Стихи Мариенгоф почти перестал писать в конце 20-х. Позднее он писал немного, часть из написанного он приводит в своих мемуарах
Единственный денди Республики, как сказал Мейерхольд. Больной мальчик, как сказал Ленин. Автор лучшего русского романа, как сказал Бродский. Мариенгоф, казалось бы, не раз вытесненный историей в нишу второстепенного поэта, драматурга ради куска хлеба, только свидетеля, только мемуариста, в конце концов уверенно вернулся в литературу, и уже, можно надеяться, насовсем.
Текст: Ирина Лукьянова, фото предоставлено М. Золотаревым
И Анатолий Мариенгоф, и его мать считали очень важным обстоятельством то, что мальчик родился в ночь на Ивана Купалу. Дважды в своих воспоминаниях он упоминал, что роды у матери в Нижнем Новгороде принимала сумасшедшая акушерка, которая пыталась отстричь ему голову ножницами и которую прямо от роженицы увезли в лечебницу.
Отец поэта, Борис Мариенгоф, жил в Митаве (сейчас это латвийский город Елгава) Курляндской губернии. Он занимался коммерцией и числился по мещанскому сословию. В конце XIX века он перебрался в Нижегородскую губернию, перешел в купеческое сословие, в 1894 году крестился в православие и женился на Александре Хлоповой, девушке из разорившейся дворянской семьи. Отец и мать вместе играли в любительском театре; оба увлекались музыкой и литературой.
Детство у Анатолия было благополучным: хороший мальчик из интеллигентной семьи. Он много читал, в подростковом возрасте увлекся символистами. Отец, которому мальчик показывал свои стихи, относился к ним вполне безжалостно, но всегда был для Анатолия не только авторитетом, но и другом, наставником, этическим и эстетическим ориентиром.
О маме в воспоминаниях Мариенгофа мало что можно узнать, только обрывки воспоминаний: мамин смех, привычка запоминать смешные словечки сына и делиться ими с окружающими... Мама умерла от рака желудка, очень страдала, перед смертью сказала: "Что же с вами всеми будет?" — и стала торопливо рассказывать отцу, где чьи вещи лежат. Толя учился во втором классе гимназии, сестра Руфина была совсем малышкой.
В 1913 году отец получил место представителя английской компании "Граммофон" в Пензе, и семья переехала туда.
Учился Анатолий сначала в частном пансионе, потом в Нижегородском дворянском институте императора Александра II. Учился не особенно хорошо, точные науки ему не давались. Зато уже в третьем классе он вместе с друзьями выпустил рукописный журнал "Сфинкс", где поместил свое стихотворение. Однако особой славы автору стихи не принесли — наоборот, одноклассники стали его дразнить "поэтом" и "Пушкиным", он полез в драку и попал в карцер.
Со временем он вовсе запустил учебу: в классе читал стихи под партой, дома писал стихи — и от второгодничества его спас только переезд в Пензу. Там он поступил в Третью частную гимназию Пономарева. Мариенгоф и тут издавал журнал. Он назывался "Мираж" и на добрую половину состоял из текстов издателя и редактора.
ВОЙНА
Летом 1914 года 17-летний Анатолий совершил морской поход на шхуне "Утро". В воспоминаниях он писал: "В качестве юнги я хожу на трехмачтовой учебной шхуне по Балтийскому морю. Иностранные порты. Стокгольм, Мальме, Копенгаген..." Шхуна шла к полуострову Ханко (Гангут) на торжества в честь 200-летия Гангутской победы. Юнга Мариенгоф очень гордился своим участием в походе — он даже получил свидетельство матроса. Однако началась Первая мировая война, торжества отменили, шхуну командование велело затопить, а экипажу вернуться на родину железной дорогой.
