I
Я много пишу про испанский рок. Чаще на английском языке – но и на русском тоже хватает. Хотя порой мне кажется, что единственное, о чем я имею право писать – так это о том, как сочинить пятьсот штук песен и сдохнуть в безвестности. Всё сходится:
а) я уже сочинил минимум четыреста девяносто и еще десяточку как-нибудь дотяну;
б) никто меня не знает;
с) когда-нибудь я умру.
Стопроцентное попадание.
В глубоком детстве родители хотели отдать меня на скрипку. Родители хотели – зато не хотел я, и идти на скрипку отказался. Потом пол-класса зачем-то пошло на аккордеон (из них до выпуска из музыкальной школы докатился лишь один). Я снова не пошел. Теперь об этом жалею – но прошлого не вернуть.
Играть на гитаре я начал лет в восемнадцать за компанию. Ну, как «играть»… Бренчать. За компанию с моим школьным другом Юркой, который начал играть на гитаре на пару месяцев раньше меня. Довольно быстро (на мой взгляд) научившись переставлять аккорды ля минор и ми минор, я начал играть (ну, как «играть»…) куски из каких-то песен – и в этот момент истина открылась мне во всей своей неприглядной непоколебимости: оказалось, что у меня нет ни слуха, ни голоса. Совсем.
Всем – и в первую очередь мне самому – было бы лучше, если б осознание этого немудрёного факта меня остановило. Но нет. Поразмыслив, я сделал допущение, что, возможно, у меня не получается петь эти песни потому, что все они, понимаете, чужие. И чтобы потестить сию гипотезу, мне надо попробовать сочинить свои.
Говорят, Ноэль Галлахер сам сочинял и коллег своих по Оазису заставлял сочинять песни исключительно на открытых струнах, безо всяких там барре и си бемоль септаккорд увеличенных (augmented). Чтобы потом, значит, любой урка в любом дворе мог запросто понравившуюся песню слабать для своей полупьяной козы. В 1995 году я с Ноэлем Галлахером и его жизненными принципами не был знаком (не знаком я с ним и сейчас) – и ровно настолько же я не был знаком ни с барре, ни с си бемоль септаккордами, да еще и увеличенными (augmented). Поэтому в двух первых сочиненных мною песнях вариативностью и широтой музыкальной палитры не пахло. Назывались они «Она Хочет Любить» и «Колесо Кармы». Третья песня называлась «Туман», и там не пахло также ничем, кроме банальных рифм и сочетания аккордов ля минор и до мажор.
Как любой музыкальный фанат достриминговой эпохи, я мыслил альбомными категориями. Поэтому где три песни – там и двенадцать, стандартного хронометража от двух с половиной до четырех минут и стандартной структуры «куплет, куплет, припев, куплет, припев, припев». Два первых альбома уложились в тоненькую школьную тетрадь «в клеточку». По окончании тетради пришло понимание, что в творческом развитии я застопорился. Пора было брать новые рубежи, и я быстренько досочинил ко второму альбому два бонусных трека, в одном из которых использовались вкрапления английского языка, а в другом – нецензурная брань.
Лет пять назад мы с женой решили избавиться от накопившегося за годы совместной жизни бумажного барахла и вывезли в лес с целью ритуально сжечь целый чемодан никому не нужной типографской продукции, в которую случайно затесалась и эта тетрадка в клеточку. Пока оно ритуально горело, а Таська ритуально водила хоровод вокруг образовавшейся огненной горы, я вчитывался в тетрадочку. С высоты прожитых лет обнаружить там хоть что-то вменяемое с первого раза не удалось. Со второго, впрочем, где-то в недрах первого альбома нашлась вполне пристойная песенка «5 Граммов Любви», за которую мне не стыдно и сейчас. Где-то между откровенным бредом «Война На Огороде» и нетленным опусом «Красная Слизь»:
Я помню: летали мы над домами
Цеплялись за крыши но сорвались
И на проспекте внизу осталась
Какая-то красная слизь…
Кстати, о «спеть». Сочинение этих двух альбомов растянулось примерно на полгода. Если бы за эти полгода было хоть что-то, что могло указать на мои проклёвывающиеся способности к пению – я бы это, несомненно, заметил. Но не было ничего. Ни малейшего знака. Окончательно и бесповоротно стало ясно, что надежды нет: петь я не умею и вряд ли когда-нибудь научусь.
Можно было заканчивать с музыкальным творчеством…
II
…Но я не закончил.
