Дом номер двадцать семь, по улице Заречной, в общей череде, казался унылым и пустым, обветшавшие дощатые фронтоны, карнизы и ветреницы, давно не знавшие краски, почернели и требовали замены. Ограда тоже обветшала, некоторые столбы покосились, в окнах был полумрак, а распахнутая, по обычаю, настежь калитка, говорила о том, что в доме покойник. Стыдливая мысль укорила лейтенанта, куда ты идёшь, тут сейчас не до тебя, пойми, что ты не вовремя, он встал, как вкопанный, не решаясь, ступить на порог. Чувство долга, заставило Мишу пересилить себя, похороны всегда не вовремя, а у тебя нет времени, раз пришёл, входи, нечего стоять во дворе, людям глаза мозолить! И Миша вошёл в дом, маленькая прихожая заканчивалась двумя дверями, по обе стороны, с левой стороны была, видимо, зала, в центре которой стоял гроб, с четырьмя горящими свечками по углам, это и было единственным освещением в доме. У гроба, на табурете, сидела седая старушка, в платке, и читала “святое писание”, тихо шамкая сморщенными губами. - Господи, упокой душу, раба грешного твоего…! С правой стороны, по всей вероятности, была кухня, в которой, в потёмках, сидел хозяин, у окна, облокотившись на стол. Миша кашлянул и тихо сказал. - Мир вашему дому, простите за неурочный визит, вы будете Седёлкин Прохор э-э-э!? – Терентьевич! Подсказал хозяин. - Проходи, садись вот! Указал на табурет. - Что-то не припомню я тебя парень, дружок Витькин что ли? - Нет, дедушка! - Не ври мне! Насквозь вас вижу! Я в СМЕРШе служил! - Ну, тогда не будем, ходить вокруг, да около, лейтенант полиции Кузменков! И показал документ. - Чего уж теперь то, опоздал, кончились все вопросы, вон он лежит, помалкивает, и ничего уже не скажет! По щеке его покатилась слеза. - Простите, Прохор Терентьевич, я по другому вопросу, вы знаете, что у вас был брат? - Ты про Федота, что ли? Сначала не знал, на фронте встретились случайно, в общем, плохое у нас было знакомство! Освободила наша дивизия лагерь военнопленных в Польше, с ходу, и наш отдел “шерстил” их всех, на предмет вражеской агентуры! И пришлось мне его допрашивать, интересно стало, однофамилец или брат! Говорю ему, я тоже Седельников, и тоже Игнатович, только фамилию и отчество я поменял, потому, что отец, казачий есаул, зарубил на моих глазах маму! А он говорит, сочувствую, моего отца самого зарубили ЧОНовцы, во время бунта, против коллективизации, он тоже был есаулом! Я ему хотел рекомендацию написать, чтобы снова в армию, Европу освобождать, а он ломом зашиб насмерть, прихвостня фашистского, дай бог памяти, кажись Залесского! Такая сволочь, дел за ним кровавых, не сосчитать, агентом абвера был, и хотел укрыться в лагере, и мы из него “вытрясти” всё нужное не успели! Полковник наш разъярился, приказал, в этап его, в Сибирь, пускай ума разума набирается! Самое плохое то, что приговор этот я ему зачитывал, и сам чувствовал себя врагом народа, под его взглядом! Ведь брата на смерть отправил! А не так давно, три года назад, заявляется он ко мне, жив-здоровёхонек, оказывается, Славка, старший мой внучок, вместях с ним, срок отбывал, там и познакомились! Упал я перед ним на колени, прощения просил, а он поднял меня, говорит, ну что ты брат, ни в чём тебя не виню! Обрадовался я, да зря, отравил его и Славку кто-то! Дед Прохор вздохнул тяжело и замолчал.