На сцене Мариинского театра подходила к своей кульминации оперная ария Марио Каварадосси "E lucevan le stelle".
- Что с тобой? – спросил я, отвлёкшись от бинокля.
Девушка устало облокотилась на балконный парапет и, сложив руки, напряженно смотрела на сцену. Потом она укоризненно посмотрела на меня.
- Ты хоть слово понимаешь из того, что они поют?
- Конечно, нет. Я же не знаю итальянского. В отличие от.
- Ох…
Эта девочка всегда напоминала мне голливудскую актрису эпохи «Нуар». Было в ней что-то неуловимо «западное», эффектное, необычное. Нерусское. И она действительно была не вполне русской. Если долго вглядываться в её симпатичное лицо и тёмные карие глаза, можно было обнаружить определённые черты, свойственные древнему семитскому народу, изгнанному римлянами из Палестины и рассеянного по свету. В этом, наверное, и заключалась её похожесть на американских артистов театра и кино – ведь многие из них евреи.
Национальные черты совсем не делали её красивее русских женщин, однако придавали ей, по сравнению с ними, свежесть и оригинальность, провоцировали неподдельный мужской интерес и открывали ту самую «западность». Ту самую «западность», которую каждый русский человек считает своим долгом обругать. Но перед которой в тайне, зачастую, преклоняется.
Она училась на инязе СПбГУ, на отделении английского языка и литературы, хотя её подлинной страстью оставался итальянский. В её уютной квартирке, которую она снимала на пару с двумя другими студентками СПбГУ, можно было найти потрёпанные, сильно читаные тома Данте Алигьери, Пьетро Косса и ещё множества других, более современных авторов-итальянцев, имена которых мне вообще ни о чём не говорили.
Единственное, чего нельзя было найти в той уютной квартире, так это уединения. Поэтому и приходилось искать его в самых необычных местах. Например, в Мариинском театре, где как раз проходил весенний фестиваль итальянской оперы. Однако, когда моя «итальянка» узнала, что мы идём на самое репертуарное и наиболее растиражированное представление, которое принято в интеллигентных кругах ругать, она была явно мной разочарована.
- То, что он выдаёт, – продолжала она – это уже так старо, так банально…
- Ты жалеешь, что пошла со мной?
- Ну, как тебе сказать…
Тем временем Каварадосси выдержал краткую сценическую паузу и запел легендарное: «…Oh! dolci baci, o languide carezze…»
- Иди сюда.
- Андрей, что ты делаешь!? ПРЕКРАТИ!
Каварадосси продолжал тянуть свою арию: «…Mentr'io fremente, Le belle forme disciogliea dai veli...». В это самое время интеллигентный старик с места в заднем ряду неожиданно хлопнул меня по плечу, пока я страстно целовал зажатую в своих объятиях Луизу. Последняя активно сопротивлялась.
- Молодой человек, я, конечно, всё понимаю, – начал он с проникновенным петербуржским акцентом, как у Сергея Дружко. – Но вы же здесь не одни.
Вырвавшаяся Луиза отвесила мне смачную пощёчину, вскочила с места и поспешила к выходу. Я приложил прохладную руку к раздраконенной щеке и вопросительно посмотрел на интеллигентного старика. Каварадосси тем временем продолжал: «Svanì per sempre il sogno mio d'amore...»
- Это всё вы виноваты.
- Это, конечно, совсем не моё дело – сказал старик, разведя руками – но я бы на вашем месте проследовал бы за девушкой.
- Правда?
Старик молча направил свой взгляд на сцену, потеряв ко мне всякий интерес. Я встал с места и направился к выходу. В холле Мариинки я догнал стремительно удаляющуюся Луизу.
Последующие минут пятнадцать пришлось умоляюще прыгать вокруг неё натыкаясь на редкие тычки и показное безразличие. Она вышла из театра и просто шла непонятно куда, тщетно призывая меня оставить её в покое и идти своей дорогой. В какой-то момент её терпение лопнуло: она остановилась и со всей силы ударила меня в живот. При этом перейдя от приличий-безразличий на отборнейший русский мат, которым она безукоризненно владела еще задолго до переезда в культурную столицу.
