Поезд подходил к станции Красное. Занималась заря. Начальник почтового вагона Сергей Васильевич готовил мешки с почтой. Через час Львов. Надо бы разбудить Любу. Девушка спала на верхней полке, прижавшись щекой к венку из ромашек. Их белые лепестки поникли, и рука у Любы словно завяла, свесилась с полки. Сергей Васильевич осторожно поправил руку девушки. Пусть поспит еще немного.
В работе Люба не знает равных. Если б сортировщицы писем устраивали соревнования, Люба никому не уступила бы первенства. Впрочем, мечтает она совсем о другом. Книги по хирургии даже сюда с собой взяла, а бумаги ее уж давно в медицинском лежат. Начнутся экзамены, и придется искать новую помощницу. Но, может, еще и не примут в институт-то? Да нет, примут. Она окончила курсы медсестер и теперь под ее началом целая санитарная дружина Красной Пресни. Хороша командирша у дружинниц — высокая, стройная, ловкая.
...Замелькали огни железнодорожного узла. Поезд начал притормаживать. И вдруг грохнуло так, словно земля раскололась. Еще... и еще раз! Зазвенели разбитые стекла. Люба скатилась с полки, и, сидя на полу, спросонья испуганно бормотала:
«Что это? Крушение?»
Поезд дрогнул и остановился. Едва Сергей Васильевич открыл дверь, как на него пахнуло жаром: на соседних путях горели развороченные пассажирские вагоны. Треск огня, скрежет и крики покрывал зловещий вой удаляющихся самолетов с черными паучьими лапами на крыльях.
Война...
В вагоне напротив, объятая пламенем, мечется девочка. Люба спрыгнула с подножки, бросилась в горящий вагон, схватила на руки девчушку, руками погасила на ней пламя, не заметив, как на самой затлела одежда. Прижав к себе ребенка, она каталась по траве, чтобы сбить огонь... Потом вытаскивала раненых и обгоревших, промывала раны, обрабатывала ожоги, делала перевязки.
Двое суток простоял почтовый вагон на запасном пути. И двое суток Люба на линии огня без сна и отдыха оказывала помощь первым жертвам войны.
Уже третий год ездит Люба медсестрой в санитарном поезде: Волховский фронт — Сибирь. Кажется, не рельсы под поездом, а кровавый след, который через всю страну тянется.
Долгие ночи в зыбком свете синих ламп возле раненых—еще несколько дней назад сильных и здоровых, а теперь искалеченных, беспомощных. Руки Любы усмиряют боль, пишут письма. А когда в вагоне наступает тягостное молчание, готовое взорваться стонами и проклятиями, Люба снимает со стены гитару и, тихонько перебирая струны, поет украинские песни — самые ласковые, самые душевные на свете...
«Мама, мамонька, дай руку»,
— просит молодой обгоревший танкист, потерявший зрение.
«Здесь я, здесь »,
— откликается девятнадцатилетняя Люба и действительно чувствует себя матерью всех этих обездоленных войной парней.
Сердце ее заходилось от боли и ненависти. Сесть бы на место танкиста, который уже никогда не вернется в строй, взяться бы за штурвал самолета, который вел только вчера навсегда закрывший глаза летчик! И Люба пишет рапорт за рапортом, требуя послать ее на фронт, на передовую.
Просьбам, наконец, вняли. И вот она на Воронежском фронте, рядовым, а затем сержантом 130-й дивизии. Учится метать гранаты. Глазомер у девушки точный, бросок уверенный. В пионерской, а потом и в комсомольской организации на Урале она была одной из лучших спортсменок: толкала ядро, метала диск, ходила на лыжах, в плавании состязалась только с парнями. Недаром на счету сержанта Марчук — а по окончании офицерских курсов младшего лейтенанта — не один подбитый вражеский танк. Когда погиб командир взвода, Люба заняла его место.
Слушались ее все беспрекословно, что, конечно, для армии не диво, но и уважали очень. Даже длинные волосы прощали. Кое-кто поначалу посмеивался:
«Командир, мол, а с косой»,
— а потом эту самую косу и замечать перестали.