Вернувшись, он хотел уйти добровольцем на фронт, но отец велел сначала окончить гимназию. В 1916 году Анатолий получил аттестат со сплошными тройками — и почти сразу был призван в армию. В воспоминаниях писал: "Западный фронт. Наша инженерно-строительная дружина сооружала траншеи третьей линии, прокладывала дороги и перекидывала бревенчатые мосты через мутные несудоходные речки. Шла позиционная война — ни вперед, ни назад. Офицеры напивались медицинским спиртом, играли в карты и волочились за сестрами милосердия из ближайших полевых госпиталей. Солдаты били вшей и скучали". Чтобы развлечься, затеяли спектакль: Мариенгоф написал двухактную комедию "Жмурки Пьеретты", ее поставили ко всеобщему удовольствию. "Так провоевал я Первую мировую войну", — подытоживал он в воспоминаниях, где весь его военный опыт уложился в полстраницы. И задавался вопросом: "Почему же я воевал так противно?" — ведь кажется, не труслив был, любил даже пофорсить своей храбростью. А кажется, все дело в его отношении к войне как к бессмысленной, "кретинской человеческой бойне".
Октябрьская революция грянула, когда Мариенгоф ехал с фронта домой в отпуск. О своем отношении к революции он говорил не так уж много. В одном из его стихотворений 1918 года есть строки: "Верьте, я только счастливый безумец, // Поставивший все на Октябрь". Возвращаться на фронт было бессмысленно, воевать дальше он не собирался — намеревался заняться литературой. Он собрал литературный кружок, куда позвал нескольких друзей, издал революционный альманах "Исход" и книгу стихов "Витрина сердца".
Ночь, как слеза, вытекла из огромного глаза
И на крыши сползла по ресницам.
Встала печаль, как Лазарь,
И побежала на улицы рыдать и виниться.
Кидалась на шеи — и все шарахались
И кричали: безумная!
И в барабанные перепонки воплями страха
Били, как в звенящие бубны.
Видно, что молодой Мариенгоф много читал и прекрасно усвоил уроки футуризма: хорошо прочитанный Маяковский слышится и в этих "звенящих бубнах", и в "эй, купола, снимайте же шапки", и в "пожалуйста, покороче: любовь и губы"...
Молодой поэт уже в начале своего творческого пути отказался от рифмы и метра, однозначно предпочитая верлибр. Его первые опыты в русле традиционной поэзии не особенно удачны:
Из Москвы, в Берлин, в Будапешт, в Рим
Мясорубку.
В Африке крылья зари,
В Америке пламени юбка,
Азия, как жонглер шариками, огнем...
С каждым днем
Все железней, все тверже
Горбылевые наши выи,
Революция огненный стержень
На котором и я и вы.
"Мясорубка" так часто встречалась в его стихах, что друзья его так и прозвали. Уже в первых его сборниках, в ранних стихах и поэмах появляется характерное для Мариенгофа сочетание высокого, книжного с низким, даже грубым (то, что он в сборнике теоретических статей "Буян-остров" называет "совокуплением соловья и лягушки"): "Прими меня, почившего в бозе, // Дай — мир Твой хваленый... // Я — как капусты кочан, // Оставивший вдруг огород, // На котором возрос"...
У его стихов сложная архитектоника, его верлибры виртуозно выстроены — но стихи производят впечатление скорее головных, сконструированных, декларативных, нежели рожденных вдохновением и согретых хоть каким-то душевным чувством. Интересно, кстати, что в "Декларации", которую имажинисты опубликовали в 1919 году, необходимость "головной" поэзии специально обосновывается.
Валентин Бобрецов, автор статьи о Мариенгофе в биографическом справочнике "Русская литература ХХ века", обращает внимание на пессимизм, присущий творчеству поэта, и выстраивает названия его сборников в смысловой ряд: "Хотя "Стихами чванствую" и "Развратничаю с вдохновением", но наступает "Разочарование" и впору сделать "Руки галстуком".
