Темно. Холодно. Тонкое одеялко не сохраняет тепла наших детских тел. Отблеск пламени печи вспыхивает по полу волшебным манящим огнем и теплом.
Хочется выпрыгнуть из-под окутки и промчатся по ледяному полу в кухоньку, к русской огромной печи, где уже трещат жарко дрова и наполняют теплым воздухом припечное пространство.
Останавливает песня – это даже не песня, а картина, которая открывается моему детскому взору явно:
На поленьях смола, как слеза
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ТЫ,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко, далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти - четыре шага.
Мамин густой глубокий голос так богат интонациями, что песня звучит как рассказ:
вот я вижу мою маму в землянке, вместе с другом-солдатом, такую счастливую и улыбчивую, вот я вижу, как она через заснеженные степи, глядя через войну, улыбается солдату-другу, а он ползет в маскхалате по снегу навстречу смерти.
Мама топит печь, ставит вариться картошку, гремит трубой – наставляет самовар, а вот уже «заскворчали» на сковороде «ошурки» - кусочки свиной шкуры с тонкой прослойкой сала – видимость мясной добавки, и сытный запах поплыл по комнате, где мы с сестричками спим, ворочаясь от утреннего пронзительного холода.
Верю В ТЕБЯЯЯ, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила..
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю встретишь с любовью меня, чтоб со мной не случилось.
Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и сейчас надо мною она кру – жи - тся.
Ты меня ЖДЕЕЕШЬ и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю со мной ничего не случится!
Так бы и слушал, и слушал эти мамины песни-рассказы. Как она поет! Только переполненное любовью и болью сердце может так песнословить. Мы слушаем мамины песни всегда одинаково – замирая и не перебивая, мама изливает в песне свою душу, поет о своей судьбе, о своей доле. Нам никто об этом не говорит, мы это чувствуем. И впитываем вместе с запахами дома мамин жизненный дух.
Но вот зазвучала "Тачанка", значит пора вставить и садиться за стол. Бодрый мотив тачанки говорит, что мама справилась с личными воспоминаниями и теперь можно даже и спрашивать, и свое мнение высказывать и даже – подпевать.
Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи!
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди!
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!
Конармейская тачанка,
Все четыре колеса!
В тонких ситцевых платьишках, в катанках на босу ногу, с растрепанными после сна косами мы, как четыре взъерошенных воробушка, рассаживаемся за узеньким кухонным столиком, накрытым нехитрой клееночкой.
Я стараюсь сесть спиной к зеву печи, оттуда так и веет теплом, правда, мамы мне не видно, она будет хлопотать у печи, пока мы с аппетитом уплетаем завтрак – вареную картошку в мундирах, макая в постное масло, а старшие сестры – в мисочку со шкварками (фу,фу, фу, не хочу и не могу!).
Мама настаивает, чтобы мы все обязательно ели картошку для сытости со шкварками, но это выше моих сил.
Я спрашиваю маму, почему она оставила своего друга в землянке, почему он остался один на войне, мама вздыхает и говорит всегда односложно:
-Война была, девки..
Мы все смотрим на нашу ЛЮСЮ, самую старшую из нас, зная, что этот далекий друг – это ЛЮСИН ПАПА. Это наша Люся, всеобщая любимица, самая лучшая сестра на свете, самая необычная девочка, на которую хотелось быть похожей во всем, это она родилась во время страшной войны, в самый ее разгар, в 1943!
Это семейная тайна, которую можно только разгадывать самим, об этом никто не расскажет, только явные отличия Люси-Люсеньки расскажут нам и дадут ключик к пониманию, почему же мы все мамины дочки ПОПОВЫ, а она одна Киреева. Почему же мы все – Михайловны, а она одна – Алексеевна.
Люсенька отличалась от всех тихим спокойным и очень рассудительным не детским нравом. Она всегда знала, что надо сделать, как надо помочь маме, как вести себя с разными людьми.
Взрослые ее называли только Люся или Люсенька, а нас – Галька-Галиха, Нинка – Ниха Олька- Олюха. Нас это не обижало, так звали почти всех детей в семьях -соседях: Ленка, Зойка, Катька, Саха, Коляха.
Ни разу за всю жизнь никто не назвал Люсю - Люськой. Училась она отлично, много читала, в школу пошла в 5 лет, закончила ее почти на «отлично», получив по окончании собрание сочинений Тургенева.
Ребенок войны, дитя войны, она росла в нашей семье, но была как привитая ветвь на дичке.
