Автор: Елена Савельева
Это началось ровно в четырнадцать часов. Часы в квартире Сидорчуков как раз нервно затенькали и выдали на весь двор первый удар. Окна в квартире Сидорчуков выбиты уже три дня: в окно гостиной залетел осколок, шарахнув попутно по всей мебели комнаты. Искореженный шкаф, изумленно вздыбившаяся кровать, расколотый стол теперь торчали в раме окна во все стороны, как неудавшийся натюрморт, размазанный художником по полотну. И только большие псевдоантикварные часы «с боем», которыми когда-то так гордился старший Сидорчук, стояли сбоку от окна и потому уцелели. Прикрывшись шторкой от случившегося безобразия, часы выжили и продолжали как ни в чем не бывало измерять время. Что-то в них, конечно, попало, какими-то мелкими осколками их покорежило, потому что вместо бывшего когда-то картинно-образцового «бомканья» механизм, запрятанный в нутро пластикового корпуса, стал отчаянно фальшивить.
Каждые шестьдесят минут, днем и ночью, бабахали часы должное количество раз, и некому было их привести в чувство: семья Сидорчуков уже неделю как ушла из города, по-сибирски нагрузившись вещами. Залезать же через остро-рваное стекло не хотелось никому, даже мальчишкам. Вот и слушал двор, как сошедшие с ума часы забыли выданный им на заводе язык и отмеряли время артиллерийскими раскатами.
- Ба-бах, - выкинули часы во двор первый удар.
– Бах-бах, - уточнили часы, что день в самом разгаре.
- Бах-ба-бах! – резко догнал голос часов новый удар, беспардонно ворвавшийся в соседний двор и заколыхавший в этом дворе старый сарай и юные каштаны.
И сразу на короткое время все ожило и задвигалось. Солнечная пыль, заплясавшая от сотрясения домов, вскинулась в безумном ритме почти до крыш хрущевок. Кривоногая тетя Маша быстро проволокла обеих своих дочурок в подвал, за ней тащил огромный рюкзак с пожитками выпивший муж. Пробежали Капитоновы, Михрюткины, проковыляла бабушка Прилепиных. Следом за бабушкой из подъезда появились Башутины.
Человеческие фигурки, удивительно маленькие в этот момент, двигались быстро, неровно, но целеустремленно. Петляющий их бег неизбежно приводил к двери подвала – немонолитной, весьма уже исшарпанной осколками снарядов и пуль, но по-прежнему прячущей за собой жителей двора. Она старательно укрывала их, жертвуя собой – еще такой молодой по дверным меркам. И жители, даже не задумываясь о том, какую благодарность они испытывают к ней, когда дергают за ручку, уже больше полгода набивались в подвал дышащей темной массой.
Первые обстрелы были короткими и редкими, не чаще раза в неделю-две. Обстрелы очень пугали, но всем хотелось верить, что – пройдет. Последние же два месяца, как пишут в газетах, «ситуация обострилась», и жители разделились на две неравные группы. Большая часть, у которой имелись родственники и хорошие знакомые в благополучных краях, уехала подальше, как Сидорчуки. Меньшая часть, которой некуда было деваться, мучительно и совсем не стоически оставалась в таком родном и таком теперь чужом доме.
Снаряды с треском лопались об стены окрестных домов, и деревья трепетали все чаще, уже практически каждый день. По улицам начали шнырять люди в форме, подходя ко двору все ближе – то с одной, то с другой стороны. Стены домов покрылись неровными росчерками автоматов. Орнамент настенных татуировок был диким, несуразным, но столь впечатляющим, что достаточно было взглянуть один раз, и узоры пуль оставались в памяти навсегда.
Со вчерашнего дня люди в форме обосновались совсем близко: за стеночкой бывшего хлебного магазина, примыкавшего складом ко двору. Кирпичная стена магазина, измолотая то здесь, то там в красную муку, почти не разделяла жителей и военных. Грубый хохоток перемешивался с дымом сигарет, залетая во двор в часы затишья, и заменялся харкающей руганью и плюющимися автоматными очередями в часы обострений.
Вот и сейчас, когда артобстрел начал дополняться стрельбой, послышались хриплые выкрики. Звучащая энтропия нарастала и никак не хотела идти на убыль. Какой-то снаряд попал в котельную, съежившуюся посреди двора, и теперь дверь отвратительно скрипела. Занудная ее песня все тянулась и тянулась, проникала сквозь раздолбанную дверь в подвал, скользила за стенку к военным людям, раздражая и без того измученные нервы.