- Кажется, теперь я узнаю старую-добрую Луизу из детства – сказал я, немного ошарашенный её поведением.
- Оно у тебя в жопе играет, ебл*н!
От последующих её непечатных слов стали оборачиваться прохожие, а таджики, жужжащие неподалёку своими строительными «свистелками» и «перделками», немедленно их заглушили, уставившись в нашу сторону.
- Эй, ты чего – сказал я, уворачиваясь от удара ногой «между ног». – Перестань.
- Урод!
Процедив последнее слово, она отвернулась, опёршись на каменный парапет набережной. Тёмные волны неслись вдоль по каналу Крючкова, принося за собой в «Русскую Венецию» воздух весны. Это было в 20-х числах апреля. Листья на деревьях уже успели хорошенько подрасти, но ещё не огрубели, оставаясь нежными и ярко-зелёными. Посеревшие за зиму старинные здания с петровскими фасадами, классицизмами и романтическими крышами будто бы обретали свою вторую молодость, второе рождение. Дышалось свободно и легко. Я отступил на пару шагов назад и, оставив Луизу наедине с парапетом, поспешил обратно в Театр.
- Стой, где стоишь!
Я остановился и обернулся. Луиза шла ко мне и смотрела угрожающе.
- Куда ты собрался?
- Я хотел вернуться в театр. Взять наши куртки из гардероба.
Подойдя ко мне, Луиза схватила меня за лацканы пиджака и смотрела мне прямо в глаза.
- Что это было в театре? Что это было?
- Ничего. Луиза, мы знаем друг друга давно. Ещё с детского сада, наверное. Но я никогда не мог рассказать тебе. Рассказать, что я к тебе испытываю. Ещё со школы.
- И ты молчал? Столько лет?
Глаза Луизы заблестели, наполнившись влагой.
- Я… я не мог… сначала с нами повсюду были родители, потом друзья, потом… потом… ну, она…
- Не говори мне про эту дрянь. Я ненавижу её!
- Но и у тебя тоже был парень! Я не мог тебе сказать! Ты как сестра, понимаешь? Я очень тяжело переживал… И вот, я приехал к тебе в Петербург, чтобы сказать. Я не мог подобрать слов. Да и как это сделать, когда вокруг копошатся твои подружки и знакомые? Даже в чёртовом театре выискался этот сраный дед, который всё испортил.
- Я…
Она упёрлась головой мне в грудь и залилась слезами. Я обнимал и гладил её.
- Почему ты не сказал мне раньше… – причитала она, задыхаясь от слёз. – Почему?
- Я не смог бы пережить твой отказ. И когда ты сегодня влепила мне пощёчину, я хотел броситься с этого самого балкона. Но старик сказал мне, иди за ней. И я пошёл.
Луиза ничего не говорила. Лишь только моя рубашка становилась мокрой от слёз.
В этот день Луиза сделала так, что её подружки куда-то испарились из квартиры. Мы наконец-то остались наедине.
E lucevan le stelle, (сияли звёзды)
Е olezzava la terra, (ночь благоухала)
Stridea l'uscio dell'orto (тихонько открывалась дверь)
E un passo sfiorava la rena. (услышал я одежды шелест)
Entrava ella, fragrante, (вошла она)
Mi cadea fra le braccia. (и пала в мои объятия)
Oh! dolci baci, o languide carezze, (о, сладкие воспоминания, нежные ласки)
Mentr'io fremente (Я содрогаюсь)
Le belle forme disciogliea dai veli! (вспоминая поцелуи страсти!)
Svanì per sempre il sogno mio d'amore... (как лёгкий дым, всё так быстро исчезло)
L'ora è fuggita, (Мой час настал, да!)
E muoio disperato, (вот, я умираю)
E muoio disperato! (ВОТ, я умираю!)
E non ho amato mai tanto la vita! (Но ещё никогда я так не жаждал жизни!)
