Извилистая дорожка в туннеле из деревьев усилила эффект безбрежно распахнутого над водой неба. В центре пруда шесть высоких узких камней сгрудились в миниатюрный известняковый горный хребет. На противоположном берегу стоял павильон. Соединяясь со своим отражением в воде, он казался висящим в воздухе бумажным фонариком. В нескольких шагах сбоку от павильона росла ива, ее опущенные ветви припадали к воде пруда.
… в саду всегда жила одна цапля: нерушимая цепочка птиц-одиночек. Понимая, что это никак не может быть та самая птица, залетевшая из почти сорокалетнего прошлого, я смотрела на нее и надеялась, что она – именно та. Хотелось верить, что попавшей в это святое прибежище цапле как-то удалось ускользнуть из цепких пальцев времени…
Эта книга раскрылась мне столь многими оттенками и полутонами, что я даже не знаю с чего начать. Истории в истории, воспоминания в воспоминаниях. Иногда короткие, как вспышки, иногда продолжительные, но вместе с тем не вызывающие ощущения раздробленности.
Это просто рассказ главной героини о времени, проведенном в ученичестве у садовника Накамуро Аритомо. Бывшего садовника императора Японии. В то время как сама Тео Юн Линь – бывшая узница японского концлагеря. Ученичество для Юн Линь – единственная возможность создать настоящий японский сад для погибшей сестры. Ведь даже будучи «гостьей императора», как называли японцы своих узников, та не переставала восхищаться искусством японских садовников.
Примерно тоже сказано и в аннотации к книге, и это бесспорно правда. Но правда уплощенная, не передающая всей глубины этой истории.
Надо сказать, что книга не сразу захватила меня. Сначала это были просто воспоминания главной героини, на фоне событий её настоящего. Книга легко читается, и даже обилие местных (и не только) словечек не затрудняло восприятие. Но постепенно, новые и новые детали расцвечивали уже прочитанное новыми красками. Случайно оброненная фраза меняла контекст уже изложенных событий. И это меня увлекло. И о многом заставило задуматься.
В повествовании довольно много места отведено событиям в послевоенной Малайе. И это справедливо, потому что они по сути своей мало чем отличаются от событий времен оккупации. Не менее справедливо, что Энг Тан Тван охватывает и другие аспекты. А ещё, что бы не утверждала аннотация, Аритомо, центральная фигура повествования, через которого автор напоминает читателю о ином мировосприятии, свойственном японцам, так и остался недораскрытым. «Предположение», о котором упоминает обложка, лично для меня так и осталось предположением. Ведь людям свойственно додумывать и искать объяснения там, где их нет.
И сейчас, когда книга уже прочитана, я не могу отыскать в книге хоть какой-нибудь недостаток. В моем восприятии она сама подобна японскому саду, гуляя по тропинкам которого невозможно оценить его целиком, пока не пройдена каждая тропинка, не ухвачена каждая, иногда внезапная, но всегда гармоничная деталь. Во всяком случае именно таким представляется мне сад Югири, со слов автора. И, одновременно, в своей отточенной незавершенности она похожа и на хоримоно, искусство, которому, как и многому другому, тоже нашлось место в этой книге. Я не знаю планировал ли писатель Энг именно такой эффект, но это прекрасно, даже если получилось случайно.
«Юноша, – произнес старый монах, – скажи мне: ветер ли находится в движении или флаг заставляет двигаться ветер? Кто из них – зачинатель движения?»
– И что ты сказал? – спросила я.
– Я сказал: «Они оба в движении, святой отец».
Монах сокрушенно покачал головой, явно огорченный моим невежеством.
«Придет день, и ты поймешь, что нет никакого ветра и флаг не движется, – сказал он. – Только души и умы людей не ведают покоя».
август 2017