(by Леша Тишинский)
Он отрубил тесаком голову молодой курочке и бросил ее в таз, чтоб Маша потом ощипала. И ему подумалось вдруг о том, что за жизнь он не убил ни единого человека, ни на зонах, ни на воле. Не считая разве что того борзевшего не по чину жигана, которому Семен однажды в ярости плеснул в харю кипяток из кружки для чифиря. У того слезла кожа, пошли волдыри, и уже на больничке он получил заражение крови и нарезал хвоста.
Он сел на свой табурет и стал ждать, пока Маша домоет его пол. Поднял ноги, по одной, когда она молча посмотрела на него снизу. Машу эту, с дитем, он приютил меньше года назад. Он увидал ее на автобусной остановке в город, проходя там дважды, днем и ближе к ночи. Она всё сидела там, с пацаненком и брезентовым рюкзаком. Спросила у него покурить, но он никогда не курил.
Присмотревшись к ней с неделю, он поставил в комнате фанерную выгородку с дверным проемом, чтоб баба считалась обособленной. У нее вышло метров девять, у него поменьше.
Это была длинная и не очень складная баба лет тридцати, туповатая и не злая. Имея пацана таких лет, работать она не могла, да было и негде. Поэтому она подворовывала - то кур, то картошки с огородов за поселком. И Семен это в ней уважал. Единственное, что раздражало - это когда она при нем, о чем-нибудь на минуту задумавшись, беззастенчиво почесывала под халатом задницу и что там у нее еще… Как будто не считая, что рядом кто-то есть.
Сам он жил, уже лет шесть и без особых документов, на территории бабы Зои, в комнате ее сына, убитого когда-то по пьянке здесь же на поселке. Сама бабка проживала свой век на той же площадке второго этажа, за дверью напротив. В первых числах каждого месяца и на праздники Семен приходил к бабе Зое и выкладывал на кухонный стол гостинцы - например, чай, сушки, карамель, кильку в томате и журнал “Работница”. Ну, и когда надо было сменить прокладку в кране или что-нибудь такое, Семен это кое-как умел. А больше ничего ей и не платил.
Жил Семен сейчас на золотые червонцы, которые припрятал, после того как обнес хату какого-то барыги лет пятнадцать назад в Ставрополе. Они хранились у Семена в специально высверленной деревянной ножке табурета, на котором он сейчас и сидел. Несколько раз в год он ездил на автобусе в районный центр, где сдавал по червонцу скупщику.
Семен не работал в жизни почти ни дня, ни на воле, ни тем более в неволе. Если не считать нескольких месяцев в молодости, когда отчим устроил его к себе копать могилы на новом Пастуховском кладбище. Но копать их - это не западло. Ведь ты ж не власти копаешь, а людям, по их необходимости...
Одним словом, Семен был и оставался по всей своей жизни - отрицаловом, отрицалой. И в душе он гордился этим, когда уже здесь, на воле, вспоминал иногда, кто он такой. Он принципиально, идейно не работал и находился в постоянном, незатухающем конфликте с властью, на воле - с мусорами, в неволе - с вертухаями. “Характеризуется отрицательно” - такая запись в мусорских бумагах всю жизнь сопровождала его передвижения от тюрем и до самых жестоких зон и крыток страны.
Повернувшись тощим задом, Маша всё терла и терла пол на его половине, залезая тряпкой уже и под комод, хотя Семену казалось, что чисто уже и так. Он подумал о том, что особо ни одну бабу никогда не любил и даже не очень это понимал. Да, было такое, что он год с лишним, между ходками, жил на таком же поселке и по ночам спал с одной и той же женщиной. Ей это нравилось, а ему было так себе, почти всё равно.
Кроме того, будучи потомственным человеком тюрьмы, он искренне считал, что баба - существо все-таки низшее, довольно презренное и особой жалости не достойное. И уж во всяком случае жениться - это должно быть западло, без всяких вопросов.
Вообще, ко всем, кто был ему не ровня – будь то мусора, вертухаи или “мужики”, у него было равно презрительное и даже снисходительное отношение, особенно на публике. Говорил он медленно, сквозь зубы, в глаза собеседнику не смотрел и почти не улыбался. А в беседе, скажем, с “кумовьями” любил держать в тональности легкую агрессию и вызов.
Конечно, и внешне он должен был отличаться от остальной массы. Положим, Семен никогда не мог позволить себе выглядеть неопрятно. Его одежда была всегда чиста и выглажена. Когда был чуть помоложе, любил даже выделиться чем-нибудь – ушитыми ботинками или мутоновой зимней шапкой.
Были у него и соответствующие наколки - чтобы сразу можно было определить, что за человек. Это перстень с шестиконечной звездой, звезды на коленных чашечках, что означало “никогда не встану на колени”, погоны с черепами и знаками “SS”, то есть “сохранил совесть”, да и много чего другого.
Машин мальчишка разговаривал очень мало и был тихим. Иногда он выходил на половину Семена и подолгу смотрел на его наколки на руках и груди, если они были в ту минуту открыты его взору. Семен видел, что пацану они нравятся. Имя ему было Иван. Семен порой брал пацанчика на руки и сажал себе на колени. И тот водил пальцам по синеве наколок и даже говорил отдельные слова непонятно о чем. Чаще других он почему-то говорил слова “обнал” и “порежу, сука”.
Стать вором в законе Семен никогда не стремился. Но знал их немало, и в душе считал по крайней мере половину из них людьми без принципов и без строгих понятий. А у него они были. В их суть он давно уже не вдумывался, считая, что понятия эти - они просто есть и всегда были, и их не может не быть. И он унесет их в могилу, и пусть это будет единственное, что он туда унесет.
Уже темнело, но свет Семен обычно старался не включать, разве что - когда читал или писал. Да, вечерами он иногда бесцельно писал карандашом в школьной тетрадке какие-нибудь свои записки или имена старинных корешей, а потом на утро перечитывал и рвал. А телевизора он не имел.
Когда стало совсем уж темно, он поднялся было пить чай, но тут белая занавеска в Машином проеме двери сдвинулась, и он едва различил ее фигуру. Потом она сделала шаг к нему, и он увидел, что на ней ничего нет. Не зная, как себя повести, он просто остался стоять, где был. А она сделала еще шаг и приблизилась совсем. И положила руки ему на грудь, а потом положила и голову. Так они простояли довольно долго, но руки Семена в конце концов все же погладили ее худую спину с выступавшими позвонками.
На утро Семен поднялся позже обычного, и первым, что он увидел, были глаза Ивана, стоявшего в проеме двери. И тут он обернулся на постель и вспомнил. Маша лежала на боку, лицом к нему, и улыбалась во сне.