Фольклорист Светлана Адоньева о роли женщины в русской деревне
В Электротеатре «Станиславский» состоялась презентация книги Лоры Олсон и Светланы Адоньевой «Традиция, трансгрессия, компромисс: Миры русской деревенской женщины». Мы публикуем сокращенную версию лекции о том, почему в России едят курицу на могилах, поют матерные частушки и кланяются в ноги свекрови.
О замысле книги
Две крайние точки – «абсолютно твое» и «совершенно не твое». Это то, что я и такие, как я, проживают, отправляясь в русскую деревню. Когда ты попадаешь туда, слышишь вещи, которые скорее сопоставимы для тебя с жизнью в Папуа Новой Гвинее, но с другой стороны, ты понимаешь, что это ровно так, как у тебя дома. Например, они тоже варят картошку. Вот эта штука – «такой, как они», и «совсем не такой, как они», – была отправной точкой сложных исследовательских отношений.
До начала 90-х годов никаких иностранных антропологов ни в какую русскую деревню не пускали. И Лора (прим. – соавтор книги Лора Олсон) очень смешно рассказывала, как до этого она ездила в фольклорную экспедицию. Они выезжали в Подмосковье в сопровождении специально обученных женщин, которые специально обученным образом исполняли хорошо выученный традиционный фольклор. И только когда те же самые женщины устраивали застолье после концерта, она услышала, что поют они совсем не то, что пели на сцене.
Есть потёмкинская русская деревня, куда вывозят иностранцев изучать русский фольклор. Эта ситуация касалась не только иностранцев. Их никуда не пускали, они должны были работать с архивами. А наши фольклористы, выезжая в деревню, говорили: «Женщина, вот давайте сосредоточимся и теперь споем что-нибудь аутентичное». Женщины сосредотачивались, их долго этому обучали, и пели свадебную песню. Но как только товарищи с микрофонами уезжали, женщины садились и пели что хотели. Например, «По Дону гуляет казак молодой». То есть песни, которые вы тоже знаете. Значит, мы с вами тоже являемся носителями фольклорной традиции. С одной стороны, есть обыденное наше знание, а с другой – есть слепая зона, зона отчуждения, в который мы представляем народ. Нужно понимать: а где ты сам-то?
Была международная конференция в городе Клин, посвященная русской провинции, её инициировали итальянцы. На банкете на третьем тосте запевают как раз «По Дону гуляет казак молодой». Очень известные академические люди с восторгом поют эту песню. Всем хорошо.
В этот момент меня за рукав дергает немецкая коллега и говорит: «Свет, ты понимаешь, что это невозможно? То, что происходит, нельзя увидеть ни в какой другой стране Европы: чтобы люди собрались на фуршет по случаю открытия конференции и вот так запели».
И я подумала, что это действительно странно. Понятно, что в этом есть национальная специфика. Такого рода вещи мы за собой либо замечаем, либо не замечаем. Это исследование для меня было путем к самой себе. Потому что, по моему глубокому убеждению, мы в большей степени являемся наследниками крестьянской культуры, чем мы думаем.
В 30-е годы люди приезжали из деревень в город, в том числе дети раскулаченных. Если их не высылают вместе с кулаком, то они могут убежать в город и там задержаться. Происходило такое перетекание в город. Нельзя было писать, откуда ты происходишь, поскольку, если ты сам из крестьян, тогда на тебя смотрели пристально – какой такой крестьянин? И дальше все старательно добивались справки о том, что они из крестьянской бедноты. То есть задача была как раз не показывать, что ты из крестьян. Этот процесс ухода от привычек и ценностей того места, где ты был воспитан, прекрасно описан отечественным социологом Натальей Никитичной Козловой. Она рассматривала дневники крестьян с точки зрения того, как они работали над собой, чтобы никто не догадался об их происхождении. Как они работали над речью, над образом, как они менялись, чтобы скрыться, потому что если тебя разоблачили, ты уходишь за грань социальности. Поэтому изменение поведения было жизненно необходимой задачей. То есть происходила мимикрия. Это очень тяжело читать, когда люди отказываются от себя и старательно выучивают неведомый им язык. Это чтение так же невыносимо, как читать дневники раскулаченных.
