Блестящая карьера в Большом балете и ее в чем-то парадоксальное, а в чем-то естественное продолжение в Академии русского балета им. А.Я. Вагановой для народного артиста России Николая Цискаридзе — длинная цепь крутых виражей. Он умеет держать удар, потому что его очень много раз "били" — и не только в "террариуме единомышленников". Сама жизнь испытывала его силы и терпение.
Текст: Арина Абросимова, фото Михаил Логвинов, из архива АРБ имени А.Я.Вагановой
— Николай Максимович, в октябре исполняется пять лет, как вы возглавили Вагановскую академию. Это хоть и небольшой, но значимый для вас юбилей. И пять лет прошло с момента вашего расставания с Большим театром. Ваша жизнь сильно изменилась?
— Когда человек танцует — это одна профессия, когда не танцует — вообще другая профессия. Это просто две жизни, не связанные друг с другом. До академии я был педагогом Большого театра почти одиннадцать лет. И знаете, это очень большая разница: работать с артистами и работать с учениками. Вроде делаешь одно и то же, только здесь, в академии, ты учишь, а там — учатся только те, кто хочет. Специфика разная. А что касается меня, я все тот же. Слава богу, та жизнь закончилась — началась другая, но это только начало...
— И Большой театр сейчас другой?
— Понимаете, Большой театр никогда не бывает "другим". Балетный театр должен обновляться чаще, потому что карьера любого артиста гораздо короче... И Большой театр — тот же, репертуар — тот же, но отношение ко всему зависит от руководителя. К сожалению, основная масса имеет мало отношения к тому, как должно быть, когда ты приходишь в театр навсегда, чтобы прожить жизнь и умереть. Большой всегда был "театр-дом", и все, кто там служил, это понимали. А вот когда это — такая точка между гастролями, это не имеет отношения к великому Большому театру, вот и все.
— Вопрос отношения...
— Да. И это кризис не только Большого театра, но и МХТ, и БДТ, и многих театров, к сожалению! Все изменилось, нет того таинства, и новое поколение... Я, например, записывал все свои спектакли 21 сезон. Но последние два-три года работы, не выходя из театра, я мог посмотреть в Интернете, как станцевал вариацию, поскольку какие-то зрители постоянно снимали и сразу делились впечатлениями. Артист еще не вернулся со спектакля домой, а уже все выложено в Интернете! И страшный "полив" на каких-то сайтах начинается, а люди и в зале не были, смотрели все по ютьюбу!
— О Мариинском театре в прессу мало просачивалось негативной информации...
— Сейчас я обладаю возможностью смотреть что-то в архивах — мы разбираем то, что у нас в школе называется музеем. И количество "открытых писем" за вторую половину XX века от солистов Мариинского театра — народных артистов СССР и так далее, — которое было пущено в прессу с потрясениями, с заявлениями о несостоятельном руководстве и тому подобное, оно гораздо больше, чем было в Большом! Историю не переписать... Это становилось скандалом в масштабах города, но никогда не выплескивалось на весь мир. А все происходящее в Большом, даже если кто-то чихнет, становится мировым событием. Большой театр был построен в 1856 году как самый большой в мире и по сей день таким остается — из старинных театров. В позиционировании двух площадок это — серьезная разница. Это главный театр страны, который находится на виду, и, кто бы что ни говорил, так и будет. Любое событие, с ним связанное, что положительное, что отрицательное, всегда освещается с наибольшим накалом. Конечно, хочется, чтобы там были только разговоры о творчестве...
— Но почему же — "точка между гастролями"?
