Первый поцелуй дочери первого президента и другие личные истории из девяностых, рассказанные в Екатеринбурге.
Личная жизнь, быт, работа — это то, что характеризует любую историческую эпоху. Показывает ее изнутри. Это то, что, в отличие от истории, сложно исказить. И это то, о чем все и всегда хотят знать: знакомство, первый поцелуй, зарплата, отношения с начальником… ЕТВ рассказывает очень личные истории о девяностых: как время перемен изменило жизни ее граждан, которые были мажорами, диссидентами, родственниками и подчиненными тех, кто создавал новую Россию.
Татьяна и Валентин Юмашевы: «Мы родились в стране, где все было предопределено»
Татьяна: «В девяностые произошли фантастические изменения в судьбах людей, которой невозможно себе представить, если бы не распался СССР. Все было предопределено: детский сад, школ, институт, ты — молодой специалист, потом — не очень молодой. Делаешь шаги в карьере, параллельно — семья, дети. Масса бытовых проблем, которые приспосабливаешься решать.
Я училась в Свердловске, в девятой школе. Поступила на факультет вычислительной математики и кибернетики в МГУ. По распределению попала в «почтовый ящик» — конструкторское бюро «Салют». И занималась вычислением траекторий дальнего сближения транспортных кораблей снабжения с пилотируемой космической станции «Мир». А папа делал успешную карьеру. И я не могла себе представить, что он будет главным оппозиционером. А потом всенародно избранным президентом России. После путча возглавит огромную страну. И начнет ее преобразование.
Самое главное, что происходило в моей личной жизни — в девяностые я подружилась с чудесным человеком Валентином Юмашевым. Поддерживала его и когда он разводился со своей первой женой, и когда женился во второй раз. Мне даже в голову не могло придти, что когда-нибудь буду его третьей женой. Я рада, что много лет мы живем вместе. И это просто счастье».
Валентин: «Март 1989 года. Выборы первого съезда народных депутатов. Борис Николаевич Ельцин идет в огромной толпе. И в отдалении симпатичная девушка. Я знаю, что это его дочка. Думаю — какая она красивая, надо с ней познакомиться и поддерживать дружеские отношения. Так и случилось. Сначала просто общались. Потом стали соседями. В 1996 году во время предвыборной кампании подружились. И были с утра до вечера вместе, потому что это была сумасшедшая работа.
Я помню удивительный момент. Это был пик предвыборной кампании, дня за два до второго тура. Длинный коридор в отеле «Президент», где был наш штаб. Приходит какое-то важное известие. И я вижу в конце коридора Татьяну, которая тоже прочитала эту бумажку и бежит ко мне. Я ее обнимаю. Она — меня. И я понимаю, что обнимаю ее не как товарища [Татьяна: «Но я этого еще не понимаю!»]. С этого момента я знал, что когда-нибудь у нас что-нибудь случится.
С 1996 года мы практически не расставались. И плавно это перешло в волшебный поцелуй в 2000 году».
Маша Трауб и Андрей Колесников: «Те, кто выживут, сами потом будут смеяться»
Маша, писатель: «Мы поженились в 1997 году. Мне 21 год. Андрею — 32. Я — стажерка, Андрей — первый зам. главного редактора. У нас роман-роман. У меня ноги-ноги, глаза и 45 кг веса. Мы целуемся на эскалаторе метро Пушкинская. И нас видит бухгалтер. Это был большой скандал. Меня вызвали на собрание коллектива. И отчитывали за то, что я целуюсь с первым замом главного. Объявили выговор с занесением. А я удивлялась — почему все мне, а ему — ничего.
Я — журналист-международник. У нас один шикарный костюм на всю редакцию: для визитов в посольства и пресс-конференций. Костюма размера XXS. Поэтому мы дружно сидим на диетах, нам говорят: «Девочки, какие вы красивые». А мы все время хотим есть.