Но нас интересовало не это поколение, не 30-х годов, а позже. Я впервые попала в экспедицию в 1983 году, а последний раз – в этом. У нас появилась возможность не синхронно описывать традиционную картину, а увидеть динамику – что происходило с поколениями. Общее место в представлениях горожан – как будто деревня живет неподвижно в каком-то ахронном мире, где ничего не происходит. Но ни деревня так не живет, ни город так не живет. А как меняется, через что меняется жизнь, если мы столь устойчивы в каких-то вещах? Почему мы что-то сквозь времена тащим? Что за этим стоит?
Вот будем есть на могилах, и все. Кто нам запретит? Мы будем это делать, несмотря на то, что все глаза таращат и говорят: «Дичь какая-то. С котомкой, с вареной курицей садятся вокруг могилы и её там едят. Студень туда принесут, скатерку расстелют».
Это те же люди, которые уедут куда-нибудь в Индию и будут с интересом описывать странные архаические привычки индийцев. А сами-то ничего, чтобы с могилки ягодку съесть или, наоборот, не съесть, а отдать покойничку, на блюдечко положить. Это странная вещь – неразличение самих себя. Для меня было важно понять, что я приволокла в свое настоящее из того родительского и дородительского прошлого или, наоборот, не приволокла из того крестьянского прошлого, которое было у моей бабушки. Стояла задача создать фон, на котором можно рассмотреть настоящее.
Главным инструментом этого исследования были коммуникативные провалы. Не удачи, а как раз неудачи. То есть когда я со своим шаблоном предлагаю какую-то конструкцию, а конструкция разваливается. Значит, здесь что-то смысловое заложено. Мы в корне изменили метод полевого исследования, и поэтому, например, студенты, которые ездят с нами в экспедицию, полгода учатся, потому что надо развернуть историю от «Правда? – спрашивает армянское радио. – Правда». Мы знаем, что вопрос полностью содержит в себе ответ. А задача – соскочить с этой лошади. Самый высокий пилотаж – вообще не задавать вопросов. Просто сидеть и пить чай. Обычно студенты и журналисты очень нервничают: «Что происходит?» Никто не умеет держать паузу. «Почему ты молчишь? – Потому что я думаю». Идея, что думанье у человека не занимает времени, весьма распространена. Приходится переучиваться.
Во введении мы обсуждали, про что мы пишем. Книжка называется «Традиция, трансгрессия, компромисс». За первым словом ничего не стоит, оно абсолютно пустое – мы то делаем по традиции, это делаем по традиции. Говоря о трансгрессии, мы подразумеваем скандал, нарушение нормы; частушка – это и есть скандал, она выводит нормальное обычное состояние жизни в состояние «Оба на!» Есть специальный жанр, который должен вбрасывать правду-истину в разговор, если он идет по сценарию.
Мы сидим в деревне Мыс Вологодской области, солнце садится, прекрасная погода, разговариваем. К нам медленно приближается женщина лет 85, глядя на нас с интересом. Подходя, вместо «здрасьте» она поет: «Я купила колбасу, за пазуху положила, а она, ебёна мать, меня и растревожила». И наша чинная беседа разворачивается как будто в новом ключе. Дальше начинается разговор не в сторону секса, а в сторону открытости. И они нас спрашивают: «А вы кто? А где мужья? А почему один муж на всех вас?» Все начинает быть по-честному. Потому что ты раскрываешься сам и получаешь честный ответ. Это было сделано сообщением о тревожной колбасе за пазухой. Это про трансгрессию.
А большое количество разнообразных компромиссов не означает «плохо» и не является оценкой. Например, компромисс между тем, как все должно быть, и твердым знанием какой-нибудь местной женщины о том, как нужно хоронить. Сегодня на современных похоронах лучше всего знают, как хоронить, сотрудники кладбищ. Потому что нет того, кто скажет, как должно, кто будет этим всем управлять. А в деревне всегда будет тот, кто возьмет на себя эту ответственность, потому что он точно знает, как организованы отношения между миром живых и миром мертвых. Потому что мир мертвых существует, и есть те, кто берет ответственность за эти отношения. Героини нашей книжки – те женщины, которые взяли ответственность за эти отношения, за отношения между миром живых и мертвых, физики и метафизики.
Это не битва экстрасенсов, потому что экстрасенсы бьются за власть, через битвы экстрасенсов транслируются представления о метафизике, где все делятся на знающих – которых боятся и не знающих – жертв. Это мелодраматическое отношение к жизни, где есть жертвы и опасное. У них не предполагается форма ответственности. Мы же разговаривали с женщинами, которые являются магами в деревне. Они отвечают за то, как хоронить, они знают, как поминать, когда плакать, а когда уже перестать плакать, потому что тем самым мы беспокоим «твоего умершего отца». Они распоряжаются, но они не сразу к этому пришли.