Наконец выстрелы затихли. Люди замерли, ожидая привычной глухоты, на короткую минуту всегда случающуюся после обстрела. Но скрип двери продолжал фонить, негромко, но занудно. Когда же пыль слегла, почти в самом центре двора, сбоку от осевшей котельной, на обломанной карусели возник, словно из воздуха, виолончелист Данилов. Забытый второпях при бегстве молодыми родственниками, он остался из семьи один. Худая его спина, чуть скошенная набок от вечной тяжести виолончели, частенько торчала где-то у подъездов, и жители старались - хоть понемногу – дать старику еды. Пресной каши или консервы – все равно: он брал жадно, с горящими глазами, и при этом по-концертному кланялся. Нелепый контраст искусства и реальности был разителен и невыносим: сценический поклон посреди разрухи вызывал желание бежать прочь и завыть. Но детей не пускали бежать родители, а сами взрослые сдерживали крик души усилием оледеневшей воли.
Последние дни Данилова не было видно, и кто-то совсем о нем забыл, а некоторые с тайным облегчением думали о том, что «и ему пришло время; так лучше будет всем». Сейчас же тощий старикан, восседающий на красно-облезлом металлическом сиденье карусели и пиликающий на виолончели что-то непонятное, казался еще более невозможным, нереальным. Между тем, Данилов был и продолжал играть. Осипший инструмент натужно выдавал какую-то непостижимую в своей какофонии мелодию.
Жители попытались растормошить старика, увести со двора. Но тот, погруженный в какой-то иной мир и механически водящий смычком по струнам, не видел и не слышал ничего. Усталые, голодные, жители разошлись по домам: нужно было проверить, все ли осталось в квартирах целым. Неприятная эта процедура, хоть и стала привычной, но неизменно вызывала тоску и дрожь в сердце, занимая все человеческое существо одним лишь вопросом: как жить, если все твое накопленное в один миг окажется таким же разломанным, как у Сидорчуков.
И лишь спустя несколько часов, когда сумерки коварной поступью стали вкрадываться во двор, жители заметили, что Данилов продолжает играть. Не смокла виолончель и ночью, раздирая черноту печально-бессмысленными звуками. Несколько раз мужчины подходили к старику, пытаясь пробудить его сознание, но, похоже, там было так же темно, как и на улице. Данилов продолжал играть. Звук виолончели, негромкий и неотвратимый, пролезал даже сквозь самые герметичные окна, вползая в дома, и без того давно потерявшие покой.
Утром невыспавшиеся, злые жители двора обнаружили старика на том же месте: ничего не изменилось – ни в пиликанье, ни в его позе. Только странная улыбка выросла на отрешенном лице, обращенном непонятно куда. Бабаханье часов, соединившееся с музыкальной импровизацией, изнуряло с каждым часом все сильнее. Люди держались из последних сил, чтобы не взорваться, пытались сманить виолончелиста уговорами, едой, но все было безрезультатно. Противное пиликанье продолжало доканывать. И в тот день был первый раз, когда артобстрел воспринялся не с таким ужасом, даже немного на выдохе: заглушая звуки музыки, он казался сегодня значительно более гармоничным.
Ближе к вечеру визг пуль, вплетающийся в грохот снарядов, притихли, уступив первое место не тишине, а самозванке-виолончели, возомнившей себя первой скрипкой самобытного оркестра. Фальшиво и торжественно возвещала виолончель о чем-то неведомом, а рука старика, водившая по струнам, казалось, не знала устали. Люди хватались за головы, военные голоса присоединились к увещеваниям жителей, но все было напрасно. Вторая ночь прошла под те же звуки, и не было сил это терпеть.
…Рано-рано, когда еще не было шести утра, снаряды, словно разозленные пчелы, вонзились в уставший до одури двор. Заспанные, шатающиеся фигурки вновь бежали к подвалу, некоторые из них равнодушно огибали Данилова, сидящего на тропе, ведущей к заветной двери.
Взрывы и выстрелы в этот раз долго не могли угомониться, разрывая на своем пути все, что попадалось. Изодранный двор мутило от взвеси кирпича, летавшей в воздухе, порубленных деревьев и в крошку перемолотых листьев. Атака, в последнем приступе упорства, рыгала пулями и осколками, вдруг сконцентрировавшимися в одном направлении – в сторону бывшего хлебного. Из-за кирпичной стены, измолотой то там, то здесь в красную муку, стайкой поднялись военные мундиры и короткими рывками пересекли через двор.
- Ба-бах, ба-бах, ба-бах! – прокричали им вслед часы Сидорчуков. – Ба-ба-бах! Ба-ба-бах!..
Часы вдруг затихли, словно растерявшись и не отбив положенные удары. В полутемноте живая цепочка защитного цвета уже почти выбежала на улицу, когда последний военный, прикрывая и догоняя своих, обежал старика, монотонно продолжавшего исполнять дворовую симфонию. Хлопнула оранжево-красная вспышка, соединившая на миг в маленьком свете два силуэта: большой, кряжистый и ссохшийся, тщедушный. Но тут же вернулся полумрак, и фигуры разделились. Крупная одним прыжком покинула двор, а маленькая сползла на землю.
- Бря-а-амс, - обиженно сказала виолончель.
- Бах-х-х, - умиротворяющее ответили часы…
Нравится рассказ? Поблагодарите Елену Савельеву подарком с комментарием "Для Елены Савельевой".