Недели через две после моего возвращения Арно слегка ожил. Мы продолжали гулять, старались делать это подольше, но расстояния, на которые мы отдалялись от дома, сокращались с каждой неделей. Я больше не видела его таким, как до отъезда (об этом периоде я писала здесь)
С наступлением осени он плотно сидел на антибиотиках, теряя шерсть, но взгляд его был чист, он постоянно находился рядом со мной, встречал меня лаем с хрипотцой, начал заходить в гостиную и ложился слева от меня, пока я работаю, а на ночь скромно спал почти на пороге спальни.
Зимой у Арно отказала одна задняя лапа и проявилось недержание. Он ходил уже очень медленно, пытаясь работать всеми лапами, но получалось не всегда. Я ругала его за пописы в коридоре, хотя понимала, что справиться с ними уже нельзя, и ругать бессмысленно. Мы перестали ходить по лестнице и пересели на лифт, в лифт заходили с тряпочкой на случай неожиданности.
О прогулках на расстояние даже 50 метров мы уже забыли – Арно мог только перейти дорогу, и шел так медленно, что по длительности прогулки увеличивались. Из окон на нас смотрел весь дом, а я смотрела только на него. Он очень старался, он так боялся меня подвести. Он шел так быстро, как мог, но получалось плохо. К февралю задние лапы отказали практически полностью, но передние были еще сильны, и я стала носить его на руках с лестницы, а на улице придерживала под животом, помогая.
Когда Арно решил, что больше не хочет стоять на ногах, но не переставал ждать своего времени выгула, его на руках начал носить мой муж. В любую погоду – в метель или в солнце, они стояли во дворике перед нашим домом, вместе, и дышали воздухом, а потом Арно ехал на руках обратно домой.
Он продолжал лаять на Брыньку и вгонял его в ужас, хотя и не перемещался за ним – зато мог подловить, пока тот подойдет поближе, чтобы сделать смешной выпад вперед. Брыньке, впрочем, это казалось серьезным.
Несколько раз я поднимала его на ноги долгими курсами уколов вдоль позвоночника. У нас была сложная схема лечения, которая держала Арно в «ходячей» форме до последнего.
Когда у Арно полностью парализовало заднюю часть тела, и уколы перестали помогать, каждый вечер он требовал, чтобы я не забыла перенести его в спальню, когда сама пойду спать. Часто я засиживалась в гостиной за компьютером до глубокой ночи, и он засыпал рядом. Тогда я не будила его и на цыпочках выходила из комнаты, погасив свет. Но стоило мне лечь в кровать, как я слышала его требовательный лай.
Примерно через год, в мае, что-то случилось у Арно в пищеварительном тракте, он перестал поднимать голову, все стадо совсем плохо с туалетом. Нам поставили капельницу, но я чувствовала, что он уходит. Тогда я запретила ему уходить, так и сказала ему – не смей уходить от меня.
В Новый Год, под бой курантов, я обычно загадываю желание. И оно всегда сбывается. В том году я загадала, чтобы Арно прожил еще год, до следующей зимы. И тогда, в мае, я напомнила ему об этом. Он смотрел на меня и просил помощи. Я делала все, что было возможно. Несколько ночей мы спали рядом, он не мог заснуть без меня ни на пять минут.
Он постоянно просил меня гладить его по голове. Стоило мне убрать руку, раздавался протяжный, сиплый умоляющий лай, и он тыркал меня теплым носом в ладонь. В полусне я продолжала его гладить.
Один раз он ухитрился приподняться так, чтобы положить голову ко мне на кровать – я обнаружила это уже утром. На капельницах мы пережили этот кризис. Я с удивлением и радостью увидела, что он снова поднимается передней частью тела, снова готов играть в мяч, бодр, насколько это возможно, у него нормализовался стул. Зато недержание мочи стало визитной карточкой.
Впрочем, мы придумали целую систему подкладок, полотенец, клеенок, которые менялись так, что до последнего дня у Арно не появилось ни намека на пролежни. Я купила ему огромное мягчайшее место, и первый раз, когда мы положили его туда, в его глазах я увидела высочайшую степень наслаждения. Это место всегда лежало слева от меня, где он привык ложиться сам, когда еще ходил.
