Если вы прилетите в Париж, то не сможете покинуть его без упаковки брелоков в виде Эйфелевой башни. Настырные белозубые алжирцы об этом позаботятся. Воспоминание стоимостью один евро. Если не торговаться. У меня тоже есть такое – глядя на связку ключей от офиса я вспоминаю, как коллега предпочла закрытие отчетного периода подмигиванию рождественских огоньков на Монпарнасе. У нее были подогретые эльзасские вина, все двести сорок шесть сортов сыра, от которых приходил в ужас старый ксенофоб де Голль (от белозубых алжирцев и дефиле в паранджах его бы вообще хватил удар) и шерстяные носки с довольными оленями. У меня были разбегающиеся цифры, провокация гастрита и валерьянка. А теперь еще есть этот несчастный брелок за один евро. Если коллега не торговалась.
Эдвард Резерфорд суть такой же предприимчивый торговец, продающий по дешевке чужую историю (своей он тоже не брезговал, но она, наверное, закончилась) – тем, кого с ней ничего не связывает, но кому очень хочется причаститься. Урвать кусок французского величия, с которым разгонялся орден тамплиеров, бросался вызов Папе Римскому или завоевывались колонии. Позаимствовать фирменного утонченного стиля, не покидавшего страну ни при дворе короля-солнца, ни в ателье Коко Шанель, заставлявшего пехотинцев маршировать под перекрестным огнем в синих мундирах и ярко-красных штанах. Здесь же напомаженные мальчики уезжают воевать на таксо, головорез соревнуется в изысканности манер с аристократом, а шлюха черпает вдохновение в идеях владелицы универмага. Неважно, что Генрих IV благоухал застарелым потом и нечищеными зубами, а дофина Мария Анна Баварская была настолько уродлива, что пребывала в постоянном полумраке и депрессии. Зато с базилики Сакре-Кер так приятственно наблюдать за темнеющей громадой Нотр-Дама и вытянувшимся изящной стрелой детищем Гюстава Эйфеля.
Огромный фаллический символ, возвышающийся над самым романтичным местом на земле. Памятник одновременно инженерному гению и человеческому тщеславию. Эйфелева башня становится центром притяжения и для «Парижа» Резерфорда. Не две мировые войны и не священная жертва Орлеанской девы, отзвук которой донесся с периферии романа, а странный гвоздь, вбитый в сердце города. День за днем, страницу за страницей, ярус за ярусом преодолевает Тома Гаскон, выходец из трущоб Монмартра, чтобы и его имя было вписано в историю на памятной табличке. Я здесь был, я бил огромной кувалдой по раскаленным заклепкам, я здоровался за руку с самим месье Эйфелем. И именно скромный монтажник сделает все, чтобы символом величия Франции не овладел один неудавшийся художник со смоляной щеточкой усов. Мне почти восемьдесят, но я знаю, как вывести лифты из строя, моя борьба против твоей борьбы.
В «Париже» тесно переплетаются судьбы аристократов, торговцев, врачей, простых работяг и отпетых разбойников. Из последних, что характерно, вырастают настоящие социалисты, готовые погибнуть за идеи Коммуны и Интернационала. Роман охватывает жизнь шести семейств на протяжении семи веков, но это ни в коем случае не семейная сага. Любой из Де Синей, Гасконов, Ле Суров, Ренаров, Якобов и Бланшаров не совсем живой человек. Скорее – персонифицированная функция, задача которой – кратко и емко охарактеризовать уклад, основные настроения и коллективную психологию эпохи. Их конфликты – это столкновения не характеров, но идей. Полноценный герой здесь только один, и это сам город, околдовывающий своей уникальной энергетикой и подчиняющий своей воле. Колыбель революций и центр притяжения искусств, Париж застывает в пышном великолепии дворцов, османского размаха и имперского китча, а потом оживает в зажигательном канкане Мулен Ружа, суете блошиных рынков и оживленных спорах об искусстве, сливающихся в неразборчивый гул ресторанчиков Монмартра и Монпарнаса.
Каким бы сметливым ремесленником ни был Резерфорд, его очарованность Парижем кажется искренней, особенно при описании города как святого Грааля культурных импульсов. Особенно нежен писатель, когда погружается - с упоением и легкой грустью - в безвозвратно ушедшую belle epoque, чтобы потом отдаться эсхатологической пляске ревущих двадцатых. А кто бы не хотел, подобно герою Оуэна Уилсона в самом романтичном фильме Вуди Аллена, встретить полночь в Париже: выпить с прямолинейным Хемингуэем, раздвинуть рамки классического балета вместе с Дягилевым, разговорить молчаливого Шагала и украдкой положить в карман разрисованную им салфетку. Здесь витает дух свободы, легкий, но насыщенный, родившийся в те времена, когда ребячливая Мария-Антуанетта хотела накормить народ пирожными, а народ запил их ее собственной кровью. Резерфорд неоднократно связывает французскую авангардность, раскрепощенность, открытость новым формам с тем, что именно здесь родились и проросли из философских воззрений передовых умов идеи равенства и братства. Неслучайно повествование обрывается событиями «красного мая» 1968-го, когда студенческие волнения переросли во всеобщую стачку, а стены Парижа, как татуировками, покрылись цитатами Сартра и Мао Цзэдуна. Будьте уверены, не в последний раз.
При этом Резерфорд – чужак, пришедший из другой части дихотомичной европейской системы, из англо-саксонского мира. Он с удовольствием вспоминает французам гонения на иудеев, их изгнания и дискриминацию, позорное дело Дрейфуса – зеркало нетерпимости и веры в еврейские заговоры. Как бы ужасна ни была демоническая сила убеждения Гитлера, во всей Европе, и во Франции в том числе, для нее была подготовлена хорошая почва, отравленная вековыми предрассудками. Так же Резерфорд обходится с мифом о массовости французского сопротивления. Несмотря на то, что почти все основные герои связывают с ним свои судьбы, автор не удерживается от замечания, что основная масса французов вполне беззастенчиво сотрудничала с оккупантами. Последующие сказки – результат удачной пиар-акции генерала де Голля, сумевшего вернуть своей стране былое достоинство.
Как любой исторический роман, «Париж» опасен тем, что, не являясь документальной прозой, может содержать правды много меньше, чем покажется на первый взгляд. Чтобы примерно понять его сущность, вам достаточно будет знать, что у меня действительно есть брелок в форме Эйфелевой башни, который мне привезла коллега. Но я не уверена, что она застала хотя бы одну рождественскую ярмарку в июле. Да, сам Резерфорд в послесловии признается, что пару раз слукавил (как я сейчас), но без гугла и поллитра не разберёшься, действительно ли только пару (как и я сейчас). Если вам на это плевать, и важна только хорошая история - велкам, она будет увлекательной.