Мне она казалась волшебницей: приносила необыкновенные книжки, рассказывала захватывающие детское воображение сказки, учила меня удивительному немецкому языку, выводя вместе со мной в косой линейке такие чудные русские буквы, которые надо было читать наоборот: П –это Н, Р– это П, И –это У.. Милое сердцу слово «мама» звучало грубо – «мутер», а «фатер»- это папа.
- Люся, а кто твой папа? Где он? - Люся, по обыкновению, наклоняла голову слегка к плечу и очень медленно, почти по слогам, так она говорила, когда объясняла что-то очень важное, произносила:
- Мой отец – ленинградец, Киреев Алексей. Он жив. У него другая семья. Он живет с ними в Сибири.
- Люся, а почему он бросил тебя и маму?
– Он не бросил. Война была... – повторяла она с маминой интонацией.
- Война. Он меня любит. У него дочка тоже Люся.
И Люся пододвигала табурет к комоду, над которым висело зеркало, а в краешек его рамы была вставлена небольшая фотография, которую трогать нам категорически запрещалось, но Люсе – можно.
Она бережно кладет фотографию с ажурными краешками на стол и нежно проглаживает ее глянцевую поверхность. На меня смотрит красивый улыбающийся Люсин папа, а рядом с ним – другая Люся с большим бантом на голове и букетом цветов в руках смотрит на нас из под лобья и совсем не выглядит счастливой девочкой при таком папе!
Эх, если бы это был наш папа! Да-аа, если мне так хочется вернуть этого папу, то как же, наверное, Люсеньке хочется быть на месте этой чужой Люси!
Люся с нами этим не делится, она все держит в себе. Даже взрослые не догадывались, как болело ее маленькое детское сердце и верило в чудо возвращения отца с фронта.
Люся уже училась в 3 классе, шел 1952 год, когда у ее подружки в классе Нины Лысцевой – девочки-кнопки, так она была мала росточком, они вместе с Люсей стояли на физкультуре последними в шеренге одноклассников, вдруг пришел отец с фронта.
Пришел инвалидом, на одной ноге, но у Нины появился отец! И маленькая Люся стала каждый вечер ходить на крутой Пинежский берег, к которому в навигацию приставали пароходы, и подолгу сидеть на берегу, вглядываясь в каждого сходящего на берег мужчину.
Она так ждала отца, так хотела пройти с ним за руку по карпогорской улице, как Нина Лысцева, которая казалось, даже росточком стала выше. Озябнув на ветру, Люся возвращалась домой и тихо ложилась на свою кровать – у нее была своя кровать, узкая железная кровать с сеткой, а мы спали на широком сундуке и приставленных к нему стульях.
Ночью очень часто ей становилось плохо, у нее болела голова, мигреневые боли мучали ее постоянно, ее тошнило, она садилась на кровати и обхватывала голову руками.
Мама или бабушка ухаживали за ней, успокаивали, накладывали ей холодную тряпицу на голову, плотно завязывали голову, укладывали спать и очень переживали за ее здоровье.
Никто не знал, что она встречала отца уже не одну весну. И лишь когда мама и бабушка решились показать фотографию Алексея Киреева с дочкой, тогда Люся перестала верить в чудесное возвращение отца и стала рассудительно повторять вслед за мамой:
- У отца другая семья…
Каким-то детским чувством мы всегда знали, когда мама вспоминала и думала про Алексея. Вот зимним темным вечером мы все собрались у стола, под тусклым светом керосиновой лампы делаем уроки, рисуем, читаем, а мама чинит нашу одежонку, штопает чулки, рейтузы, зашивает шаровары, «платит» рукавицы и поет:
Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на ладони,
Незнакомая ваша рука.
…..
Пусть я свами совсем не знаком,
И далеко отсюда мой дом,
Я как будто снова,
Возле дома родного…
В этом зале пустом
Мы танцуем вдвоем,
Так скажите хоть слово,
Сам не знаю о чем.
Мама умеет петь так, что вызывает вполне реальные картины в нашем сознании. Мы видели маму на сцене в клубе – в нарядной белой блузе, в ярком зеленом шелковом сарафане, она как солистка хора в центре сцены - самая красивая, самая синеглазая и белозубая сквозь многоголосье стучит прямо в сердце зрителя:
Ой, туманы, мои растуманы,
Ой, родные леса и луга!
Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага.ааааа!!!
Голос так взлетал ввысь, что казалось одним только этим зычным призывом: - «На врагааа!!» - можно победить любую орду!!!
Уходили в поход партизаны
Уходили в поход на врага!!!
…..
Повстречали огнем угощали,
навсегда уложили в лесу
За великие наши печали,
За горючую нашу слезу!!
Верилось, что никакой враг против нас не выстоит, все будут повержены и побиты, раз мама так поет!