— Просто поколение сменяется, а поколение надо воспитывать. Оно же и воспитывается отношением — тем, что они видят вокруг себя. Учась в школе, мы не знали, что происходит за стенами театра, но могли знать какие-то "слухи": кто-то кому-то рассказал. Не было шанса это прочитать, увидеть, и мы о театре так вот глобально ничего не знали. Я знал, что есть Уланова, есть Семенова, есть такой педагог Кондратьева, есть Акимов... Но как они выглядят — я видел только на фотографиях в книгах! Когда в "Огоньке" напечатали мемуары только что умершего Мариса Лиепы — это был скандал! Я проучился в московском училище пять лет и пять лет постоянно выступал с одноклассниками на сцене Большого театра. И никогда мы не были в репетиционном зале, даже не знали, где он находится! Практически никогда не были в служебном буфете — нам просто не разрешалось туда приходить. Все было очень строго.
Сейчас другое время: благодаря разным сайтам и аккаунтам дети осведомлены великолепно, что делается, кто хороший педагог, кто — не очень. Кто просто неважный педагог, но приближен к руководству, кто жена руководителя, кто вторая жена, кто восьмая жена, кто по выходным, кто по будням... Это все в открытом доступе, и, к сожалению, подчас накладывает сильный отпечаток: они распределены по классам, педагоги еще не пришли, а дети уже знают, с кем они хотят работать, с кем не хотят, и многих уже не уговорить пойти работать в Мариинский или Большой, они хотят идти в другой театр, у них есть договоренность... Они еще не пришли туда служить, но их мнение уже сформировано! Дети в Петербурге вырастают за кулисами, выступают такое количество раз в месяц, что им, если честно, уже приедается балет. Мы столько не танцевали! Здесь дети всегда танцевали больше, чем в Москве, — так был создан репертуар. Григорович не любил связываться со школой, и в основном детские роли исполняли танцовщицы маленького роста, а дети участвовали лишь в некоторых спектаклях...
Общаясь со своими выпускниками, я вижу, как они реагируют... Если раньше нам педагог рассказывал, как он танцевал, это была область мемуаров. Сейчас тебя распределяют, к примеру, к Иван Иванычу, нажимаешь кнопку в Интернете, смотришь, как Иван Иваныч танцевал, и тебе смешно. Потом приходишь к нему, и он по старой традиции рассказывает: "Я был лучший исполнитель, и вообще, когда я танцевал, стояли стоны и аплодисменты". А все уже посмотрели... Я знаю, как артисты смотрят на своих руководителей и покатываются от хохота в раздевалке, понимаете? А они им рассказывают, как надо делать карьеру...
Когда я в театре параллельно преподавал, то всегда за собой следил, стал танцевать еще аккуратнее, потому что мои ученики — постоянно вокруг меня. Но многие руководители не понимают, что являются посмешищем. Это, к сожалению, тенденция времени, к которой мы не готовились, не могли себе представить, что такое настанет! Если ты ребенку делаешь замечание, то должен учитывать, что он посмотрел тебя две минуты назад. Слава богу, мне не так стыдно за свои танцы, так как я очень "неплохо" танцевал, и мне не стыдно за все, что находится в открытом доступе.
— Вы и на одну сцену выходите вместе с учениками...
— Очень редко! Ближайшие спектакли "Бала сказок" — в БКЗ "Октябрьский" 14 и 15 декабря. И они танцуют финал первого отделения — сюиту из балета "Фея кукол", я — фрагмент из балета Фредерика Аштона "Тщетная предосторожность". Мне кажется, для тех, кто придет, увидеть разные произведения на одну тему, как в "Бале сказок", это своеобразный ликбез. Конечно, для учеников встретиться на одной сцене с разными звездами мирового балета — а в спектакле принимают участие и Иван Васильев, и Фарух Рузиматов, и Ирина Перрен, и другие — это хорошо. Но наши дети так избалованы участием в спектаклях Мариинского театра со звездами, что их ничем не удивить, можно только завидовать, что их детство проходит в таких стенах и с такими артистами! Но в "Бале сказок" также участвуют дети из других школ, для них, конечно, это большое событие.
— Сцена, как известно, всех уравнивает...
