«Счастье свернулось в ней пушистым котенком». Прочитав эту фразу Александра Грина еще в десять лет, я потом всю жизнь вспоминала ее. Ассоль из «Алых парусов» еще не видела капитана Грея, но уже ждала, когда появятся в море алые паруса его корабля. Ее считали сумасшедшей, а она знала, что корабль придет, пушистый котенок счастья изнутри грел ее душу…
Сердитое письмо
На днях мне по электронке пришло письмо от одной несостоявшейся Ассоль.
«Меня зовут Александра. Мама принесла с работы вашу газету, сунула мне и сказала: «Почитай!». Я прочитала несколько историй про любовь, как люди встречаются вопреки всему. Но я хочу вам сказать, что даже если эти истории реальные (как вы утверждаете), никакого чуда в них я не вижу. Все это набор случайностей! Зачем вы только голову дурите таким, как моя мама, пожилым женщинам предпенсионного возраста! Они начинают верить во всякие сказки и только удаляются от реальной жизни. Может, ваше поколение и верит таким сказкам, но мы, молодые, выросли в другое время, и в отличие от вас видим жизнь такой, какая она есть. И ничего доброго и расчудесного в ней нет. Все это притянуто за уши, все ваши рассуждения!..»
Ну, и далее в том же духе. Очень гневное письмо девушки, задетой за живое. Я люблю такие письма. Они показывают, что благодаря статье в читательнице что-то проснулось, только она еще не может это принять, поскольку с детства облеплена стереотипами, как корабль ракушками. По крайней мере, надеюсь, что пушистый котенок счастья в ее душе зашевелился.
Девочка, походя, говорит о поколении своей мамы, как о пожилых людях, хотя это еще не так. Она даже не осознает, что счастье уже в том, что у нее есть мама, которая, слава Богу, еще жива-здорова, работает и интересуется не только болезнями и лекарствами, но и статьями в газете! Спит, спит ее счастье, свернувшись клубочком. Но я верю, что оно проснется.
Впрочем, моя задача — не переубеждать юных циников, а рассказывать истории, где люди смогли разглядеть сквозь обыденность чудо.
Как внутри, так и снаружи
Этой истине, высказанной Гермесом Трисмегистом, более четырех тысяч лет, но она не устарела. Не вдаваясь в философию, замечу, что каждый из нас в какие-то моменты жизни убеждался в ее правоте. Если у вас дурное настроение, вы обязательно сядете в маршрутку, где разразился скандал. Если боитесь, что денег не хватит до зарплаты, то еще и кошелек вытащат (не дай Бог, конечно). Что у нас внутри, то рано или поздно прорывается наружу. Поэтому, даже не бегая на тренинги и не посещая психологов, просто оглянитесь на то, что вас окружает: цветы, подаренные мужем, близкими, детьми, стоящие на чистой скатерти? Или горы немытой посуды, неоплаченные счета, подтекающий кран? А бывает, что и то, и другое. Но вот вопрос — что вас волнует больше…
Циники, конечно, делают свое дело, не позволяя романтикам оторваться от земли, но сам по себе цинизм — это не лекарство. Это — яд. И разъедает он, прежде всего, самого человека, распыляющего его вокруг себя.
А теперь история, довольно невеселая. В конце 80-х в редакцию пришла устраиваться Лена. Молодая, симпатичная, с соответствующим образованием. Но что-то настораживало в ней с самого начала, и если бы не крайняя надобность в кадрах, редактор ее бы не принял.
Впрочем, у Лены оказалось острое перо, она отлично писала реплики и критические материалы, размазывая по стенке нерадивых хозяйственников, директоров и предпринимателей, не справлявшихся со своими делами. Острый язычок, чувство юмора, в конце концов, сломали лед между нею и сотрудниками. Она умела быть милой, по крайней мере, с ближним кругом. Время от времени редактор вызывал ее на ковер после какой-нибудь публикации, когда выяснялось, что факты были не проверены, а недостатки, описанные в статье, сильно преувеличены. Но Лена воспринимала это легко, отговариваясь тем, что таково ее авторское видение.
Проработав месяца три, Лена отказалась ехать в командировку и предъявила справку о беременности. То есть она, еще устраиваясь на работу, знала, что скоро уйдет в декрет. «Для меня главное — моя семья, — объяснила она нам, — а все остальное меня не очень трогает».