Тогда же, в 1995-м году, в мою жизнь вошли The Smashing Pumpkins, а конкретнее – второй их альбом «Siamese Dream». Поначалу моей любимой песней на альбоме была «Quiet», гитарным саундом схожая с творчеством флоридского дэт-металлического коллектива Obituary. Но затем меня захватила семи-с-половиной-минутная «Soma» с паузой в середине и трехминутным лютым психоделическим соло в конце. Я понял, что должен сочинить нечто в подобном ключе, причем непременно длиной в девять минут. И таки сочинил. Тоже с паузой в середине – но, к сожалению, без наркоманского соляка. С соло и прочими аранжировочными красивостями был напряг, поскольку я и на аккордах-то играл с трудом, что уж говорить о всяких арпеджио и тремоло.
С матом (навсегда) и английским языком (временно) в текстах было покончено. Главной моей фишечкой стало разбрасывание там и сям бессмысленных либо одному мне понятных культурологических маркеров и отсылок. Например, использование словосочетания «молочный тост» в той самой девятиминутке прямо отсылало пытливого слушателя в сторону композиции под названием «Milquetoast» группы Helmet. Понятное дело, что человеку, не знакомому с творчеством Helmet, это не могло сказать ровным счетом ничего. Ничего оно не могло сообщить и человеку, с творчеством Helmet знакомому. Ну, молочный тост – и? Дальше-то что? Но это я сейчас такой умный, а тогда мне казалось прикольным использовать в песне, калькированной со Smashing Pumpkins, намек на творчество других героев альтернативного фронта.
Вторым наиважнейшим для меня подходом к сочинительству стало следующее. Допустим, нравилась мне некая песня, и очень мне хотелось ее сыграть. Но, поскольку а) интернета тогда еще в нашу деревню не завезли (как всегда, был один пацан, который знал одного пацана, которому друг рассказывал, что в гостях у родственников в Германии он видел целую коробку разноцветных и вкусных интернетов – но кто б ему поверил), и б) у меня не было слуха (так, чисто напомнить) – сыграть я ее не мог. Я мог лишь попытаться криво и наугад подобрать близкие к оригиналу аккорды – и в результате получалась какая-то другая мелодическая последовательность, под которую петь слова оригинала было никак невозможно. Поэтому приходилось придумывать свои – не пропадать же мелодической последовательности?! В дискуссиях с другом Юркой я называл это: «сочинить песню поверх другой песни».
Друг Юрка в технику игры на гитаре углубился так сильно, словно собрался играть в Металлике. Даже задружился с единственным в деревне человеком, у которого была электрогитара, и который обучал технике игры на ней в райцентре за деньги. Но Юрку учил бесплатно, разглядев в нём некий потенциал. Учитель, к слову, временами нещадно побухивал, поэтому уроки шли нерегулярно. Но мне всё равно за другом было не угнаться. Да и гнаться особо не хотелось – как и в случае с Ноэлем Галлахером, я тогда ещё не знал термина «лоу-фай», но ощущал и принимал его суть всем сердцем.
За третьим альбомом пришел четвёртый, а за четвёртым – пятый. Все они были не сказать, чтоб очень плохи. Они были катастрофически плохи, и со всех них скопом сейчас удалось бы наскрести достойных песенок штуки три. А если снизить зарплату внутреннему редактору – то и все четыре. Основная претензия, конечно же, к текстам. В те годы мне казалось, что я офигенный поэт, переплюнувший не только всех современников, но и большую часть классиков – а сейчас я понимаю, что это был полный ахтунг. Жуткое, невыносимое нытьё. Некоторые тексты были настолько ужасны, что впоследствии я даже склеивал страницы в тетради, чтобы никогда их больше не видеть.
Дела катились в никуда своим чередом, пока, наконец, не пришел девяносто восьмой год, а с ним и альбом «Астигматизм». Не подумайте чего хорошего – дела продолжили катиться своим чередом в никуда, но за альбомы номер шесть (упомянутый «Астигматизм») и семь («Упор На Фабулу») мне хотя бы не так стыдно, как за предыдущие. Графомания впервые продемонстрировала способность приносить хоть какие-то плоды на регулярной основе. Потом, правда, опять что-то сломалось, и следующие два придуманные в 1999 году опуса снова вышли кошмарными хуже некуда. Понимаете, да? Настолько плохо, что мало было бы сказать только «кошмарными» или только «хуже некуда». Единственное, к чему было не придраться – так это к названиям. Вот тут я с самого начала был мастер, этого не отнять.
