Вкус к музыке мне привили алкоголики.

В панельной пятиэтажке они были нашими соседями. Как и во всех хрущевках, стены дома не существовали в реальности, а лишь казались глазам когда их видели и рукам когда их касались. Поэтому ничто не мешало ветру, от которого простывал даже кот, гулять вечным сквозняком по нашей однушке; ничто не мешало дождю, пробежав между стеной и обоями, растекаться желтыми лужами по потолку квартиры снизу; и конечно ничто не мешало мне слышать алкоголиков. А слышать их было невыносимо.

Они жили в “трешке”, видимо, за ударные успехи на ниве алкоголизма доставшейся им еще в советское время. Две комнаты они сдавали, а в третьей пили. За почти двадцать лет жизни с ними в одном доме я так и не выяснил общее количество жильцов в той квартире и не научился их различать между собой. Все они, мужчины, женщины, дети и старики были одеты почти одинаково в пиджаки и тренировочные штаны, имели опухшие, ускоглазые как у китайцев лица и немытые короткие волосы. Особо среди них отличалась только хозяйка апартаментов, старая, будто треснувшая от множества немудрых морщин, с хриплым мужским голосом и бессмертным грязным халатом, который выгодно отличал хозяина среди пиджачных гостей.

Помню как у нее обнаружили сахарный диабет. Ее забрала скорая, вернула через неделю, но уже без ног, ноги остались у скорой. Некоторое время за стеной стояла тишина. А потом хозяйка запела, пела она громко, несколько дней, а потом умерла. В квартире продолжили пить.

Нельзя сказать что их музыка была ужасна. Став старше я узнал что такую музыку слушает практически вся страна. Поэтому я перестал слушать страну.

Я не смотрел телевизор, не слушал радио и не выходил из дома без плеера. Я создавал вокруг себя территорию тишины, карантин, в который попадали только согласованные мной исполнители. И каждый раз сильно страдал когда герметизация давала сбой и что-то прорывалось к моим ушам, к моему сознанию.