О структуре крестьянской семьи
Вчера у меня состоялся привычный разговор, во время которого собеседницы все время говорили о мужчинах и женщинах. Как будто девочка 17 лет и бабушка 80 лет есть одно и то же, и они прямо вместе, взявшись за руку, противопоставлены мужчине без возраста. Это не так. На самом деле конструкция отношений, в которых мы находимся, гораздо сложнее. Она была сложнее у наших дедушек и бабушек. Была структура, а не бинарная оппозиция.
Структура семьи до коллективизации: большак – отец – глава, под ним большуха и женатый сын, который равен по статусу своей матери, ниже – незамужние и неженатые дети и молодки, то есть жены сыновей. Замужних дочерей здесь нет, потому что их отправили в другую семью. Они не являются членами этой семьи.
Что касается деревенской традиции XX века, есть возрастные классы, которым приписаны определенные роли. (Девка – от рождения до замужества, молодуха – от замужества до первого ребенка, баба – родившая женщина, большуха – старшая женщина в доме, хозяйка, старуха – женщина, которая сдала большину). Есть и мужские (парень – от рождения до женитьбы, мужик – женившийся мужчина, большак – глава дома, двора). В дореволюционной России большак – не хозяин, а управляющий, так как его могли поменять на женатого сына, если большак спивался. Старик – это мужчина, который не имел большины. Но это нетипичный случай – когда он был безземельным или возвращался после службы в армии. Маленького мальчика бабушка будет звать – «мой парень пошел», не внук.
Отношениям между невесткой и свекровью мы посвятили целую большую главу. В экспедициях я очень часто слышала доброжелательные рассказы и воспоминания о свекрови, что абсолютно нетипично для городского дискурса. Мы стали внимательно смотреть на эти отношения. Стало видно, что они менялись от поколения к поколению. В записях 60–70-х годов статус большухи описан достаточно подробно. То есть советские уже даже не колхозники, а совхозники понимают, что большина существует. А как женщина отдает власть? Если покопаться в литературе, то передачу большины связывают с менопаузой, фертильностью / не фертильностью. Но когда мы стали об этом говорить, стало понятно, что этот вопрос никого сильно не интересует, как не интересует вопрос женской сексуальности. Одна из моих коллег, поскольку речь шла о свадьбе, долго и интимно расспрашивала про первую брачную ночь. Бабушка послушала вопросы и говорит: «Где же ты была-то, милая, все это время? Как много я от тебя узнала через эти вопросы». Это не в фокусе. В фокусе как раз властные отношения и отношения контроля. Поэтому большину передавали в семьдесят, за семьдесят. Кто-то до 80 удерживал, кто-то и вообще не сдавал. Это было личное решение женщины – передать эту самую большину. К тому были показания – например, физически ты не справляешься с тем, чтобы промесить 15 кг теста. В ответственности большухи вся метафизика – знахарство, магия, обряд. Женщина отвечает за свадьбу, женщина отвечает за похороны. Она отвечает за то, чтобы все собрались раз в год всей семьей.
О поколениях и власти
Для признания господства, как считал Макс Вебер, есть три основания легитимности. Первое – авторитет вечно вчерашнего, авторитет нравов. Например, сегодня, когда конструируются никогда не существовавшие семейные ценности, апелляция происходит к авторитету вечно вчерашнего: «Кто не знает, как в русской традиции была устроена семья?» Да никто не знает, потому что сословия были разные и все было совершенно по-разному. Но есть некая воображаемая конструкция, которая выстраивается как авторитет вечно вчерашнего. Для нас эта позиция была важна, потому что когда молодая женщина выходила замуж, она не очень понимала, почему она должна подчиняться свекрови. Наши мезенские собеседницы, мои ровесницы, это делали на своей свадьбе (прим. ред. – Светлана Адоньева родилась в 1963 году). Им говорили: «А теперь пади свекрови в ноги и назови матушкой! – Я что, дура, что ли? Я библиотекарь, почему я тут в ноги буду какие-то падать? – Если ты этого не сделаешь, ты потом не сможешь назвать ее матерью». Они корёжатся – кто падает, а кто не падает. Если не падает – есть еще один шанс. Тогда невестки приезжают со своими маленькими детьми, и нужно опять упасть в ноги, сказав: «Помой моего ребенка». Здесь уже все срабатывает, потому что женщина знает: кроме того, что бабка помоет, она еще и заговорит, снимет сглаз, поправит. Эта власть еще в руках у большухи. Этот инструмент работает через систему обращения. Либо получилось назвать матерью свекровь, либо не получилось, и тогда она Мария Петровна.