III
Мир видывал плохих авторов. Мир видывал авторов непонятых. Это всё не про меня. Я – автор самого жуткого музыкального альбома в истории музыки, включая тот период, когда музыкой считалось завывание ветра в расщепленном ударом молнии стволе дуба. Когда песней считался крик индейца майя, умирающего от укуса ядовитой змеи. Самый жуткий музыкальный альбом, который когда-либо видывала Земля, носил гордое название «Реакция Вассермана». Стартовал он бодро:
Все стрелы, летящие к центру Земли
Стремятся попасть в мою грудь
Уйди от меня, я валяюсь в пыли
Я просто прилег отдохнуть…
Вроде, как даже похоже на что-то осмысленное. Однако сразу после этих слов шла отборнейшая, первостатейная муть в количестве двадцати треков. Двадцати! Счастье планеты в том, что она видывала «Реакцию Вассермана» тиражом в количестве ровно одна штука (формат: компакт-кассета). Большего, боюсь, она бы не перенесла. Это был такой беспросветный мрак уныния, что кто-то просто должен был меня остановить, вразумить, сказать: «То, что ты делаешь – это очень, очень, очень плохо. Не делай этого, пожалуйста, больше никогда». Во всех остальных отношениях я был вполне вменяемый юноша. Я бы услышал и осознал. К сожалению, человека, который мог бы мне такое сказать, не нашлось. А посему, я продолжил.
Когда я сейчас смотрю на своё творческое наследие за 1995-99 годы, мне хочется выколоть себе глаза. К счастью, я понимаю, что этого будет мало – ведь как-то надо ещё и память стереть. А это уже сложнее. Ровно это меня и останавливает. Тем не менее, где-то в пучине безумия тех лет гора родила мышь. Мышь звали «Австралия», и это был мой первый хит.
Как несложно догадаться, название служило отсылкой к одноименному треку с «Everything Must Go», четвертого по счету альбома Manic Street Preachers. Кроме названия, ничего более в этой композиции на творчество валлийских политиков с гитарами не намекало. «Австралия» ютилась в середине альбома с малопонятным названием «Динозавры Спят Спокойно», которое тоже должно было на что-то намекать, но на что именно – я уже давно забыл. Омывали «Австралию» безрадостные волны тоски и посредственности. Но это было уже что-то. Сочинив такую песню, уже можно было чувствовать себя человеком. И хотя девяносто девятый год оказался провальным, к миллениуму я подобрался с доброй дюжиной вполне нестыдных вещей.
Потом, правда, всё снова стало плохо. Видимо, в ту пору я регулярно задерживал зарплату своему внутреннему редактору, и за это он мстил мне, выпуская в свет всякую немелодичную и бессмысленную чушь. Хотел было привести здесь в качестве доказательства кусок текста из композиции под названием «Сэй», но тут же понял, что после этого удалю к чертям собачьим всё ранее написанное, чтобы этот кусок вдруг не попался потом случайно на глаза – а как-то жаль уже удалять. Ведь почти три страницы исписал мелким убористым шрифтом Calibri.
Очередная тетрадка (более толстая, чем первая) подошла к концу. Я завёл новую, ещё толще. В карманах одежды на десятилетие вперёд прописались пачки листков для набросков.
Я проверяю карман, как будто что-то могло
Там оказаться без участия моего
В кармане паспорт, блокнот и для набросков листы -
Но ничего нет, что могло бы нас в дальнейшем спасти
В первые пару лет нового тысячелетия меня изрядно потряхивало. В двухтысячном году сочинились двадцать песен, большей частью так себе. В следующем – уже шестьдесят. Все как одна плохие. Говорят, стабильность – признак мастерства. Не знаю уж, признаком какого такого мастерства был мой стабильно низкий уровень. Еще говорят: если ты делаешь что-то, вкладывая всю душу и сердце – это обязательно когда-нибудь окупится. В моём случае стоило откладывать окупаемость на как можно более отдалённый момент потому, что если бы всё вдруг взяло и окупилось – это было бы величайшей несправедливостью. Такое не должно окупаться вообще никогда, невзирая на количество и объем вложенных в процесс создания этого жизненно важных внутренних органов и плотность эфирных субстанций, существование которых наукой не доказано. За такое надо выбивать зубы и вырывать руки. Желательно, ещё и ноги. Чтобы ты, сволочь, мог дальше жить с осознанием того, что натворил – но никак не мог облегчить для себя последствия.