ЗАНОЗА ОБРАЗА
В конце мая 1918 года началось восстание чехословацкого корпуса: чехи массово сдавались в плен на германском фронте, но, недовольные тем, как решается их судьба после смены власти в России, решили уходить из страны через Владивосток. Белочехи, как их тогда называли, осаждали Пензу, затем заняли ее, на улицах началась стрельба. Мариенгоф отправился смотреть, как творится история. В двух разных текстах он по-разному рассказывает, что было дальше, но в обоих случаях оказывается виноват в происшедшем. Обе версии сходятся на том, что отец вышел за ним, чтобы потребовать вернуться домой — и был ранен шальной пулей. Пуля задела бедренную артерию. Борис Михайлович умер от потери крови раньше, чем его успели доставить к врачу. "Я подошел к дивану, тихо лег рядом с папой, обнял его, и так вместе мы пролежали конец этого дня, ночь и все утро", — писал Мариенгоф.
Вскоре после смерти отца он уехал из Пензы в Москву. Остановился у кузена. Напечатался впервые в альманахе "Явь" — вместе с Пастернаком, Есениным, Андреем Белым. "Правда" откликнулась фельетоном "Оглушительное тявканье".
У кузена он неожиданно встретил Бухарина, показал тому свои стихи. Бухарин сказал, что в жизни не читал такой замечательной ерунды, но предложил ее автору место ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК. Именно там, в издательстве, как сказано в "Романе без вранья", Мариенгоф и встретил Сергея Есенина. И Вадима Шершеневича.
"Орден имажинистов" появился уже в 1918 году, а в начале 20-х стал самой шумной и самой организованной среди всех поэтических групп. Имажинизм вырос из футуризма, но стал подростковым бунтом против него. В своей декларации имажинисты заявляли, что футуризм умер, называли его надсоновщиной, которая замаскирована современностью, и упрекали в том, что футуристы сделали ставку на содержание вместо формы. Упреки эти, кажется, были справедливы только в отношении стихов Давида Бурлюка. Имажинисты обещали очистить форму от пыли содержания и провозглашали: "единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов".
В сборнике теоретических статей об имажинизме Мариенгоф писал: "Одна из целей поэта вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения, как можно глубже вонзить в ладони читательского восприятия занозу образа". Первичен образ. Вокруг него завихряются хаотические ассоциации, построенные на телесном восприятии мира: красках, звуках, запахах, осязании; метафора заставляет по-новому смотреть на знакомое, воспринимать мир как новый, яркий, цельный.
Имажинисты были шумны, скандальны и предприимчивы. Они много печатались: их не раз бранили за то, что они во время бумажного голода тратят драгоценную бумагу на свои опусы. Мариенгофу особенно доставалось: публикует по шесть строк на целой странице! Они эпатировали публику, устраивали громкие акции: то переименовали улицы столицы, дав им свои имена (улицей Мариенгофа стала Петровка), то написали на стене Страстного монастыря четверостишие:
Вот они, толстые ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимают с Христа штаны.
Есенин позднее объяснял эту акцию тем, что в монастырях гнездилась контрреволюция, а после выходки имажинистов "Страстной притих".
БЕЗ ВРАНЬЯ
Есенин и Мариенгоф скоро поселились вместе, в одной квартире. В любой биографии того и другого упоминается этот голодный и холодный быт: спали в одной кровати — потому что в одиночку можно было замерзнуть, вели теоретические споры о поэзии, влюблялись. В есенинских послереволюционных стихах, в "Инонии" и "Сорокоусте" много созвучного поэтике Мариенгофа.
Кончилась эта совместная жизнь, когда Мариенгоф полюбил молодую актрису Анну Никритину, женился на ней и стал семьянином, вынужденным думать о прокорме семьи. Злые языки поговаривали, что имажинизмом управляет теща Мариенгофа, поскольку семейный бюджет требовал, чтобы коммерческие предприятия имажинистов приносили прибыль. Коммерческих предприятий, появившихся на волне нэпа, было несколько, в их числе поэтическое кафе "Стойло Пегаса" и книжные лавки. Теща Мариенгофа, кстати, судя по "Роману без вранья", была тишайшим существом — однако не позволила Есенину "крестить" новорожденного сына Мариенгофов Кирилла в шампанском.