— Вы — артист, и дети всегда понимают, кто вы и что можете. У меня вообще никогда не возникало такого вопроса к себе. Господь Бог такие способности мне отвел, что по сей день могу так показать, что многим действующим артистам не очень удастся. Конечно, мне очень волнительно и смешно, когда дети видят меня на репетиции... Вот я в репетиционной форме быстро станцевал свой танец "Сабо" и ушел, а потом появляюсь уже в полном гриме — а это же танцует дама, — с накладным бюстом, накладным задом, в чепце и платье. Это, конечно, их очень веселит. Но, с другой стороны, это и есть момент профессии: пожалуйста, человек, который что-то от вас требует, тут же сам все может сделать.
И что еще важно... Дети очень хорошо понимают реакцию зала. За много лет работы на сцене я научился вызывать реакцию зала, и просто на мой выход зрители реагируют овацией, что для многих достижимо только после огромного количества прыжков и ужимок. Тут есть какой-то люфт, когда, с одной стороны, повезло, с другой — заслужил. Да, есть у человека судьба. Вот она — в этой профессии. Мне кажется, это как раз очень приличный и важный пример, и я все время до них пытаюсь донести: никогда не надо браться не за свое дело. Если бы я сейчас выходил в трико, изображая принца, полз бы по сцене, как многие сверстники мои это делают, которых дети обсуждают — и я слышу их рассказы! — все, конечно, было бы не так. Но они понимают, что я полностью вышел из своего амплуа, не думаю, что все так смогут сделать... Для них это — пример. Многие из них это запомнят, оценят, я надеюсь...
— Началась совсем другая жизнь?
— Да. У меня это было абсолютно сознательно. Я сказал: перелистываю страницу, больше не хочу. Как в калмыцкой сказке у Пушкина в "Капитанской дочке", а потом у Горького в "Песне о Соколе": если знаешь, что такое "кровь", никогда не будешь питаться падалью. А на сцене, что такое "кровь", знают пять-шесть человек в мире. Не то что к тебе пришли и похлопали дежурно — это же все чувствуют в зале, когда приглашенные люди отрабатывают заказ! Ценен только настоящий успех...
— Но какой-то грандиозный успех остался в прошлом...
— Очень сильно изменились взаимоотношения театра со зрителями, к сожалению. Веяние времени. Раньше в основном наполняли зал настоящие поклонники, их споры велись под колоннами Большого театра, доходило до войны между группировками, даже сами артисты им говорили: "Успокойтесь! Мы никогда друг с другом не ссорились, а вы воюете". А теперь поклонники в театр не ходят, не имеют возможности прийти — билеты очень дорогие, контрамарки практически не выдают. И публика очень изменилась.
Галина Вишневская писала в своей книге: выходя на сцену, мы играем, поем, танцуем для пяти-шести человек в зале. Это поклонники, которые слышали и первую ее "Тоску", и вторую, и двадцать пятую и могли сравнить с тем, как эту партию пели ее коллеги десять-двадцать лет назад... Совсем другой уровень! 2 с половиной тысячи — это зритель, а вот эти — настоящие ценители, преданно обожающие искусство. Сейчас есть зрители, пришедшие "зачекиниться" на фоне люстры, через двадцать минут они уходят. А люди, купившие билеты за 25–30 тысяч вообще считают, что не надо аплодировать.
— Искусство превратилось в бизнес, и культура посещения театра утрачена...
— Двадцать с лишним лет, как превратилось в бизнес. Еще по накатанной десять лет назад что-то происходило, а потом... Все идет от руководства театров, их больше волнует реализация билетов, а не зритель, наполняющий зал. "Убили" ту категорию людей, которой это было безумно интересно, их лишили возможности попасть в театр. Самый дорогой билет раньше стоил примерно 3 рубля! И в Кировском, и в Большом театре — государственная расценка. Я свою первую "Иоланту" слушал в Большом театре — утренний спектакль, пела великая Милашкина, билет в партер стоил рубль двадцать. Впервые меня привели на очень взрослые, серьезные произведения — "Травиату" и "Жизель" — в 3 с половиной года. И если бы это не произошло в том возрасте, никогда я не захотел бы стать артистом!