Тогда складываются следующие важные отношения. Власть, которая наделена авторитетом особого личного дара, за которым стоит полная личная преданность, личное доверие (прим. ред. – второй тип господства, по М. Веберу). Ты родила ребенка, приволокла его домой, а он не спит, тогда к тебе приходит патронажная сестра и начинает что-то говорить. То, что она говорит, ты выполняешь, но у тебя ничего не получается. Тогда к тебе приходит какая-нибудь баба Нюра и говорит: «Ты что, с ума сошла? Почему у тебя белье детское болтается на ветру, сушится на улице? У тебя и ребенок болтается поэтому». Лучше ты уберешь от греха подальше. Потом приходит другая и говорит: «Почему ты так разоделась и пошла? Ты же кормящая мать, тебя же сглазят». И не то чтобы ты так и переоделась, но ты услышала это. Запускаются механизмы управления страхом, который связан с тем, что ты действительно находишься в переходной ситуации, ты действительно многое не понимаешь, что происходит, и вообще ты хочешь спать. И для этого ты готов сделать многое. Интересно, что именно в этих местах крестьянские практики сохраняются в городе – то как «байкать», «баю-баюшки баю». Через эту власть тихо происходит удерживание традиции.
В отличие от женского поколения, которое ориентировалось на власть свекрови, рожденные в 40–50-е годы ориентировались на власть специалистов. И слом, переход от одной ориентации к другой происходит где-то в конце 60-х, 70-е годы. Третий вид власти, о которой писал Вебер, – авторитет, основанный на компетентности, обоснованный рациональностью и правилами. А всегда ли у нас все правила рационально созданы? Очень часто эти правила формирует тот, кто имеет право формировать правила, а вовсе не потому, что они рациональны. Вы приходите в детскую поликлинику с ребенком, заходите в кабинет, где странным образом расположены стулья. Тебе нужно сесть к своему ребенку почему-то спиной. Я как-то спросила: «Вам не странно, что я так должна сидеть по отношению к своему ребенку?» А мне говорят: «Выйдите, женщина, так положено». Потом я обсуждала это со своей родственницей, детским врачом. Она говорит: «Ты что, я бы тебя тоже выгнала». Но ты же понимаешь, что должен поддерживать своего ребенка. Медсестра и врач думают, что они сидят, как удобно, но на самом деле они являют свою власть. Здесь нет никакой рациональности.
С 60-х, 70-х годов женщины, рожденные после войны, берут ресурс из образования и от подружек или от матери, а не от свекрови. И конфликт межпоколенческий по принципу «две медведицы в одной берлоге» разворачивается в 70-е. В значительной степени в этом приняло участие советское государство, которое сказало, что женщина – прежде всего мать. Молодая женщина, которая вышла замуж и становится матерью, немедленно оказывается на той же ступени иерархии, что и свекровь.
О сценариях успеха
Успешная женщина в деревне – это женщина, которая знает, что помимо этого мира, есть еще и тот. Следующий этап – она знает, что в отношении того мира нужно иметь отношение. Таков же успешный мужчина. Я неслучайно начала наш разговор с возрастных ролей. За каждой из этих позиций стоит другой мир, свой сценарий успеха. Вспоминаешь, например, себя 19-летнюю – и понимаешь, что это не ты. Можно рассказать об этой девочке историю. Но знание не плюсуется. Когда мне было 17, я знала одно, но это не значит, что в 35 я стала знать больше. Я стала знать не больше, а стала знать по-другому. Там умерла – тут родилась. В других проблемах, в других страхах, в других ценностях. Это то, что в традиционных обществах проходило через серию посвятительских ритуалов. Посвящение предполагает, что тебе поменяли конструкцию зрения, ты мир видишь по-другому. И ты понимаешь, что господин, который громко поет песни в малиновом пиджаке и автомобиле, – не твой герой, потому что он остался на том этаже, с которого ты ушел. Он живет по сценарию «парня». Если ему при этом 60 – то в этом никто не виноват.
Понравилась статья? Ставьте лайк 👍 и подписывайтесь 🤝 на наш канал!
Записала Катерина Кожевина, Москва.