Когда я познакомилась с Андреем, понимала, что надо его чем-то поражать. Я выросла в селе на Северном Кавказе. Курицу могу зарезать и ощипать. Но Андрей достоин не банального мяса, а чего-то эдакового. Тогда за сумасшедшие деньги появились упаковки замороженных морепродуктов. Я вычитала роскошное слово ризотто и приготовила его из просто риса. Поставила на стол. Андрей ковырнул это вилкой и сказал замечательную фразу: «Мы разные в быту». Я его чуть не убила.
Он приглашал меня в кофейню, которая была в галерее «Актер». И это было вау! Потому что кофе стоил адски дорого, он был дико не вкусный. Но сам процесс — когда ты просто сидишь минут 10-15 в красивом месте и просто пьешь кофе… Сейчас никакая кухня мира не удивит меня так, как та чашечка».
Андрей, журналист: «Я работал юристом и постепенно уходил журналистику. Мечтой было работать в «Огоньке», куда я написал два очерка: один день московского адвоката и работа абстрактного суда. На самом деле, это был Верховный суд РФ, где я начинал свою бурную карьеру. И это история о том,какую колоссальную роль играла в 90-е пресса. После очерковой публикации неизвестного автора адвоката (это был мой друг и его узнали) вызвали на ковер и сказали — ты должен опровергнуть то, что написано. А Верховный суд просто перестал со мной общаться.
Это было время, когда не до конца вымерли главные редактора, не слишком понятные нынешней эпохе. Редактора-тяжеловесы: они были личностями. Как и политики. Когда я работал в газете «Российские вести», у редактора Валерия Николаевича Кучина была фраза: «Я тебя посоветоваться позвал,а ты со мной споришь». И она ничуть не уступает фразе Виктора Степановича Черномырдина, которая почему-то не вошла ни в один сборник его афоризмов: «Те, кто выживут, сами потом будут смеяться».
Это про девяностые».
Зоя Светова и Виктор Дзядко: «Наши девяностые начались в 1987 году»
Зоя, журналист: «Мои родители были религиозными диссидентами. Сейчас, наверное, невозможно представить, что в 80-е годы ХХ века за веру,за издание религиозных книг сажали в тюрьму. Так посадили моих родителей: им дали год тюрьмы и пять лет ссылки.
Каждый раз, когда рождались наши сыновья, происходило что-то, связанное с арестом. Филипп Дзядко родился, когда арестовали мою маму, Тимофей — когда папу. А вот Тихон появился на свет в день освобождения моих родителей.
Моя мама Зоя Крохмальникова вернулась из ссылки в 1987 году. Ее встречал Булат Окуджава, посвятившей ей песню «Ель моя, ель». А моему отцу Феликсу Светову посвящена другая его песня «Возьмемся за руки, друзья».
В девяностые церковь стала свободной. Я стала делать сборники христианского чтения, как моя мама. Мы стали ходить в храмы, я детей своих отдала в воскресную школу. Это было какое-то религиозное возрождение. А потом оказалось, что все не так. Я поняла это в 1994 году, когда началась война в Чечне. Стали убивать мирное население, и я ждала, когда же церковь, патриарх скажут свое слово, призовут прекратить убийства. Но патриарх молчал.
Виктор, правозащитник: «Аресты в 80-х — кошмарная, ужасная история: каждый раз ты прощался с друзьями, как будто навеки. Потом наших друзей стали выпихивать в эмиграцию. Ты прощался в Шереметьево и понимал: хорошо, если этого человека хотя бы раз по телефону услышишь.
И вдруг девяностые. Печатаются «Доктор Живаго» и «Архипелаг ГУЛАГ». Я в 1991 году был программистом и пришел компьютеризировать журнал «Новый мир». Состав редакции был весьма пожилого возраста. Как машинистки ругались на компьютеры, бросались клавиатурами, не могли понять раскладку!
Путч прошел почти мимо. В середине июня тяжело заболел отец. Он умер 19 августа 1991 года. Я ехал с дачи не мог понять, о чем люди говорят в электричке. А хоронили отца мы 21 августа. Ехали по Ленинградскому проспекту. И вдруг наш похоронный автобус останавливают. Что происходит? Моя теща, выглянув в окно, говорит: «Пусть твой отец забирает это с собой». И мы увидели, как из Москвы уходят танки.
