(Хроника одного уголовного дела)
17
Наступила длительная пауза. Около двух недель от следствия не было никаких новостей, и только периодические визиты представителей уголовной инспекции напоминали нам о существующем положении дел. Если, конечно, не считать постоянного присутствия дома Лёньки, к которому мы уже успели привыкнуть.
Начало. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8.
Часть 9. Часть 10. Часть 11. Часть 12. Часть 13. Часть 14. Часть 15.
В процессе ознакомления с уголовным делом, с разрешения следователя, почти все листы дела были сфотографированы адвокатом, обработаны для удобного пользования и закачаны в Лёнькин компьютер[1]. Несколько раз Иван Владимирович заходил к нам, и они с Лёнькой на какое-то время уединялись в маленькой комнате и что-то там обсуждали. Против моего участия в выработке линии защиты Лёнька категорически возражал. Причины, если честно, мне непонятны до сих пор – в самом деле – не доверять мне у него не было никаких оснований, а три головы всегда лучше, чем две. Полагаю, что это было большим упущением, поскольку при моей помощи некоторые нюансы могли бы обнаружиться бы ещё до рассмотрения дела по существу, и, возможно, как-то повлиять на ход судебного следствия и на приговор.
***
Наступил мой день рождения – двадцать второго мая мне исполнилось пятьдесят шесть лет. Одним из первых меня поздравил Лёнька, чуть ли не крикнув, что… «…ура! Предсказание не оправдалось!». Эту фразу я должен пояснить. Задолго до описываемых событий, ночью, после очередного приступа стенокардии, я проснулся со стоявшими в глазах огромными цифрами «55». Приступ был довольно тяжёлым, сопровождался всеми обычными атрибутами, и здóрово испугал меня. Когда я рассказал об этом Лёньке, он предположил, что так мне был указан возраст, до которого я доживу. Несмотря на атеизм, некоторое уважение к иррациональному всегда ему было присуще, особенно после того, как пару раз сбылись его предсказания-предчувствия, и он, как мне кажется, «поверил в себя». Не остался он чужд мистике даже сейчас. В тот момент я с ним даже согласился, хотя постепенно пришёл к пониманию, что это была только внешняя сторона события,… на самом деле я уже умер. Я – который жил прежде, я, – который мог радоваться жизни, я, – который что-то планировал для себя и близких, я, – который не умел унывать даже в самых трудных условиях. Сейчас от меня осталась только оболочка, которая умеет работать, умеет делать то, что должен, умеет бороться,… но совершенно лишилась радости и счастья, абсолютно необходимых любому живому человеку.
Празднование прошло скромно, как, впрочем, и обычно – я вообще не люблю устраивать шумные гуляния, а известные нам обстоятельства угробили остаток торжественности этого события.
***
В один из дней мне позвонила секретарь суда и сообщила, что рассмотрение дела начнётся восьмого июня в десять часов утра. Времени оставалось довольно много, но пользы от этого почти не было – хотя я периодически просматривал документы и даже иногда высказывал Лёньке свои соображения по тому или иному поводу, он их отметал обычно сразу, ссылаясь на то, что я не юрист, не адвокат, и вообще, ничего в этом не понимаю. Надо сказать, что в чём-то он был прав, поскольку сама обстановка не стимулировала меня к внимательному изучению бумаг, а потому даже самые важные нюансы могли остаться незамеченными. А вот невнимание к ним адвокатов объяснить сложно – уж они-то, как профессионалы, горячее заметить были просто обязаны. Но – всему своё время.
***
Наступил день первого судебного заседания. Иван Владимирович сказал мне, что ехать не нужно, поскольку в первый день слушания, как такового, не будет, а дома сидеть лучше, чем в коридоре суда. Так оно и вышло. В самом начале судья огласила необходимые формулировки и назначила следующее заседание на одиннадцатое июля, после чего слушание было прервано. Судья отбыла в очередной отпуск.
