Окончание истории.
Поезд отправился.
И в этом, как оказалось, был и свой положительный момент.
Провожающие в Конотоп своих теток шахтеры на секунду отвлеклись от лежащей на перроне проводницы и стали махать руками и желать теткам удачно продать на базаре все гарбузы.
А я поняла, что это мой последний шанс.
Наверное, правду пишут, что в момент опасности все реакции убыстряются. Потому что в нормальной ситуации я бы лежала и думала – что мне теперь делать? А тут, как газель, вскочила и побежала за поездом, что было сил.
И бежала быстро, что меня даже в тот момент удивило.
Потому как я вообще не бегаю. Не умею. В школе на физкультуре даже нормы ГТО по бегу не сдавала. Физрук разрешал, потому что я гранату так метала, что потом всем классом в соседнем парке искали. А физрук гордился мной, на всякие соревнования отправлял, а потом и вовсе в волейбол сдал.
Так вот я побежала, а шахтеры побежали за мной.
Я впервые радовалась тому, что у меня последний вагон и потому весь перрон в моем распоряжении – беги-не хочу.
Тетки из тамбура гроздью висели в открытых дверях вагона и молча смотрели на мой забег.
Шахтеры догоняли и конец перрона неминуемо приближался.
И тут я потеряла тапочку.
Потому что я была в тапочках без задника. Очень удобно ходить по вагону и не очень, если догоняешь поезд.
Тапочки были почти новые, чешские.
Жаль было потерять такой симпатичный тапочек. Да и запасной пары у меня с собой не было.
Вот типа таких, только в ромашки и танкетка чуть повыше.
И я решила за ним вернуться.
Вернулась, наклонилась и тут же получила удар в попу, предположительно шахтерской ногой.
Здоровые эти шахтеры, однако. Я метра три пролетела по перрону, в основном на левой скуле и на всем остальном, что там рядом.
А потом вскочила и опять побежала. И тапочки даже умудрилась не потерять. Они так и остались – один в руке, другой на ноге.
Только бежать надо было еще шибче, потому что поезд совсем уж прилично разогнался, а перрон заканчивался.
И закончился.
Поэтому я оттолкнулась от края перрона и прыгнула.
И допрыгнула до подножки. Одной рукой схватилась за поручень, а в другой держала тапочку.
Шахтеры провожали меня вслед задорными криками «мы тебя запомнили» и «ты еще к нам вернешься».
В тамбуре, забитом тетками и мешками стояла мертвая тишина. Гитлер капут было написано на теткиных лицах.
Я закрыла дверь и с большим трудом преодолев почти ползком все гарбузы зашла в служебное купе.
Сердце выскакивало откуда-то из ушей, адреналин стучал во все органы, и я искала лопату, что бы всех уууу… Короче, надо было что-то делать, но разброс желаний был так велик, что невозможно было сконцентрироваться на чем-то одном.
Я села на свое кресло и попыталась подумать хоть о чем-нибудь.
И тут в дверях появился молоденький солдатик.
Он сел в Донецке и все время, пока я раздавала чай, развлекал меня рассказами о суровой солдатской жизни.
Но потом, поняв, что его рассказы не производят на меня желаемого впечатления, отправился спать.
А тут нарисовался.
Я все видел, сказал он. Но тетки не дали мне выйти из тамбура.
Он был явно расстроен тем, что не смог совершить подвиг. Но мне было все равно.
И я хотела ему это сказать, но не смогла.
Вдруг все лицо так заболело, во всех местах. И не только лицо.
Главное, ведь до этого не болело ничего. Я даже успела удивиться на это.
А тут просто хоть кричи.
Солдатик на меня внимательно посмотрел. Потом говорит так серьезно и строго – не двигайся. И каааак шарахнет правым хуком мне прямо по лицу.
Вот тут-то я и закричала.
Думаю, все неспящие в Стаханове шахтеры услышали.
А еще подпрыгнула до потолка вагона и набросилась на солдатика прямо в глаз ему тапочкой, которую все еще сжимала в руке.
Не знаю, в каких войсках служил солдатик, но скрутил он меня очень быстро.
А потом стал трясти, как грушу, и трёс, пока я вопить не перестала.
И только потом стал объяснять свое неадекватное поведение.
У тебя, говорит, вывих челюсти был. И я его тебе вправил. У меня тоже так в учебке было. Так вот, командир роты точно так хуком мне эту челюсть обратно вправил.
Только левым.
И забрал, наконец, у меня тапочку.
Не знаю, как там стахановские шахтеры, но Людка - проводница из соседнего вагона - от моего вопля проснулась и недовольная заявилась в мое купе.
Чего орешь, заспанным голосом спросила она и только потом посмотрела на меня.
Ой, сказала она. А чего это ты вся в крови?
Как ты через тамбур прошла, попыталась я увести разговор в другую сторону, там же тетки с мешками.
Какие тетки?
Я выглянула в тамбур. Чисто, спокойно, ни одного даже маленького гарбузика в углу.
Посмотрела на вагон – все полки заняты, а в остальном полный порядок. Тетки и мешки рассредоточились и не отсвечивали. Куда они спрятали свои гарбузы, для меня так и осталось тайной, потому что в Конотопе их уже Людка выпускала. И сказала мне потом, что все выходящие в Конотопе граждане были как-то особенно вежливы.
А сейчас вагон безмолвствовал и, по-моему, даже дышал через раз.
Людка вымазала меня с ног до головы зеленкой и, посоветовавшись с солдатиком, отправила меня в штабной вагон жаловаться бригадиру.
Я добралась до шестого вагона, разбудила недовольного бригадира и, наконец, расплакалась.
Бригадир меня внимательно выслушал, а потом сказал – не дури. Иди и дальше работай. Задерживать поезд, что бы ты показания в милиции давала, я не буду. Мы и так вон уже на 25 минут опаздываем. С меня премию снимут.
А этих шахтеров все равно не найдут.
И я пошла обратно в свой вагон. Только бригадира зря разбудила.
В Минск приехала вся в синяках и ссадинах на всех местах. Особенно лицу повезло. Меня из-за этого на два рейса отстранили. Сказали – нельзя тебя людям показывать. У нас же приличный поезд.
И отправили в прачечную.
Но это уже совсем другая история.