Институтская преподавательница по истории зарубежного искусства была женщиной не в меру увлечённой и в меру безумной. Она показывала нам фотографии лестницы работы Микеланджело в Ватикане и с озорным огоньком в глазах и нескрываемой гордостью в голосе рассказывала, что лестница эта – не для простых смертных, и туристам виден лишь её маленький кусочек, но она пробралась мимо охраны и успела сделать фото до того, как её заметили и выпроводили с запретной территории. Фото, как и все прочие иллюстрации, выводилось на экран с помощью проектора, только не с компьютера, а со слайдов. Шторы были плотно задёрнуты, в воздухе был разлит запах исповеди: свои записи мы освещали свечами, чаще церковными.
...История искусства для нас закончилась постимпрессионистами, и в ответ на мой резонный вопрос, как же ХХ век, Вера Львовна сказала, что ХХ век не любит и оставляет нам для самостоятельного изучения. Я получила авторитетное подтверждение тому, что после Ван Гога жизни нет, и с чистой совестью вычеркнула всех вот этих вот из списка хоть сколько-нибудь значимых художников.
Спустя несколько лет меня неисповедимыми путями занесло в PR-отдел Пушкинского музея. Вопреки расхожему мнению сотрудники музея ходят каждый день в музей... на обед. На прогулки по Греческому дворику не хватает времени. И только за день до открытия выставки, поздним вечером, после проникновенных речей директора музея и швейцарского посла, когда ВИП-персоны и журналисты перетекают из всё того же Греческого дворика в Галерею искусства стран Европы и Америки XIX-XX веков, можно неспешно пройтись по полупустым залам и впасть в глубокое недоумение.
Сегодня открылась выставка работ швейцарско-немецкого художника Пауля Клее «Ни дня без линии». Я прохожу по шести залам минут за 10 и выношу суровый вердикт: у нашего музея глубокий кризис. Вот из этого целое событие раздувают.
Пару дней спустя мне как бы мимоходом предложат водить по этой выставке экскурсии. Не хватает, мол, экскурсоводов. Я к своему удивлению соглашусь. Затаите дыхание: это один из поворотных моментов в моей жизни. Потому что благодаря Вере Львовне я полюбила импрессионистов. А Клее... Клее открыл мне путь в ХХ век, стал и ключом, и проводником одновременно. Я перевернула все книжные магазины, включая букинистические. Я искала всё, что с ним связано. Я, кажется, наизусть выучила всё, что написано на стенах выставочных залов...
Первая экскурсия уложилась в 15 минут вместо положенных 30. Чуть больше двух минут на зал. Я молилась всем богам: «Пусть только они не задают вопросов!» Они задавали. Мне было страшно.
Я стала всё свободное время проводить на экспозиции. Я всматривалась в его картины, постепенно раздвигая железные засовы разума, чтобы открыть наконец путь напрямую к сердцу, минуя доводы логики и привычных представлений о прекрасном. Я погрузилась в его жизнь так, что только уши торчали. Где-то в точке соединения его личной истории и картинок с выставки вспыхнула искра, – и разгорелось пламя. Я не помню, как и когда мы перешли с ним на бессловесный язык детства, театра, музыки и любви. «Самого главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце». Из зерна, ещё в детстве посаженного Маленьким Принцем, Клее взрастил что-то невообразимо нежное и прекрасное.
Я теперь водила экскурсии по 2,5 часа и молилась всем богам: «Побольше, побольше вопросов!» Мы застревали в последнем зале ещё на полчаса с вопросами и эмоциями взахлёб, и я была абсолютно счастлива.
... Потом картинки с выставки уехали обратно в родной Берн. А Клее успел подружиться с моим внутренним ребёнком, так что решил остаться. И вслед за ним из-за железных ворот разума аккурат в зоркое сердце перебралась весёлая братия художников рубежа веков.
Теперь я веду о них лекции и пишу истории.