Анна Наринская и Константин Чернозатонский: «Мы чуть не расстались из-за фильма Кустурицы»
Константин, журналист, медиаменеджер: «Девяностые начинались с Цоя:„Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома/ Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе“. Я учился в специальной 57-й школе, знаменитой в Москве своими матклассами. И в 15 лет убежал из дома».
Анна, литературный критик: «1988 год. Дача на Рижском взморье. Мы с ребятами лежали на пляже за кустами осоки. А Цой со своей девушкой ходил вдоль. И мы из-за зарослей, абсолютно не имея слуха, кричали: „Между землей и небом война-а-а-а-а-а“. Мы были страшными снобами. И из русского рока слушали группу „Мухоморы“ и цикл Гребенщикова про Иннокентия.
У нас в семье никогда не было телевизора. Я считала, что музыка — это Моцарт и Бах. Про Вивальди мне папа говорил, что это… ну так… В университете мои друзья слушали The Beatles и Pink Floyd, и я считала, что я нахожусь на острие музыки.
Я помню, как думала: Биг Бен я не увижу ни-ког-да. Надо смириться и просто с этим жить. И вдруг мы все рванули за границу. Я сначала на поезде, а потом на пароме еду в Лондон, где живет мой ближайшей друг из детства. Он приглашает меня в клуб. И я совершенно уверена, что клуб — это как у Диккенса, куда ходят джентльмены. И мы идем в место, который называется „Шум“… Я тогда подумала что советские газеты не врали: запад, действительно, загибается».
Константин: «А я в этот момент учусь в школе. Происходит становление акционисткого искусства. И один из акционистов решил выложить слово из трех букв голыми телами на Красной площади. Желающих не было — никто не хотел присесть года на три за хулиганку. Было решено взять каких-нибудь малолеток. Одним из них стал мой одноклассник Киса — галочкой в букве Й в слове из трех букв. И удивительное же было время. Всех забрали в кремлевское отделение милиции. Пришел директор школы, сказал: мы разберемся. Всех отпустили. И ничего никому не было».
Анна: «В 1992 году я по обмену уехала в США. Познакомилась с молодым человеком, который был 18-й гитарой в концертном составе Брюса Спрингстина. И вот он говорит: „В Symphony Space играет очень известная группа“. Мы идем. Мне 24 года. Я старше всех. Кругом какие-то потные молодые люди. И поет группа Nirvana. Тогда я сказала — страшное занудство».
Константин: «Страшное занудство. В 1992 году я поступаю в университет. И там жесткое деление. Чуваки делятся на две группы: одни слушают„Гражданскую оборону“, Nirvana и пьют водяру, другие слушают „Ноль“, „Два самолета“ с Максом Покровским и дуют. Я принадлежу ко второй группе. И нам всегда нужны деньги. Поэтому, когда звучит предложение загрузить фуру контрабандной парчи…
Где-то на окраине Москвы. Чудовищный мороз. Подъезжает гигантская фура с номерами из Западной Европы. И распорядитель всего этого действа говорит: „Вы эту парчу засовываете в самый дальний край“. А это, между прочим, расшитая золотом ткань для церковных одеяний. Такая охо-хонюшки. „А сверху, — говорит, — задрапируйте ситчиком“. Загрузили. Фура уехала. Нам заплатили по 20 долларов».
Анна: «Когда мы познакомились, я — взрослая женщина, а Костя — маленький мальчик, который ходит в полосатых клешах, гриндерсах и с зелеными волосами. Это знакомство происходит в клубе „Птюч“. Тогда мы друг другу не понравились. Но встретились через полтора года снова. И так понравились друг другу, что практически сразу стали вместе жить. Но один раз мы чуть было не расстались. Из-за фильма Кустурицы».
Константин: «Однако была музыка — цыганщина эта, которую запустил Горан Брегович. Она нас примирила».
Откровения прозвучали во время разговорного марафона «90-е: двойной портрет» на фестивале «Остров 90-х» в Ельцин Центре.