Профессор Иван Курилла на конференции в Берлине рассказал о ментальной конструкции мировой географии. Россия, Европа, Америка – каждая из них по-своему рисовала её, но каждая присутствовала в ней и строила свое мировоззрение, исходя из неё.
Исторически европейцы по-разному определяли главные черты, отличающие Европу от Азии и, позднее, других континентов культурной географии. В разные эпохи это была военная мощь, цивилизация (по Норберту Элиасу), демократия, правовое государство. Однако такое разнообразие эссенциалистских подходов заставляет сомневаться, что существует некое единое качество, создающее «европейскость». Поэтому я предлагаю исходить из того, что определение Европы возможно только в противопоставлении не-Европе (в первом, древнегреческом варианте — Азии), а значит, оно носит структурный характер (так, примерно, как «правое» обретает смысл только при наличии «левого»).
Карикатурная карта Европы периода Первой мировой войны
В течение многих веков такая конструкция Европы и ее «Другого» (Азии, Османской империи, России) носила бинарный характер, в котором Европа описывала себя с помощью полярных противопоставлений: свобода — деспотизм, цивилизация — варварство, демократия — самодержавие, свет — тьма и пр.[1] Однако в новое время определение Европы начало меняться. Вероятно, первые перемены начались в эпоху становления «европейского концерта», когда дипломатия и война на Европейском континенте приобрела сложный многосторонний характер, но именно после наполеоновских войн европейцы все чаще стали определять себя в противопоставлении не одному, а двум конституирующим Другим. В роли одного из них — на Востоке — все больше укреплялась Россия (заменив в этой роли Османскую империю), а на Западе — заокеанская республика Соединенных Штатов Америки.
В 1820 году сосланный на остров Святой Елены Наполеон Бонапарт предсказывал, что «через двадцать лет Европа будет либо республиканской, либо казачьей». В 1835 году французский аристократ Алексис Токвиль писал в своей знаменитой книге «Демократия в Америке» о двух странах, России и Америке, опирающихся соответственно на крепостничество и свободу, которым суждено поделить между собой мир. Российский дипломат в Нью-Йорке англоман Алексей Евстафьев, рассуждая в 1852 году о России и Америке, называл их «двумя крайностями», которые очевидно уступают «счастливой середине», представленной Англией.
Обложка французского издания книги Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке»
Так Европа начала определять себя через сравнение с деспотичной Россией, с одной стороны и республиканской Америкой, с другой. России приписывались все крайности деспотизма, а Америке — крайности анархии, России — поддержка легитимизма, а Америке — революций (в то время как Европа сохраняла умеренное правление и реформизм).
Россия в этот период не только под пером Николая Данилевского выступила с апологией своего места в соревновании с Европой, но и сформировала собственную «триаду», в которой уже она сама занимала центральное место между Европой, с одной стороны, и Азией, с другой.
Николай Данилевский
Дискурсивное определение своего места в культурной географии как «центра», с моей точки зрения и стало особенностью Европы, отличающей ее от остальных регионов мира. И то, что Россия сформировала собственную концепцию «середины», лучше других показателей характеризует ее как европейскую страну. (Надо отличать середину, определяющую себя через соседей, с представлением о своей стране как «срединной державе» в Китае или множеством случаев самоопределения регионов и народов как посредников и «моста» между культурами, - в этих случаях соседи не являются конституирующими Другими, а свою идентичность не определяют как среднюю между двумя соседями).
В качестве гипотезы, требующей проверки, можно предположить, что центральное место позволяет ценить лидерство меньше равенства, победу меньше, чем баланс, а силу меньше, чем справедливость. Во внутренних битвах за идентичность наличие двух конституирующих Других позволяет в большей степени отталкиваться от одной или другой крайности, таким образом, делая собственную идентификацию более пластичной.
Для сравнения, США никогда не рассматривали себя как «середину» между какими-то Другими, идентичность американцев изначально, с XVII века строится на идее лидерства и модели для остального человечества.
Россия отказалась от самоопределения как середины в тот период, когда она стала советской и также начала позиционировать себя как лидера остального мира. Крах советской модели стал временем возвращения российского дискурса идентичности к идеям «срединности», сравнении себя с двумя воображаемыми Другими, Европой и Азией. Этот процесс был возвращением Россией себе европейского типа дискурса. Дебаты в российском обществе по поводу Европы и опасения по поводу Китая характеризуют современное состояние этого дискурса.