"Роман без вранья", воспоминания о Есенине, Мариенгоф написал и издал после смерти друга, когда горе еще не утихло. Есенин в них — совсем не хрестоматийный. Очень сложный, часто неправый, влюбленный в славу человек с нелегким характером. Безмерно одаренный, очень дорогой, причинивший много боли. Критики немедленно назвали "Роман без вранья" "враньем без романа", увидели в нем недоброжелательность Мариенгофа к Есенину и зависть менее талантливого поэта к более талантливому. Но не увидели того, чего невозможно не увидеть: любви, тревоги и огромного горя. Поклонники Есенина и сейчас считают роман клеветническим, принижающим и очерняющим образ поэта.
Как прозаик Мариенгоф на голову выше Мариенгофа-поэта. В прозе совершенно уместен холодный наблюдатель, циник, скептик, сохраняющий трезвую голову в любой ситуации. Но, как ни странно, именно в прозе Мариенгоф удивительно лиричен и пристрастен.
О "Циниках" Мариенгофа, романе о голодной и холодной послереволюционной жизни, Иосиф Бродский отозвался так: "Одно из самых новаторских произведений в русской литературе века как по своему стилю, так и по структуре". "Циники" — история об историке Владимире и его жене Ольге, выживающих в промерзлом и голодном городе. Прототипом Ольги считается актриса Юлия Дижур, возлюбленная Вадима Шершеневича, которая застрелилась после размолвки с ним. Роман — история любви, измены, горечи. Цинизм — броня, которая только и позволяет выжить, заморозив сердце, в нечеловеческих обстоятельствах. Роман фрагментарен, распадается на куски, как распадается жизнь; повествование от лица Владимира перебивается газетными известиями — поражения на фронте, голод, разруха, каннибализм, наконец. Любовь зацветает неожиданно, как слишком ранний первоцвет, она изначально обречена — и когда герой особенно счастлив, еще даже не в середине романа, становится ясно, что финальная трагедия неизбежна. Может, потому еще "Циники" понравились Бродскому, что в них нащупана наконец та скупая, холодная интонация, с которой только и можно говорить о запредельном опыте — интонация, которой не нашел поэт Мариенгоф, но нашел прозаик.
Кстати, стихи Мариенгоф почти перестал писать в конце 20-х. Позднее он писал немного, часть из написанного он приводит в своих мемуарах. Поздние стихи опубликованы, но прежний Мариенгоф в них неузнаваем, да и сами стихи — уже не стихи, а экспромты и эпиграммы. Как справедливо заметил Бобрецов, собранные воедино, они "производят удручающее впечатление".
Опубликовать "Циников" в СССР было невозможно, роман вышел в берлинском издательстве "Петрополис". Мариенгоф подвергся газетной травле — как Пильняк, Замятин, Булгаков и многие другие. К концу 1929 года, когда всех мало-мальски несоветских писателей вынуждали каяться в ошибках, ему пришлось направить в правление Московского отделения Всероссийского союза писателей заявление с признанием, что считает недопустимой публикацию за границей романа, не разрешенного в СССР. Тем не менее уже в 1930 году в том же "Петрополисе" вышел его "Бритый человек". Считается, что его сюжет — человек с правом ношения оружия убивает из зависти поэта и выдает его убийство за самоубийство — мог породить распространенную версию об убийстве Есенина.
И после этого Мариенгоф замолчал на десять лет. И до, и после этого времени основные заработки ему давала драматургия: еще в 1925 году он написал для Камерного театра, где играла его жена, пьесу "Вавилонский адвокат" — с главной ролью для нее. По его сценариям было снято несколько фильмов — "Дом на Трубной", "Проданный аппетит" и др. В эти десять лет Мариенгоф писал пьесы на исторические темы. "Многие тогда уходили в историю", — замечал он. О себе сказал: "Моя биография — это мои пьесы".
В 1925 году он успел попутешествовать: был в Германии и Франции, виделся в Париже с имажинистом Сандро Кусиковым, уехавшим в эмиграцию.
В 1928 году Анна Никритина ушла от Таирова и поступила в БДТ в Ленинграде — с тех пор семья Мариенгоф жила в Северной столице. Мариенгоф занимался историческими штудиями, много времени проводил с сыном Кириллом — как когда-то отец с ним самим. Кирилл много читал, любил историю и хорошо ее знал. Окружающую действительность ясно понимал и давал ей такие характеристики, что мать его всерьез боялась, что мальчика посадят.
