Продолжение; начало статьи — здесь.
Мемуары Розова максимально дискретны, слабо разделены по периодам, границы этих периодов взаимопроникаемы. Драматург оправдывает этот сумбур тем, что ему было важно передать прежде всего чувство своего удивления перед жизнью. Он признается, что ему искренне жаль тех людей, чья «жизнь проходит как бы ими не замеченной» и, видимо, своим примером хочет показать, как нужно всматриваться, вдумываться в каждодневные события (снова дидактика!) Он также просит прощения у всех не упомянутых в тексте знакомых, ссылаясь на память, которой, «как известно, свойственна аберрация».
В таком случае перед нами встает вопрос о редакторской правке и саморедактуре. Почему редакторы позднейшего издания (2013 г.) не внесли изменений в текст? Он логично распадается на три разных жанра: автобиография, травелог, воспоминания о современниках. Розов в упомянутом выше «послесловии» говорит, что не считает свою книгу оконченной. Допустим, редакторы издательства не рискнули «поднять руку». Но почему сам Виктор Сергеевич, которому, как драматургу, приходилось много работать со структурированием, логикой, порядком — почему он отказался от всего этого в пользу сказовой манеры, местами переходящей в «поток сознания»? Что двигало им, когда он выбирал такую, однозначно мажорную, тональность, торжествующую даже над самыми неоднозначными моментами судьбы? А таких в книге немало (чего стоит один явный «перегиб»: «Если бы в Германии не возник фашизм, не началась бы война. Не началась бы война, я не пошел бы на фронт… Я не хочу сказать, что Гитлер лично повлиял на мою судьбу. Однако…») Часто выбранное настроение не соответствует деталям сюжета — и текст, как туманом, заполняется лакунами.
Впервые лакуны появляются, когда Розов рассказывает о своей учебе. С войны он вернулся на костылях и уже не мог продолжать актерскую карьеру. В 29 лет ему пришлось начинать учёбу заново, и он поступает в Литинститут. Розов подчеркивал, что и «к институту отнесся с благоговением», и «к преподавателям относился с почтением». Подробно пишет про учителей — про Осипа Брика, братьев Радциг и других. Навсегда вдохновленный этим знакомством, Розов с ностальгией отмечает, что атмосфера в институте даже в годы войны была вольной, счастливой.
А в 1948—1950 годах там вдруг воцарился «дух начетничества и догматизма». Про этот период Розов, впрочем, говорит отстраненно, не вдаваясь в подробности: «В конце сороковых разразилась борьба с космополитизмом. Из самых точных художественных произведений о том времени назову, пожалуй, «Дом на набережной» Юрия Трифонова… Читая его роман, в основе которого лежат события, происходившие… на наших глазах, я воскрешаю в памяти те годы». И только! Он не раскрывает перед читателем, что на самом деле происходит у него внутри, когда «воскрешает в памяти те годы», снова кидается в водоворот событий — учеба, экзамены, работа… Даже если предположить, что читатель хорошо осведомлен о событиях тех лет, ему наверняка интересно личное мнение Розова. Увы! Он снова и снова возвращается к перечислению повседневных забот: жил крайне бедно, учился с перерывами, приходилось много работать, бросал занятия, закончил институт только в 1953 году. Иногда возникает ощущение, что Розов оправдывается, хотя и сознательно отказывается от нашего сочувствия: «Описывая свои мытарства, я совсем не ищу чьего-либо сочувствия, а еще меньше желаю, чтобы кто-то думал, будто я был несчастлив. Наоборот! Счастье переполняло меня! Я учился в Москве, я ходил по театрам, знакомился с интересными людьми, каждый день открывал мне неведомое».
«Интересные люди» — это не только актеры, хотя про них Виктор Сергеевич пишет с неизменно восхищенной интонацией. Истории простых людей, фронтовых товарищей или соседей, для него не менее ценны. Он так же вдохновенно рассказывает о безрадостной жизни своего старого друга (который женился на одной женщине из чувства долга, а потом влюбился в другую, замужнюю, но из семьи не ушел), как и про знакомство с Валентином Катаевым. Розов даже выводит некую писательскую формулу, «феномен Катаева»: «сохранение в себе чего-то самого драгоценного для писателя, своего первородного таланта, умение пронести его сквозь бури».
Сохранить семью, сохранить талант, сохранить себя — вот основная тема, пунктиром проходящая сквозь все розовские истории. Иногда они кажутся чересчур прекраснодушными, иногда автору все же удается убедить нас, что для него «видеть всякое проявление человечности, даже просто деликатности — личное счастье». Сам он вполне деликатен и при этом достаточно тверд, когда решает высказаться на некоторые не разглашаемые темы. Например, когда пишет про солдат-инвалидов послевоенного времени. Их ведь было очень много в Москве, их боялись, а они «наглели»: лезли вне очереди, когда обычные граждане были вынуждены часами стоять за продуктами. Инвалидов пропускали, что поделать. Но «нет ничего унизительнее и омерзительнее, чем выбивать себе право костылем», — пишет Розов, и в этой зарисовке, не в пример истории с Литинститутом, четко обозначает свою позицию. У его «калейдоскопа» все же есть острые грани.