— Многие именно в детстве принимают столь ответственное решение — связать свою жизнь с балетом. Потом трудности и обстоятельства вызывают не только разочарования, но и болезненные впечатления. Вы признавались, что не раз хотели уйти из профессии...
— Абсолютно четко понимал, что мне равных по способностям нет, мне льстило, что я лучше всех. Очень быстро я понял закон того дела, куда попал, и что если я плачу и мне все это тяжело, то всем другим тяжелее в двести раз. А чего я буду проявлять слабость? У меня другие срабатывали позывы. У меня не было восторженности от происходящего. Моя мама — человек такой земной, и она все время мне объясняла, что любая уборщица приносит обществу больше пользы, нежели артист балета. Она видела, как мне это нравится, что стоит там 20 детей, а все смотрят на меня, потому что невозможно не обращать внимания на такие способности. Ей все кричали, что я чудо-ребенок — для классического балета. Но она с меня это сбивала.
— В одном интервью вы сказали: "Великая Галина Уланова научила меня быть непреклонным по отношению к высшему служению профессии. Люди, оказавшиеся на вершине, обязаны быть супербойцами". Как она вас научила?
— Просто показала пример, что если это надо для искусства, то нет вопросов — надо сделать, добиться, и все. У моих педагогов не было других критериев. Когда нам было тяжело, школьный педагог говорила: "Бог терпел и нам велел". Если в воскресенье мы отдыхаем, то у нас была двойная порция всего по субботам. И это было тяжело. Но педагог говорил: "Суббота — черная работа". Это были школьные установки, они формировали дисциплину, организационное отношение к работе. В театре добавлялись другие качества. Например, Уланова наставляла: "Обязательно, Колечка, вот у вас послезавтра спектакль — завтра уже не надо приходить в театр, надо отдохнуть, подумать, привести мысли и тело в порядок". Сейчас бы ее никто не понял, потому что театр живет по другим принципам: очень часто в день спектакля — генеральный прогон! Подставляют артиста, не дают ему восстановить силы, понимаете? Идет конвейер: раз-два, раз-два — так удобно всем: администрации, рабочим сцены и техническим службам. К искусству это не имеет отношения. А в те годы, если был такой прогон накануне спектакля, это считалось ЧП.
Вот я половину своей карьеры проработал в старом режиме, а другую половину — в новом. И могу сказать, что искусство вытеснялось очень активными методами и с колоссальной быстротой. Менеджеры, допущенные до власти в театре, выгнали из него творчество. И то же самое сто лет назад написал в мемуарах недолго руководивший Большим театром Шаляпин. А потом он бежал из Советского Союза с криком "Караул!". Сменился век, сменились ритмы, но в методе проб и ошибок не сменилось ничего, к сожалению...
— Вы боготворите Уланову, и здесь, в коридорах академии, в вашем кабинете, очень много ее фотографий...
— Я очень ее люблю. Галина Сергеевна — мой кумир, человек, который в моей жизни сыграл очень важную роль. Когда ее не стало, я узнал, какую роль, оказывается, сыграл в ее жизни я. Ее официальный биограф, который постоянно с ней общался, на следующее утро после ее кончины написал в некрологе, что я был ее последним учеником и что работа со мной — последнее, что придавало смысл ее жизни... Когда происходили наши репетиции, я не мог себе представить, что для этой "Джомолунгмы" я, маленькая сошка, могу что-то значить! Знаете, я не то что ее боготворю. Так случилось, что мне выпала честь прикоснуться к тому, что все считают легендой. А для меня она и легенда, и родной человек.
— На VI Петербургском культурном форуме вы возглавляете секцию балета... В прошлом году в Манеже была дискуссия "Балет и кино", вы представили спикеров и сразу ушли...
— Я ушел на совещание с Владимиром Владимировичем, как член Совета по культуре при президенте РФ, где я должен был сделать доклад в области образования. Планировали секцию за несколько месяцев и вдруг поменяли день совета, а все подстраиваются под график президента...