IV
Шли годы. Я закончил институт. Устроился на работу. Женился (сошлись в том числе и на почве музыкальных пристрастий). Потерял старых друзей, взамен приобрел новых. Продолжил сочинять плохие песни в надежде, что сочиняю хорошие. И некоторые из них таки были хорошими. В какой-то момент я осознал, что инфантильные «меня здесь никто не ждет» и «мы погибнем в под огнём/ смерть нас будет ждать вдвоём» ушли в прошлое, и я реально расту как автор. Я научился брать за основу своих песен стихи, за которые не было стыдно. Я наловчился даже создавать такие мелодические завихрения, воспроизвести которые у моих голосовых связок не было ни единого шанса (но в голове я представлял, как оно должно звучать). Пятую по счету тетрадку я могу сейчас открывать на любой странице без опаски испытать немедленное побуждение выцарапать себе глазные яблоки. Количество всё-таки перешло в качество. И даже плохие песни были уже не откровенно плохими, а, скорее, неудачными. При этом всегда можно было найти оправдание их существованию: или пара ударных строк (как сейчас сказали бы: панчлайнов), или соответствие общему замыслу альбома. Вот, например:
Я не понимаю, чего же ты ждёшь
Я давно пытаюсь добраться до моря
Если спрятать душу - останется ложь
И она поможет скрыть всё остальное
Или:
На что надеется принцесса
Продукт насилия и секса
На то, что бог заметит нас?
Немного расстраивало разве что отсутствие фан-базы. У меня было всего два постоянных слушателя: жена Таня и друг семьи Денис, оба со слухом и голосом – при этом хотелось нести своё искусство всё-таки в более широкие массы. Но я понимал, что даже и в этих изначально благоприятно ко мне настроенных людях мне вряд ли удаётся разжечь огонь обожания. Значит, в более широких массах был велик шанс нарваться на адекватную оценку своих успехов, а поскольку душа поэта – субстанция довольно ранимая, хотелось по возможности уберечь себя от оценок, выраженных в форме фразы: «Ты чмо!» Так я и продолжил творчески расти в окукленном состоянии.
В 2005 году пятая тетрадка сменилась шестой, после чего периодичность смены тетрадок резко замедлилась. Можно сказать – остановилась. Шестая (точнее, шестой – поскольку это был блокнот карманного формата) вобрала в себя все мои достижения с 2005 по 2015 годы. С виду – маленький блокнотик, а влезло туда почти столько же, сколько во все предыдущие вместе взятые. По 60 штук в год я, конечно, уже не пытался сочинять. Краткие приступы вдохновения могли сменяться затяжной засухой райтерз-блока – но свои 12-17 песенок за год я выдавал. И это был уже другой уровень. Это даже нестыдно было напевать себе под нос в рабочий день. Новой вехой стала композиция под названием «Фантасмагория» 2006 года рождения.
Изучая географию стены и потолка
Никаких открытий сделать невозможно…
Конкретно эти две строчки были оммажем моей новой любимой группе Failure и самой известной их композиции «The Nurse Who Loved Me», начинавшейся со слов: «Say hello to the rugs topography».
Период между «Австралией» и «Фантасмагорией» вместил в себя с полсотни пристойных – но калибром всё-таки пожиже – песен, благодаря которым в иных условиях я мог бы обеспечить себе гастрольную деятельность. Однако мои крайне лимитированные исполнительские навыки были готовы поставить крест на любых перспективах. Сам я пришёл к такой формулировке: «Весь мир делится на две категории гитаристов: одни играют на гитаре лучше меня, другие не играют вовсе». Не стоит даже и упоминать о том, что осознание своего пустого места на музыкальной карте мира ни в коей мере не побудило меня к прокачиванию скиллов. Я просто принимал это как данность, которую не могу изменить. Вода мокрая, на работе жопа, я не умею ни петь, ни играть – а, значит, всё, на чём мне стоит сконцентрироваться – это делать то, что я умею. Поэтому я пытался не стоять на месте, а брать новые рубежи и экспериментировать. К экспериментам относились: речитатив в «Пассажирские И Скорые», полупорнографические строчки в «Ничего Не Говори», игру слов в «Нас Закидают Яйцами» и нециклические песенные структуры (много их).