Это представление имеет выраженную линейную структуру: Америка - Европа - Россия, или Европа - Россия - Китай (Азия). В ее рамках Америка остается для России предельным вариантом Европы (и наоборот, Россия для США — крайний вариант Европы).
В XIX веке в России сформировалось и альтернативное представление о соотношении этих трех культурных областей.
Александр Герцен писал в 1865 году, что «Бессословная, демократическая Америка и идущая к бессословности крестьянская Русь остаются для меня по-прежнему странами ближайшего будущего. История, вопреки агрономам, заводит трехпольное хозяйство, и пока Европа, истощенная своими богатыми урожаями, лежит под паром, она пашет и боронит два другие поля»[2].
Александр Герцен
Владимир Ленин в 1905 году писал о «прусском» и «американском» путях развития капитализма в сельском хозяйстве, очевидно предпочитая американский вариант.
В этих работах Россия, Европа и Америка лежат не на одном «отрезке», имеющем середину, а на вершинах треугольника, и Россия может обратиться к американскому опыту не через посредничество Европы, а напрямую. Такой взгляд на культурную географию элиминирует «центр» и особое место Европы в диалоге (полилоге?) разных составляющих.
Эта традиция также активно использовалась в XX веке, когда каждый российский и советский реформатор привлекал США как образец и источник инноваций, «обгоняя Европу». Первый директор Сталинградского тракторного завода (СТЗ) В.И. Иванов так объяснял решение привлечь для индустриализации СССР не европейский, а американский опыт: «В нашей партии установка догнать и перегнать капиталистические страны в технико-экономическом отношении. Установка, требующая, чтобы не проходить промежуточные стадии развития в технике, какие прошел капитализм; и там, где можно установить американские методы работы, не следует задерживаться и проходить европейские».
Василий Иванов, первый директор СТЗ
Нетрудно заметить, что линейная схема оставляет «края» открытыми: существует теоретическая возможность включения нынешних внешних Других в середину, в случае замещения их более географически и культурно удаленными Другими. Так, еще в середине XIX века для многих европейцев роль Другого играла Англия, но она постепенно оказалась вытеснена Соединенными Штатами, войдя в середину (и приняв — пусть не до конца — европейскую идентичность). Можно представить, что и Россия окажется частью европейского центра, если ее место в качестве внешнего Другого займет, например, Китай.
«Треугольный» взгляд на отношения России, Европы и Америки оказывается герметичным. Его трудно разомкнуть, включив какие-то другие регионы. Внутри треугольника оказывается трудно, если не невозможно, включить бинарные оппозиции: нет крайностей, которым можно приписать «добро» и «зло», а значит и отношения теряют моральное содержание и возможность смотреть на соседа свысока.
Настойчивое желание российского руководства обсуждать политические проблемы не с Европой, а с Соединенными Штатами («напрямую») означает не отказ европейским странам в субъектности, а борьбу за сохранение «треугольника» в противовес «отрезку» в отношениях России с Западом.
С этой точки зрения, продвижение НАТО в восточном направлении в конце 1990-х — начале 2000-х годов редуцирует «треугольник» до линейной схемы, и вызывает сопротивление со стороны России. «Войны памяти», в ходе которых Восточная Европа переименовала себя в Центральную (яркий пример того, как «центральное» конструируется как наиболее европейское), а потом начала кампанию по смены представлений о Второй мировой войны с «борьбы добра со злом» на «борьбу двух тоталитаризмов», привели к появлению в России дискурса о нацизме как европейском феномене, который смогли победить «неевропейская» Россия в союзе с «неевропейскими» же англо-саксонскими странами.
В рамках этой схемы настойчивое желание российского руководства обсуждать политические проблемы не с Европой, а с Соединенными Штатами («напрямую») означает не отказ европейским странам в субъектности, а борьбу за сохранение «треугольника» в противовес «отрезку» в отношениях России с Западом.
Этот анализ можно и перевернуть: если Европа — понятие структурное, существующее лишь в сопоставлении с Азией (или Россией), то и Россия оказывается структурным понятием, которое невозможно помыслить без важных Других — Европы, Америки или Запада в целом. Если это так, то привычное определение России как империи требует корректировки: она становится в этой оптике конгломератом народов и территорий, не вошедших по разным причинам в Европу.
[1] См., например, Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003; Poe M. "A People Born to Slavery": Russia in Early Modern European Ethnography, 1476–1748. Cornell University Press, 2001.
[2] Герцен А.И. Письма к путешественнику, 1865.