— Спикеры, близкие вам люди — американский критик Нина Аловерт и президент Фонда Галины Улановой, один из ее учеников, Владимир Васильев, говорят, что балетная эстетика 1950–1990-х устарела. И в этой связи Аловерт призвала сжечь все пленки с записями танца Улановой: все "ужасно и чудовищно", портит вкус молодежи, вполне достаточно фотографий. Подчеркну, о необходимости сожжения нашего национального достояния было сказано на международном культурном форуме в Петербурге, в родном городе Улановой... Васильев сказал: "Спасибо, Ниночка", и таким же образом высказался об "ужасном" Нурееве. Обе "ужасающие" мировые звезды — представители вагановской школы, всю жизнь прославлявшие классический русский балет. Если бы вы, Николай Максимович, присутствовали на той дискуссии, что бы вы сказали?
— Знаете, я считаю, что самым большим достижением Дягилева является то, что он уничтожил все кинопленки — они были! — с Нижинским. И, так скажем, он создал легенду уникального танцующего персонажа. Вот Дягилев как-то понял, что кино будет "убивать", и осталась легенда: Нижинский так прыгал, что зависал в воздухе, перелетал центр сцены. Я много раз говорил, что Нижинский никогда такого не мог сделать. Он же не прыгал в Большом театре! Он прыгал в театре Монте-Карло, который размером с эту комнату (кабинет ректора академии. — Прим. авт.). В Монако любой современный танцовщик перелетит из двери в дверь!
Анна Павлова развенчана тем, что при всех фантастических ее фотографиях и легенде есть еще кинохроника, где видно, что она не очень молода и не очень качественно танцует, а "Умирающий лебедь" выглядит смехотворно, так скажем. Но, с другой стороны, это артефакт времени, и для меня, как для человека, который очень любит историю, его отметать нельзя. Допустим, пятнадцать-двадцать лет назад делались передачи, где могли показать большой танцевальный кусок. При современном стиле производства фильмов более 20–30 секунд танца вам не покажут — начинает накладываться текст, раздваиваться картинка... Есть замечательные люди — Никита и Юлия Тихоновы, — они делают "Абсолютный слух", "Искусственный отбор" на "Культуре", множество фильмов про Ваганову, Уланову, Плисецкую... Все время им говорю: ну где-то вы должны показать фрагмент от начала до конца, потому что это — артефакт. Я не хочу слышать ничей голос. Я хочу видеть. И они придумали в "Абсолютном слухе" рубрику "Спасенный шедевр".
Когда в 1995 году восстанавливали балет "Ромео и Джульетта" Леонида Лавровского, где Уланова выступала первым составом, она была категорическим противником восстановления. С моей точки зрения, это самый великий спектакль на эту музыку, ни одна версия не может сравниться — это мое мнение. Но здесь я во многом поддерживаю Галину Сергеевну. Она считала, что этот балет невозможно отрепетировать в том виде, в каком он должен идти. Человек, который будет его делать, должен иметь художественный вкус. В этом балете — он так поставлен! — нельзя прыгать выше, как в спортивной гимнастике, нельзя задирать ноги, устраивая художественную гимнастику, нельзя делать кульбиты. И надо танцевать в определенном темпе. А то, в каком виде сейчас идет этот спектакль на разных сценах... Уланова не только была бы против, я просто себе представить не могу ее реакцию! Потому что потерян смысл — полностью!
И когда балет восстанавливали, Галина Сергеевна, как педагог-репетитор, отказала в работе абсолютно всем. Она тайно репетировала со мной Меркуцио и очень подробно все объясняла. Потому что относилась ко мне по-другому. Несмотря на то, что я делал абсолютно все, что она говорила и как велела, она считала, что все равно спектакль выглядит неважно... Понимаете, эстетика меняется, эстетика уходит.
И что касается видеозаписей, я вас расстрою: ни один современный ребенок, если ему не говоришь "посмотри Нуреева", "посмотри Васильева", "посмотри Мухамедова", — не смотрит этих танцовщиков! Они им уже неинтересны. Та эстетика давно ушла.