Как мог заметить пытливый читатель, четвертая часть моего повествования вышла заметно менее язвительно и самокритичной. Одно дело, когда у тебя ничего не получается, и ты при этом никто – и совсем другое, когда ты остаёшься никем даже тогда, когда у тебя что-то наконец начинает получаться. Тут уж действительно есть, от чего скукситься и загрустить. Тем более, что в плане «скукситься и загрустить» я – мастер куда больший, чем в плане давать клёвые названия своим никудышным альбомам.
V
Утром 9 мая 2015 года как человек, не склонный к победобесию, я сидел дома один. Как и каждое 9 мая, вечером обещали фейерверк, и слово «фейерверк» крутилось в моей голове, пока, наконец, не трансформировалось в свой англоязычный вариант «the fireworks» и не обросло придатками до осмысленной фразы: «these fireworks I can’t escape». Сразу после этого я схватил гитару и за пять – а, может, и меньше – минут сочинил песню «The Fireworks», которую считаю своей лучшей на текущий момент (конец 2018 года).
She’s crossing the river
I’d follow her through
She says I should leave her
To prove my love true…
Полностью англоязычные песни мне случалось сочинять и ранее – от полутораминутной зарисовки «This Morning Song» до протяжной баллады каноничного формата «Times We Left Behind», которая как будто сама себя сочинила специально под аранжировки с виолончелью. Получилось как-то раз сочинить песню и на испанском языке – поскольку в мою жизнь давно уже вошел испанский рок, а я сам вошел в активную стадию изучения испанской грамматики. Но всё это были лишь эпизоды, я эти песни даже не записывал никуда. А тут пришло понимание, что для меня наступает какой-то новый этап. Я справедливо рассудил, что «новому этапу – новый чистый блокнот» и поспорил с самим собой, что ровно за два года – до 9 мая 2017 – полностью заполню этот новый блокнот песнями на английском языке. После этого достал блокнот из стола, насчитал в нём 84 листа и подумал, что, пожалуй, будет сложновато. Быстренько передоговорившись с самим собой, я волевым управленческим решением отбросил принцип записи «одна страница – один текст» и установил новое правило: «один лист – один текст».
Начался период моей откровенной гордости. Все новые песни словно в прокрустово ложе укладывались в диапазон между «неплохо» и «охренеть, как я вообще такое сочинил!» Воодушевление не покидало меня все два года (спойлер: mission complete), по истечении которых я осознал, что возвращаться к русскому языку мне не очень-то и хочется. Да и не очень-то получается уже, если честно – за последние пару лет появилась только одна новая песня на русском: «Смотри, Как Я Умею».
У нас еще есть время
Пока стоим у края
Смотри, как я умею
Смотри, как я летаю
В рамках английского я почувствовал себя более свободно даже несмотря на то, что я не в полной мере fluent. Посему эксперимент был продлён сначала на третий, а затем и на четвёртый год.
Таким образом, сейчас в процессе сочинения находится восьмой англоязычный альбом.
Предметом отдельной гордости для меня является «алкогольный» цикл – песни из разных альбомов, объединенные алкогольной тематикой, выросшей из строчки песни обожаемого мной американского сингера/сонграйтера Джеральда Кольера «To Break The Ice»: «There’s a good thing going with the drinking problem». Несмотря на то, что Джеральд известен своими давними проблемами с алкоголем, а я не известен вообще ничем, я подхватил эту тему как свою. Поэтому, базируясь на моих текстах, сторонний наблюдатель вполне может предположить, что я – завзятый алкаш с широкой доброй душой, что ни в коей мере не соотносится ни со степенью моей алкогольной зависимости, ни с широтой души. В качестве «спасибо» за источник вдохновения я упомянул Джеральда в одной из последних песен:
There’s a song once penned by Gerald Collier
Now I choose it as my flagship hymn.
Он лайкнул соответствующий пост в фейсбуке, но дальше этого наше общение не зашло. Ну, было бы странно: ничего никуда не зашло, а общение с кумиром прям удалось. Не бывает такого. Если уж ничего никуда не движется – то не движется всё вместе. А если что-то одно вдруг куда и задвигалось, нет от этого никакого толка. «Нда, больной, конечно, умирает от рака – но вот печёночка у него хоть куда!»
Поэтому будет так. Пройдут годы. Я подсочиню еще какое-то количество песенок, о которых узнают только жена Таня и друг Денис. А потом я умру. И вспоминать меня будут в связи с чем угодно, но только не в связи с тем, каким автором чего бы то ни было я когда-то.