В 1940 году 17-летний Кирилл повесился на двери, когда родители вышли из дома на прогулку. "Много гибелей шло к поэту — глупый мальчик, он выбрал эту", — сказала Ахматова о другом самоубийце; в самом деле — по статистике, от поколения 1923 года рождения после Второй мировой уцелело 3 процента.
Родители были уничтожены горем. Никто не понимал, и сейчас трудно понять, что заставило любимого и любящего юношу — умного, талантливого, сильного — свести счеты с жизнью. Мариенгоф цитирует в воспоминаниях его записи, в которых очевиден мужающий талант, замечательная наблюдательность, острая мысль. И — боязнь не состояться, оказаться пустышкой. И обещание покончить с собой, если поймет, что это так — "но это такая литературщина", возражал он сам себе. И ненависть к войне, сводящей мир с ума. И любовь к девушке — с ней он долго гулял тем вечером и сказал на прощание, что собирается сделать. А она отпустила его — только позвонила их общему другу. Но тот опоздал. Эта необъяснимая смерть, сама по себе страшная, еще и ударила по старому больному месту: так же умер Есенин, "несостоявшийся крестный" Кирилла.
Мариенгоф, вспоминая сына, написал страстную апологию "святого шпионства": долой ложную деликатность, читайте дневники своих детей, вы хотя бы будете знать, что у них в голове, и хотя бы успеете их спасти. Его стихи, написанные после смерти сына, озаглавлены "После этого":
Там место не открытое,
Над белой вазой клен.
Душа моя зарыта там,
Где сын мой погребен.
В 40-е годы он написал стихотворение "Там" — о том, что здесь — только приятели, а все любимые друзья — там: Есенин, Шершеневич, Жорж Якулов... И —
Там и мой Кируха.
Мой Кируха с вами.
Но об этом глухо:
Это страшный камень.
Жена увезла его на гастроли по Украине и Белоруссии; в отъезде он работал над пьесой "Шут Балакирев", которую посвятил памяти сына. Пьеса была опубликована и поставлена в 1940 году. Шут Балакирев — русская родня шекспировских шутов, герой обаятельный и сильный, очень полюбился публике, и успех был громкий.
После этого было еще много разных пьес, в разной степени удачных или неудачных; среди них были и отчетливо конъюнктурные, и написанные ради заработка. "Катюшу Маслову", оперное либретто по толстовскому "Воскресению", написанное для Шостаковича, запретил Главрепертком: мол, автор свел весь роман к "узколичной истории" Катюши, и весь обличительный смысл романа исчез. Не увидела сцены написанная в военное время пьеса "Мамонтов" — о профессоре-историке, ставшем предателем: отрицательные герои были не нужны. Не была поставлена написанная в 1944 году пьеса "Актер со шпагой" — об основателе русского театра Федоре Волкове.
ДРАМА
Когда началась Великая Отечественная, Мариенгоф выступал на радио с чтением стихотворных очерков. Затем вместе с женой уехал в Киров, куда эвакуировался БДТ.
Олег Демидов, исследователь творчества Мариенгофа, кратко подводит творческие итоги эвакуации так: "Это плодотворное время: Мариенгоф выпускает две поэтические книги — "Пять баллад" и "Поэмы войны"; пишет наперегонки, как некогда с Сергеем Есениным — стихи, пьесы на военную тематику — с Евгением Шварцем; наездами бывает в Москве — то на Всесоюзном совещании "дерьматургов", то в гостях у Лили и Осипа Бриков".
После войны он писал в соавторстве с Михаилом Козаковым. Их пьесы "Золотой обруч" и "Преступление на улице Марата" критика трепала свирепо, но без особых оргвыводов в отношении авторов. В 1951 году, на волне борьбы с космополитизмом, Козаков и Мариенгоф, решив обезопасить себя и свои семьи, написали соцреалистическую пьесу. Актер Михаил Козаков, сын писателя, заметил в воспоминаниях о Мариенгофе, что это была "попытка лизнуть" власть — и процитировал Галича: "Не шейте вы ливреи, евреи". Но оказалось, что написать искренне плохую, безупречно соцреалистическую пьесу хорошие писатели органически неспособны. Газеты обозвали "Остров великих надежд" пьесой "ошибочной" и "порочной", Мариенгоф опять оказался отлучен от театра и зрителя.