— Зачем ориентироваться на вкус ребенка? А взрослому интересно.
— Артисты не знают этого, и им не это нужно. Катастрофа в том, что на это смотрят с улыбкой. Я думаю, что в данной ситуации Нина Николаевна Аловерт говорила, скорее, о том, что это очень часто — развенчивание легенды. Понимаете, когда сейчас человек смотрит, допустим, на Константина Михайловича Сергеева — а он поставил многие классические вариации, которые исполняются по сей день, — это выглядит совсем не современно...
— Но не сжигать же!
— Ну, я не считаю, что нужно сжигать. Я люблю копаться во всем. У меня гигантская фильмотека, и я могу достать диск и показать любой состав. Я всегда любил посмотреть, кто, что, как делал, найти смысл. Таких немного. И не для всех моих учеников это интересно. Многие мне говорили: "Зачем мы будем так делать — это никому не нужно!" В искусстве сложность в чем? Вам нравится, а мне — нет. Об Улановой написаны тома во всем мире, а кто-то может сидеть и говорить: "да не нравится она мне". Ну это же искусство. Как можно здесь найти "общий знаменатель"?
— Но не в этом ли зерно утраты традиции и культуры?
— Да, это зерно утраты традиции. Рыба гниет с головы. Если я не буду следить за тем, как завязаны ленточки у девочек, в какой последовательности они выходят, как надеты на них короны, и не буду объяснять им, что в этом спектакле можно надеть серьги, а в том — нельзя, то никогда ничего не будет. На заводе, в телецентре, в газете все идет от руководства. Есть издания, которым уже не нужна заметка о премьере, тем более — искусствоведческий разбор, а нужна в достаточно хамской форме преподнесенная информация, высмеивающая это событие. Это диктует мода — и руководитель требует, издания зарабатывают себе на жизнь. И все везде гниет с головы. Если раньше, будучи артистом, я это знал гипотетически, сейчас, являясь руководителем, я это знаю на сто процентов.
— Недавно вы сказали: "Сейчас отсутствует понимание "должность главной звезды Отечества". Ее нельзя назначить". Вы хотите, чтобы каким-то указом определили на эту "должность" вас?
— Так я уже — все, извините! Мне не надо назначаться, я уже так давно на этой должности, что... Но сейчас огромное число людей пытаются назначиться на эту должность...
— Самоназначенцы?
— Конечно! Если раньше два канала и несколько газет о вас сообщили три раза — вас уже знала вся страна. Сейчас мы тонем в печатной и телепродукции. Есть страшное слово "рейтинг". Я, как человек телевизионный, хорошо знаю, что, когда и кого смотрят. Несчастные девочки и мальчики лезут в гламур, печатают в разных журналах фотосессии и думают, что они тем самым себя увековечили, сделавшись главной звездой, — нет. К сожалению, уже все. Когда Майю Плисецкую снял Ричард Аведон, это было мировое событие. А сейчас, чтобы состояться на сцене, нужно что-то большее... И потом, в России существует страшная для искусства вещь: когда хвалят в прессе, никого это не волнует, пока соседка по подъезду не скажет, что надо посмотреть. В России только сарафанное радио делает звезд. Это российский менталитет. В Америке, если дадут плохую критику в газете, то спектакль на следующий день закрывается.
— Хорошо, что у нас такой менталитет?
— Я считаю, что да. Потому у нас и столько настоящих артистов — не выдуманных, не пластмассовых. Сегодня никто уже не помнит, какие гадости обо мне писали, но мою фамилию выучили наизусть. Люди пишут, деньги платят, чтобы заработать такое паблисити. Я ничего подобного не делал, мне его делали без остановки много лет. Им, в принципе, надо сказать спасибо. Кто-то хотел прорекламировать себя, но их фамилий не помнят, а я — как занимался своим делом и не обращал на это внимания, так и живу, потому что те, кому надо, знают о моем существовании и воздают должное. А это ценно.