Я научилась понимать его с полувздоха. Знала, когда он просит попить, когда– перевернуться, когда просто хотелось погладиться. Но каждый день я уделяла ему меньше внимания, чем могла бы.
Потому что не хотела думать о том, что скоро придет время его терять. Потому что слепо верила — Арно будет всегда со мной.
Что он просто так существует – все собачки бегают, а он собачка, которая не умеет бегать, а умеет только лежать. Что это обычная особенность его жизни, не более того. И успокаивала себя тем, что парализованные с детства собаки проживают долгие годы. И что он доживет до нового года, а потом еще раз до нового года. Это стало бы моим следующим желанием под бой курантов.
А в начале июня случился еще один кризис. Вместо мочи пошла практически чистая кровь, врачи заочно снова прописали Арно антибиотики. Он сильно похудел без движения, я стала кормить его плотнее, чем обычно. И опять он не поднимал головы. Если раньше, как только ему случалось пописать, он оповещал меня тихим лаем, то теперь он молчал.
Я постоянно смотрела на него, боялась увидеть, что ребра уже не поднимаются в дыхании. Я следила за ним каждую минуту. Я говорила ему – ну что же ты молчишь, Арно, почему ты перестал говорить со мной? И однажды, за несколько дней до его ухода, я увидела, как он плачет. Я посмотрела на него, как обычно, и увидела, что его глаза полны слез. Я подскочила к нему – слезы катились по его щеке. Я никогда не видела, как плачут собаки. И я не знаю, почему он тогда плакал. Может быть, он знал, что ему пора, и ему было жаль меня. Я хочу верить в это. И тогда я сказала – Арно, я так хотела, чтобы ты не уходил от меня еще хотя бы полгода. Но если тебе очень тяжело, если ты здесь только из-за меня, тогда иди. Только вспоминай меня и приходи ко мне иногда.
На его день рождения – ровно через год, как мы его нашли - я обещала ему, что мы вынесем его в парк, пофотографироваться и поваляться в траве. Но в этот день были съемки, и на следующий тоже, и через день… Мы так и не успели в последний раз сфотографироваться на улице, как хотелось – на фоне поздних майских тюльпанов. Он умер очень быстро, ночью. Когда мы ехали в ветклинику, думая, что можно будет сразу кремировать тело и забрать урночку с собой, он лежал на заднем сиденье автомобиля. Это был единственный раз, когда я сжимала его лапу, и ему не было больно. Кремировать мы не смогли – никого не нашлось, кто смог бы это сделать в четыре утра. В восемь часов утра мы должны были начать собираться на съемки, которые невозможно было отменить. И мы похоронили Арно в нашем парке. Потом начались невнятные дни, без времени и без смысла. Мне надо было снимать две свадьбы. Надо было общаться с людьми. Надо было, как обычно, заряжать их своим оптимизмом. Я с трудом вспоминаю, что было вокруг, кроме тех моментов, когда я приходила в то место, где похоронено тело моего любимого Арно. Но иногда мне становилось беспечно спокойно. Спокойно до безразличия. Тогда, я думаю, он приходил ко мне. Тогда я не сомневалась, что он за моей спиной или рядом, или в другой комнате.
С того дня, как он решил уйти, не было ни минуты прежнего счастья, ни минуты того смысла, того мира, которым он был для меня. В моем сердце – черная дыра, которая не давала мне спать, есть, пить, которая не давала мне думать, мечтать, жить. Это трагедия, сравнимая для меня с потерей любимого ребенка, выстраданного, над которым я тряслась, как над самым дорогим сокровищем. Это была моя первая ушедшая собака...
Когда я начала понимать, что Арно угасает, разные мысли приходили мне в голову. Я знаю одно – невосполнимую утрату нужно перекрывать резкой переменой, но в тот момент мне не хотелось перемен. Мне хотелось вернуть его. Вернуть того овчара, старого и больного, которому негде жить и нет надежды на жизнь. И в мою жизнь пришел такой пес. Видно, кто-то на небе этого очень хотел...