А Люба бы и рада отрезать волосы, да не может — слово матери дала.
Был солнечный январский день 1944 года.
Люба шагала по снежной, ярко блестевшей целине. Два дня назад здесь были тяжелые бои. Земля вся перепахана танками и взрывами снарядов. Но щедрый снегопад за одну ночь сровнял воронки, словно забинтовал израненную землю.
Выигран еще один бой. А сколько их позади и сколько еще впереди! И в каждый Люба идет с таким чувством, словно победа зависит от нее лично, от ее выдержки. По всему видно, что сегодня-завтра начнут вышибать фашистов из города Белая Церковь. Вот Люба и идет проверять расположение пулеметных точек на стыке советских и чехословацких частей. Недели две назад под писан советско-чехословацкий договор о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве.
«Послевоенное»,
— не устает повторять Люба.
И слово это звучит для нее как прекрасная мечта.
А вот и та самая береза. Накануне боя она стояла праздничная, светлая, и ветер отбрасывал в сторону тонкие пряди ее веток. А теперь крона, сбитая снарядом, лежит на земле, припорошенная снегом. Люба прислонилась к обезглавленному стволу, схватила горячими губами иней с ветки и почувствовала горький запах коры.
Памятная эта береза знала все, слышала она тихий, счастливый смех и слова:
«Люба, Любушка, Любовь»... «Товарищ гвардии капитан, разрешите доложить, и я люблю вас... Виктор, Витя!..»
— Да что это я?
— очнулась Люба и побежала, проваливаясь по колено в засыпанные снегом ямы, спотыкаясь о кочки.
Командир взвода чехословацкой бригады с нескрываемым любопытством и веселым дружелюбием встретил советского командира взвода — женщину. Вместе они обошли пулеметные гнезда, нанесли на карты их расположение... Когда все было сделано и Люба, откозыряв и сверкнув улыбкой, направилась было обратно в расположение своей части, на ходу засовывая в планшетку карту, до нее вдруг донесся вначале неясный, а затем все более усиливающийся скрежет.
«Тигры»!
— пронеслось в сознании.
И она сразу же повернула обратно, к чехам. Командир выбежал ей навстречу, торопливо столкнул Любу в траншею и тут же свалился вслед за нею, уже мертвый.
Совсем близко лязгает гусеницами «тигр», вот он наваливается на траншею и зигзагами утюжит ее. На спину сыплется земля. Люба чувствует, как огромная тяжесть придавила ее, но не дает себе воли расслабиться: обламывая ногти, разгребает смерзшиеся комья земли. Наконец выбралась, сбросив с себя вместе с землей и снегом страх смерти, поднялась, встала во весь рост. И увидела: прямо на нее движется еще один размалеванный белыми пятнами танк.
Зажав в руке плоскую тяжелую противотанковую гранату, Люба ждет, прикидывая расстояние. Тридцать метров... Двадцать пять... Двадцать... Пора! Левой рукой она выдергивает чеку. Оглушительный взрыв! Танк тяжело развернулся и замер. Разорванная гусеница запахала землю. Приближается другой танк. Надо метать гранату! А рука не слушается. Взглянула — нет у нее правой руки, дымится лишь окровавленное плечо... Вырвала чеку зубами, метнула левой... А дальше — туман и черная пропасть боли.
Чешские солдаты, притаившись в своих траншеях, наблюдали поединок русской женщины с фашистскими танками. И когда советская артиллерия преградила путь «тиграм», бросились к распростертой на снегу Любе. Правая рука ее была оторвана напрочь, левая — по локоть, из распоротого сапога струилась кровь.
Солдаты обнажили головы...
Ярко светило холодное январское солнце. Перед поверженным вражеским танком на снегу — Любины руки, маленькие девичьи руки с узкими ладонями, преградившие путь врагу.