Часто мама с хором художественной самодеятельности уезжала по деревням и весям, а мы ждали ее после выступлений и наслаждались ее домашним исполнением еще больше, чем песнями на сцене. Дома она пела так, как будто рассказывала нам о своей судьбе.
Утро зовет снова в поход…
Покидая Ваш маленький город,
Я пройду мимо Ваших ворот,
…..
Мама пела всегда, это душа песенная не давала ей покоя в любой жизненной ситуации.
На фронте на Мурмане, когда молодых телефонисток и телеграфисток определили на боевые посты, Александра заступала на вахту на КПП. Потихонечку она напевала себе под нос и это было замечено командиром товарищем Петровым.
- Боец Александра! А не использовать ли твой талант в матросской самодеятельности? У нас вечером торжественное собрание - прием в коммунисты, потом – концерт, приходи, присмотрись к поющей молодежи.
Забилось, застучало сердце Александры, словно предчувствуя что-то великое, непреходящее, что-то, что больше всех испытаний, выпадавших на ее долю.
В землянке на стене был закреплен кусочек зеркала. Шура причесала волосы, заправила непослушные пряди под пилотку, надвинув ее на бочок и на лоб, потуже перетянула ремень на гимнастерке, вот и все сборы, и по узким окопным траншеям направилась в сторону красного уголка.
Шло вручение партийных билетов. К парторгу подошел высокий моряк и Шура узнала в нем знакомого моряка-сигнальщика, плывшего с ними на одном боте в Мурманск в июле 42-го. Как и тогда, у нее вдруг в груди забилась - зазвучала знакомая мелодия:
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает!
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
….
Свистит, и гремит, и грохочет кругом.
Гром пушек шипенье снаряда,
И стал наш бесстрашный и верный «Варяг»
Подобьем кромешного ада!
Да, он вел себя там, под шквальным огнем, как бывалый боец: не согнулся, не упал, не спрятался, а помогал выгружаться на берег растерянным новобранцам.
«Какой надежный моряк», - уже тогда мелькала мысль у Александры, и вот, снова здесь, совсем рядом, та же уверенность и спокойствие, твердость во взгляде и словах:
- За родину, за Сталина, за Победу!
Счастье видеть рядом родного, да-да, родного человека было так велико, что у Шуры выступили слезы на глазах, щеки запылали и она, чтобы скрыть свое состояние, рванулась к выходу.
- Боец Александра! А ну-ка, спойте нам всем любимую нашу Катюшу! – капитан Петров стоял на пути Александры и явно не собирался ее пропускать на выход.
Как во сне вышла Шура вперед и,вспомнив концерты агитки перед войной, вздохнув глубоко, вдруг запела сильным и глубоким голосом, смело глядя в приветливые лица бойцов:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
Хоровая группа подхватила мотив и вот уже весь домик, в котором располагался красный уголок, наполнился раскатными волнами Катюши:
Выходила песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
Ой, ты песня, песенка девичья
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальний пограничный,
От Катюши передай привет!
Шура видела, что моряк-сигнальщик радостно смотрел на нее и по- доброму ободрительно улыбался. Вернувшись в землянку, ворочаясь перед сном, Шура сказала подруге Павле:
-Паша, я влюбилась с первого взгляда. Мой суженый здесь, он моряк. Мне кажется, что я его знаю давно-давно. Я так ждала его. Он – настоящий защитник. Я готова идти за ним хоть на край земли!
-Ты итак на краю земли, Шура! Очнись, за нами –Ледовитый океан. Куда еще дальше. А ты не спеши, ведь сама знаешь, что на войне всякое бывает.
- Знаю, Паша, но я знаю, что это Он, мой суженый, мне теперь кажется, что я его даже видела во сне. Я такого и ждала. Всегда. Он не как наши деревенские ребята. Он – другой. Он – городской. Он даже говорит не так как все, у него говор не северный.
- Спи-ко, Шура, завтра ранний подъем, утро вечера мудренее будет… Остынь.
Шура заснуть не смогла. Ее переполняло это новое чувство беспричинного счастья и радости, хотелось сжаться пружиной и выстрелить высоко в небо, раскинув крылья лететь и парить высоко над землей, купаясь и качаясь в волнах благодати.
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь,
И каждый вечер сразу станет
Удивительно хорош,
и ты поешь:
- Сердце, тебе не хочется покоя!
Сердце, как хорошо на свете жить!
Сердце, как хорошо, что ты такое!!!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!
(Продолжение следует)
Благодарю вас, читатель, за прочтение рассказа. Если понравилось, ставьте лайк, пишите комментарии, подписывайтесь на мой канал и заходите в гости на мою страничку, где найдете еще больше рассказов: http://www.proza.ru/2018/05/09/143