"Оттепель" вернула ему надежды. Он начал писать воспоминания. "Это вам, потомки!" — не столько воспоминания даже, сколько россыпь размышлений, дневниковых записей, афоризмов, острот — к старости у него появилась склонность, как это иногда бывает у остроумцев, записывать свои удачные шутки. В этой россыпи есть печальная запись: "Гуляли по Московскому зоологическому саду. К железным клеткам, в которых помещались не слишком благородные животные, иногда были прикреплены металлические дощечки с надписью: "Хорошо переносят неволю".
К сожалению, на мою клетку нельзя повесить дощечку с такой утешительной надписью".
И совсем другое, но не менее печальное: "Сегодня, то есть 9 февраля 1957 года, ВСЕ мои пьесы запрещены. <...> Больших девять. Юношеские не в счет, очень плохие — тоже. Одни запрещали накануне первой репетиции, другие накануне премьеры, третьи — после нее, четвертые — после сотого спектакля ("Люди и свиньи"), пятые — после двухсотого ("Золотой обруч")".
Он не пытался создавать что-то принципиально новое — как будто не хватало дыхания; шел привычными дорогами — не гениально, но прокормит. Пьесы кормили, если шли в театрах.
Запрет, опять-таки, не продлился долго: после этого были и творческие вечера, и издания. Окружающим они с женой казались веселой и легкой парой. Театральный критик Лидия Жукова вспоминала: "Главным были в нем все-таки его беспечность и веселость. Он напоминал большого, резвого пса, бьющего хвостом от довольства жизнью и собой, одет с иголочки, физиономия натянута на манер Форсайтов из английского телефильма... Они были вдвоем сама гармония, а я их прозвала "путаниками". Потому что в моих глазах они путали привычное представление о семейной жизни, как источнике вечных треволнений, проблем и сложностей, — они не знали, что такое семейные проблемы". Окружающим казалось, что они упустили сына, потому что были вечно заняты собой. И никто уже не помнил, глядя на них, что у этой счастливой пары вообще могло быть какое-то горе. А Мариенгоф записывал, слушая детские голоса за окном, что так же "звенел, прыгая по лужам" он сам, а потом сын — "А вот внучат у меня нет. Это ужасно".
Олег Демидов пишет: "В 1960-е годы посыпались зарубежные издания стихов, прозы, мемуаров. Забытые и запрещенные романы 1920–1930-х годов снова увидели свет в Америке, Англии, Италии, Германии, Польше и Сербии. Театральные постановки Мариенгофа идут и сегодня. "Шут Балакирев" в 2000-е годы был замечен в Казахстане. Главную одноактную пьесу "Наша девушка" не только ставят в любительских театрах, но и экранизируют. "Циников" в 1990-е годы вытащили на подмостки, и теперь их оттуда не сгонишь".
Казалось бы, счастливая жизнь. А записи — горькие: "Есенин говорил:
— Ничего, Толя, все образуется.
Прошла жизнь, и ничего не образовалось".
Умер Мариенгоф в 1962 году, не дожив до 65-летия нескольких дней. Свою предполагаемую смерть в книге "Это вам, потомки!" он описал так: "Вот я и доигрываю свою последнюю сцену. Если бы в наши дни вдруг люди стали говорить таким же высоким слогом, как Шекспир, то через несколько реплик, как мне думается, должен прозвучать следующий диалог:
Гораций. Покойной ночи, милый друг. Пусть ангелы баюкают твой сон.
Мариенгоф. Ха-ха — ангелы! (Умирает.)
После этого с барабанным боем входит Фортинбрас (то есть секретарь по административной части Союза советских писателей). Потом — траурный марш и... труп уносят.
Очень смешно. Правда?"