Впервые я увидела Любовь Иосифовну Марчук на празднике, посвященном 30-летию Победы. Она вышла на трибуну. Высокая, стройная женщина, в длинном вечернем платье. На груди орден Отечественной войны, медали. Любовь Иосифовна с душевным подъемом говорила о трудном счастье победы, о своих боевых друзьях, о наших женщинах, только ни слова не сказала о себе. Когда она возвращалась в президиум, ее руки в черных перчатках как-то не очень ловко подвернулись и легли на стая. Я поняла — протезы! У этой женщины нет обеих рук! И она не разучилась улыбаться, не утратила способности говорить о женском счастье и говорить искренне, убежденно!
Мне захотелось поближе познакомиться с этой женщиной, и я нашла ее адрес. Звоню у двери дома на одной из тихих улиц Замоскворечья. До меня доносится стрекот пишущей машинки. Значит, Любовь Иосифовна не одна. Звоню еще раз. Стук машинки прекратился, дверь открылась. На пороге—Любовь Иосифовна. Она — в юбке и блузке с короткими рукавами, без протезов.
— Извините,
— сказала хозяйка,
— я печатала на машинке и не сразу услыхала звонок.
Заметив мое недоумение, рассмеялась.
— Удивляетесь, как я печатаю? Хотите, покажу?
Любовь Иосифовна подошла к холодильнику, на котором лежали очки дужками вверх. Легкое движение головы—и очки на переносице... Мы идем в комнату. На маленьком столе — обыкновенная пишущая машинка с заложенным листом бумаги. Снова неуловимым движением Любовь Иосифовна надела на левое предплечье обхвативший его браслет с длинным стальным стержнем и, сев на стул, стала быстро стучать этим стержнем по клавишам.
— Мое личное изобретение,
— сказала она.
— А что вы пишете?
—поинтересовалась я.
— Разное. Сейчас, например, печатаю отчет комиссии народного контроля на комбинате бытового обслуживания... Я председатель комиссии. Но чаще — переводы с английского: после войны училась в институте иностранных языков. Большая переписка у меня с красными следопытами, с чешскими друзьями. Иногда перепечатываю протоколы: я заместитель секретаря партбюро. Случается помогать и дочке: она работает редактором...
— И уже совсем тихо добавила:
— Пишу стихи.
Война, как видите, прошлась по мне всеми четырьмя колесами, но не раздавила,
— помолчав, говорит Любовь Иосифовна.
— День Победы я встретила в госпитале. Что и говорить — мрачнейшие мысли в голову приходили! Но потом я решила: раз не убили, буду жить, как живут все нормальные люди. Каждый новый день надо воспринимать, как подарок, и каждый день должен быть прожит не зря. В партию я вступила еще на фронте. Этим определялось мое место в жизни страны. Очень хотела иметь ребенка, вышла замуж. Не за Виктора, нет! Он разыскивал меня, писал, а я не отвечала: боялась встречи. Но после рождения дочки поняла: брак без любви не для меня. Рассталась с мужем. И вот однажды Виктор все же разыскал меня. Нас с дочкой. Вместе с ним пришло настоящее счастье. Он был военным журналистом. Год назад не стало Виктора... умер внезапно, от инфаркта. Но ощущение счастья, которое он принес в мою жизнь, не умерло, оно остается со мной...
Любовь Иосифовна стоит у открытой двери на балкон. Ветер шевелит рукава легкой летней блузки. Высокая, статная женщина. И мне вдруг вспомнилась Венера Милосская. Афродита без обеих рук. Никогда не задумывалась, глядя на прекрасную богиню, что у нее нет рук. А сейчас передо мной была живая русская женщина с горячим, отважным и нежным сердцем. Женщина, руки которой остались там, на опушке леса перед городом Белая Церковь. Она принесла их в жертву на алтарь Победы, ради того, чтобы матери спокойно качали на своих руках детей, чтобы миллионы женских рук делали свое благословенное дело.
Земной поклон вам, Любовь Иосифовна, и великое женское спасибо!
Зоя ВОСКРЕСЕНСКАЯ, 1975 г.