Как бы то ни было, в своих мемуарах Виктор Сергеевич изображает весьма правдоподобный мир, у нас нет оснований не доверять ему. Некоторые отрывки и вовсе уникальны: например, сегодня мало кто помнит писательницу М.В. Ямщикову, которая под псевдонимом Ал. Алтаев создала более ста произведений на историческую тему. Маргарита Владимировна видела саму Анну Керн, а ее крестным отцом был первый иллюстратор «Мертвых душ». Ей почти целиком посвящена глава «Пятый пассажир в купе»; глава «Голубая звезда» — великой актрисе Марии Бабановой, «Лидер» — Олегу Ефремову, роль которого в судьбе Розова сложно переоценить. Когда Розов пишет о людях театра, с которыми ему довелось работать, он создает прекрасный портрет этой социальной общности, соотносит себя с ней как мемуарист. Но из этого театрального мира словно вычеркнуто все негативное, двусмысленное, низкое. Иногда автор будто подходит к самой границе, где воды не так прозрачны — и застывает над пучиной, а потом отворачивается, скупо, в двух словах резюмируя: «Что ж, и так тоже бывает». Тогда интонация становится натянутой, появляются какие-то псевдонаучные оправдания: «Недавно я прочел в газете о том, что гипертонию хорошо лечить воспоминаниями о тех днях или хотя бы часах, когда ты был наиболее здоров и счастлив».
О книге Розова можно говорить еще долго, там много любопытного. Но, чтобы мое эссе не сравнялось с ней по числу страниц (их более 600), в завершение хочу сказать о том, как Розов в своих мемуарах относится к людям, с которыми у него были конфликты. Зачастую известные личности в конце жизни жаждут «восстановления справедливости», изобличают кого-то, раскрывают «страшные» тайны. Розову все это чуждо. Следуя своей заповеди «удивляться» жизни, он упоминает о каких-то негативных событиях только если этого совсем нельзя избежать, и то — в контексте «слава Богу, что так, а не хуже» или даже «сам дурак». Рассказывая про сотрудничество с Натальей Сац, он сначала благодарит этого, безусловно, великого театрального деятеля, восхваляет «вулканическую энергию» Натальи Ильиничны (впрочем, не без иронии). А затем оставляет интригу: на одной из репетиций произошел «маленький эксцесс», из-за которого между ними пролегла «легкая тень». Впоследствии драматург «был наказан», но читатель вынужден еще с десяток страниц ожидать разрешения этой ситуации. Оказывается, Розов едва не просрочил сдачу пьесы, а Сац, согласно договору, потребовала вернуть аванс. Щекотливость ситуации была в том, что как раз в это время Розов остался без работы. Далее он пишет, как сочинял пьесу, а затем все как-то разрешилось само собой. Но про Сац больше нигде не упоминает. С одной стороны, это даже великодушно — другой бы на его месте не удержался, замахнулся на титаническую тень Натальи Ильиничны. Но, с другой стороны — это все тот же прием «отворачивания лица», умолчания, воздержания от личных суждений. Было, прошло, да и ладно.
Сегодня, когда правила поведения и нравственные ориентиры в обществе коренным образом изменились, достаточно сложно давать оценку такой авторской позиции. Это благородно, но в этом есть и поза; это сознательный выбор, к которому сложно подступиться с претензиями. Да, мемуарист субъективен, непоследователен, неуловим — но это его право, он ведь предупреждал: «Я беру себе в спутники свободу». В итоге (возможно, против воли автора) получилось слишком буквально: свободу как таковую — и свободу изложения фактов, свободу что-то скрывать, а на чем-то, напротив, акцентировать наше внимание. Казалось бы, автор весь перед нами, душа нараспашку — но нет, на самом деле он прячется на склонах этой волшебной горы из фактов, сказок и воспоминаний. Что за мальчишество — называть присуждение звания лауреата Государственной премии СССР за инсценировку романа Гончарова «приятной и забавной неожиданностью»! Или вот, про свою первую пьесу — ту самую, за несвоевременную сдачу которой Сац могла бы отдать его под суд: «Фея моей жизни, желая вознаградить за терпение, махала своей волшебной палочкой без устали. Пьеса была принята единодушно и даже с энтузиазмом». А как вы придумали такой сюжет, Виктор Сергеевич, которому сразу «нашлось место в репертуаре того же года»? Да очень просто: как-то раз после семейного обеда теща «протягивает кусок газеты и говорит: "Прочти, Витенька, какая интересная статья. Может, пьесу напишешь"». Всем бы так! Но в том-то и дело, что не всем. Могу предположить, что Розов своей простой, почти сказовой манерой и бесконечной «перетасовкой» фактов пытался, кроме всего прочего, защититься от людской зависти. В этом есть какая-то симпатическая магия; в конце книги Розов оставляет даже нечто вроде охранительного заклинания: «Сейчас, в наше трудное, сумбурное время, жизнь удивительно интересна, а те, кто ноет и скулит, те проскулят всю свою жизнь».
Книга воспоминаний Виктора Розова на самом деле не столько мемуары, сколько 600-страничная пьеса, где в главной роли — он сам.