим были убиты Томелин Уолтон, Ришар де ла Ланд, Халбер, немецкий наемник Алеман и барон Фужера Дардень. Не обошлось без поражений и у французов – на поле при Шен-де-ми-Вуа оборвалась жизнь Жоффруа Пулара, чью смерть так подробно и жутко описывает «Сэр Найджел» Конан-Дойля:
«Англичане двинулись вперед сомкнутой шеренгой, бретонцы, как и раньше, побежали им навстречу. Самым быстроногим из них оказался некий дворянин Жоффруа Пулар; на нем был шлем в форме петушиной головы, увенчанный высоким гребнем, а лицо прикрывал длинный заостренный клюв с прорезями для дыханья. Он замахнулся мечом на Кэлверли, но сосед того — Белфорт — поднял свою исполинскую булаву и нанес Пулару сокрушительный удар сбоку. Бретонец зашатался, отпрянул от шеренги и забегал по кругу, как человек, у которого поврежден мозг; из отверстий медного клюва каплями стекала кровь. Так он бегал довольно долго, а из толпы кричали и кукарекали. Наконец он споткнулся и, мертвый, ничком повалился на землю».
Несмотря на то, что в битве по обоюдному соглашению было сделано уже два перерыва на отдых, бойцы слабели на глазах. Стоявшее в зените солнце сжигало закованных в железо рыцарей сверху, жажда подтачивала их изнутри, а пота и крови было столько, что сражающиеся скользили по траве, как по льду. Бой, и так мало похожий на эпичное противостояние добра и зла из темного фэнтези, превратился в кровавую свалку с запахом скотобойни, где люди, обессилевшие, как боксеры в последнем раунде, бессмысленно толкались и наносили друг другу удары практически вслепую. Дошло до того, что Бомануар, ослабший от полученных ран и задыхающийся от жажды, невидяще побрел в сторону от сражения, повторяя только одно слово: «Пить». В чувство его привел лишь грозный окрик Дюбуа: «Если хочешь пить – пей свою собственную кровь!» И пока сознание Бомануара пыталось понять смысл этой фразы, взгляд французского командира отупело следовал за Гийомом де Монтабаном, который, бросив свой меч и спотыкаясь, побрел к бретонцам, удерживающим неподалеку рыцарских коней. Приняв у коновода поводья своего дестриэ, оруженосец с трудом взгромоздился в седло и, повернув жеребца прочь от поля боя, вяло ткнул его каблуками в живот. «Покидаешь нас в трудную минуту?», – из последних сил прокричал ему маршал. «Занимайся своим делом, Бомануар», – огрызнулся Монтабан.
Источники, донесшие до нас историю о Битве Тридцати, разнятся практически во всем: в именах участников, в их национальности, в причинах сражения и даже в количестве убитых. Но единственное, в чем почти дословно сходятся Фруассар и Ле Бель, бретонские лэ и английский «Сэр Найджел» – это в том, что случилось после того, как Гийом де Монтабан покинул поле боя, на котором англичане продолжали в литом строю держать оборону, а бретонцы – безуспешно атаковать. Когда, казалось, уже ничто не смогло бы склонить чашу весов в чью-либо сторону, раздался оглушительный грохот, и сразу несколько английских наемников, отброшенных невероятной силой, разлетелись кто куда. Рыцари обоих отрядов, почти ослепшие от пота, который заливал им глаза, и от нестерпимого жара раскаленных на солнце шлемов, вертели головами по сторонам, пытаясь разглядеть, что произошло. Увиденное одних повергло в шок, а других заставило ликовать: промчавшийся на всем скаку сквозь английский строй Монтабан разворачивал своего коня на дальнем конце поля, чтобы снова протаранить им британские порядки. Через несколько секунд всё было кончено. То, что не смогли сделать копья и мечи, сделали лошадиные копыта – обессилевшие и оглушенные ударом, не способные даже пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы продолжать бой, англичане беспомощно лежали на бретонской земле. Шестеро из них упокоились в ней навечно, а выжившие были взяты в плен, чтобы потом быть отпущенными за выкуп.
Нашим современникам зачастую трудно осознать смысл боя между Плоэрмелем и Жосленом. Привыкшие всё измерять конечными показателями, мы не можем понять, почему умы исследователей, писателей и реконструкторов до сих пор будоражит странная стычка, не повлиявшая напрямую ни на ход Войны за бретонское наследство, ни на вековое противостояние в целом; стычка, в которой не было награды за победу – лишь плата за проигрыш. И, хотя это было первое знаковое поражение англичан после Кале и Креси, информация о Битве Тридцати практически всегда вымывается из истории решетом школьных учебников. Но есть в этом странном бою нечто, навсегда вписавшее битву у Срединного дуба в летопись европейской цивилизации: то, что мы называем квинтэссенцией средневекового рыцарства. Это отвага и достоинство перед лицом смерти, это уважение к сопернику в поединке с заклятым врагом, это соблюдение правил турнира на поле боя, где даже пресловутая конная атака Монтабана оказывается лишь стремлением победить противника; победить – но не убить. И, возможно, именно поэтому память о битве сохранилась не столько в памятном обелиске на Шен-де-ми-Вуа и не в гобелене, заказанном королем Франции Карлом V, сколько в рыцарских хрониках и бретонских балладах, пронесших память о ней через века вплоть до XIX столетия.