Обескураженный редактор, конечно, пожелал ей здоровья и перевел на разбор писем — муторная, но не пыльная работа. Лена начала готовить еженедельные подборки писем, но готовила их с такой насмешкой над авторами, посмеиваясь то над безграмотностью писавших, то над их наивностью, что писем стало приходить гораздо меньше. А ведь для любой редакции обратная связь с читателем — основа работы.
Впрочем, потом она надолго исчезла из газеты, и мы встречались с ней, только когда она оформляла декретные, а потом поздравляли ее с рождением дочки, с защитой диссертации ее мужем и прочими житейскими радостями. Жила Лена недалеко от редакции (собственно, поэтому она и устраивалась к нам). Кто-нибудь из нас нет-нет, да и заглядывал в ее гостеприимную квартиру, чтобы угоститься чаем и послушать порцию свежих анекдотов.
Встречались мы все реже, но не выпускали друг друга из виду, бывало, что и помогали друг другу в каких-то житейских ситуациях. Как-то, собравшись, заговорили о вере, о религии и мистике.
— Я ни во что такое не верю, — сказала Лена, — вот что вижу, то и есть. И пока не потрогаю руками эту вашу веру, буду считать, что все это ерунда и самообман.
А потом она узнала, что ей изменяет муж. Узнала сама (уже появились сотовые, и она увидела случайно СМС в его телефоне). Мы узнали об этом раньше, но никому не хотелось причинять ей боль, хоть она и сильный, остроумный человек, но мало ли что придет в голову при такой новости. К этому времени дети ее уже выросли, учились в Москве, и семья состояла из нее и мужа. Близкая ее подруга по секрету сказала, что Лена развод мужу давать не захотела и пообещала, что если он сам подаст на развод, детей больше не увидит.
А года через два мы узнали о страшном диагнозе. Лена держалась молодцом, подшучивала над посетителями онкодиспансера, над врачами, в общем, была в своем репертуаре. Как-то она позвонила мне и попросила прийти одну. Ее выписали, однако особых улучшений не было.
Когда я зашла, еле узнала давнюю приятельницу. Дело не только в платочке, которым она закрывала безволосую после химиотерапии голову (волосы потом вновь отрастут!), ее состарившееся личико, сгорбленная спина, неуверенная шаркающая походка, потухший взгляд — все это говорило без слов, что дела плохи. Не было в ней ни иронии, ни юмора, ни смелости посмеяться над своими страхами.
— Ты когда-то мне говорила, что рак — болезнь обид. А если не можешь простить предательство? Что тогда? — спросила она меня.
— Зачем спрашиваешь? Ты же ни во что не веришь? — ответила я.
— Да, но странно, что я не могу простить мужа, а онкология у меня именно по женской части, — усмехнулась Лена, — как ты однажды сказала. Я хочу простить, но не могу. Не умею…
— Легче умереть, чем простить?
— Я просто не верю, что это поможет…
— Давай сделаем так: дай ему развод. Просто подай на развод, — предложила я.
Лена яростно завертела головой, сжимая в руках кухонное полотенце. Потом нашла лазейку:
— Да он и не согласится. Он сейчас не сможет меня бросить. Все-таки какая-то совесть у него есть, столько лет вместе…
— Лена, что он сделает — его право. А ты попробуй его отпустить. Это твое право.
После того тяжелого для нас разговора Лена больше не звонила. Потом знакомые сообщили, что на развод она все-таки подала. Приехали дети, уже имевшие свои семьи, поддерживали ее. Муж, хоть и получивший свободу, навещал ее чуть ли не каждый день, бегал за покупками и лекарствами. Потом родные договорились об операции в Израиле. После этого у Лены наступила ремиссия, она воспряла духом, и когда мы собрались у нее после ее приезда, Лена стала почти прежней: с короткой стрижкой, в новом платье, она, смеясь, рассказывала нам, как в аэропорту ее чуть не приняли за мусульманку — из-за ее платочка, как она долго привыкала к еде и напиткам другой страны, как она покрестилась в Иордане…
Тему веры мы задевать не стали, но я поняла, что ей легче, и что-то сдвинулось в ее душе с мертвой точки.
— Какое счастье вернуться домой! — улыбнулась Лена, — и дети рядом, и внуки.
Что ж пушистый котенок в ее душе, видимо, наконец, проснулся. И это чудо.