В назначенный день, полагая, что начнётся обсуждение дела по существу, я за полчаса до начала прибыл на место. День был очень жаркий – не менее тридцати градусов, а потому оделся по-летнему – рубашка с коротким рукавом навыпуск и бриджи. Возле здания суда встретил Муромцева, который, оглядев меня с ног до головы, вдруг сказал, что в таком виде можно сразу топать домой – меня просто не пустят внутрь. Оказывается, в судебных учреждениях существует дресс-код, и мои бриджи в него никак не вписываются. Так и случилось – охранник, недолго думая, меня завернул. Пришлось мчаться домой на переодевание. Автобусы ходили нормально, пробок почти не было, и к установленному времени я опоздал только чуть-чуть. Все заинтересованные были уже в зале заседаний, а потому, отметив своё прибытие у секретаря, пришлось занять один из стульев, стоявших в коридоре. Когда всё закончилось и дверь раскрылась, из зала вышли адвокаты, за ними «потерпевшая» и её законный представитель – Алла Викторовна Смог. Лолита выглядела вполне взрослой девушкой лет двадцати или больше, стройной, высокой и смуглолицей, а её мать оказалась белолицей дамой бальзаковского возраста чуть выше среднего роста, с ещё не полной, но уже рыхлой фигурой. Она о чём-то весело щебетала с адвокатом Юли – Мариной Фёдоровной Журковой. В тот раз меня не столько удивил приятельский тон разговора представителя «потерпевшей» с адвокатом одной из подсудимых, сколько покоробил сам факт веселья в этих стенах и при этих обстоятельствах. Почему-то вспомнилось словосочетание «танцы на гробах»….
Но – к делу. В этот день было оглашено лишь обвинительное заключение. По причине отпуска адвоката Галиева дальнейшее рассмотрение дела по существу было снова перенесено – на этот раз на двадцать пятое июля. Поехали по домам.
Ещё дважды слушание переносилось – из-за чьего-то отпуска или по какой-то другой причине – точно сейчас не скажу. Наступило двадцать третье августа.
Понимая, что рано или поздно мне придётся выступать в суде в качестве свидетеля, я заготовил длинную речь, лейтмотивом которой был призыв оценивать не только фактическую сторону дела, не только букву Закона, но и его дух, учесть все обстоятельства дела, учесть, как того требует Закон, личность подсудимого. Просил оценить реальность нанесённого вреда и возможные последствия приговора, как для самих подсудимых, так и для Общества. Проявить милосердие, наконец. Наивный…. Текст долго шлифовал и доводил до ума, советовался с Лёнькой и адвокатом,… хоть чем-то хотелось помочь.
Вскоре после начала заседания меня вызвали в судебный зал. После положенных формальностей судья, а затем прокурор задали мне несколько вопросов, касаемых протокола моего допроса на предварительном следствии. Несмотря на то, что я заявил о фальсификации этого протокола следствием, дальнейших вопросов от них не последовало – потребовали только ещё раз подтвердить сказанное. Соблюдая формальность, было предложено задать мне вопросы адвокатам и другим участникам действа. Журкова спросила меня об отношениях в семье, а Муромцев попросил охарактеризовать самого Лёньку. Выступить мне толком не дали – судья после нескольких фраз оборвала меня на полуслове, сказав, что давать характеристики – не моё дело. После этого с формулировкой «вы нам больше не понадобитесь», мне было указано на дверь, ибо процесс из-за участия несовершеннолетней был объявлен закрытым.
В этот день, кроме меня, успели допросить Лёньку и Стаса. По словам Ивана Владимировича, пока всё развивалось нормально – Лёнька подтвердил свои показания, данные на очной ставке и опроверг сказанное на последующем допросе, мотивировав давлением на него следователя через адвоката Сатокина. Стас продолжил выработанную ранее линию защиты – ему-то уж точно не нужно было ничего выдумывать и добавлять.
Следующее заседание было назначено на тридцатое августа.
***
То был предпоследний день лета и последний день судебного следствия. Он получился очень коротким, поскольку допрашивать по делу оставалось только Юлю. Здесь у меня нет точных данных, как это происходило. То ли она отказалась от своих прежних показаний, то ли отказалась отвечать на вопросы согласно статье 51 Конституции Российской Федерации – данные от участников заседания разнятся, а протокола заседания мне увидеть не довелось[2].
Оставалось два судебных дня. На двенадцатое сентября были назначены судебные прения и последнее слово подсудимых, а на пятнадцатое – оглашение приговора.
***
Утром двенадцатого Лёньку увезли в суд. Вернулся он в совершенно подавленном состоянии. Всё прошло, как и предполагалось, но… аппетиты прокурора оказались слишком впечатляющими: он потребовал для Лёньки шестнадцать лет лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима и один год последующего ограничения свободы; для Стаса пятнадцать лет лишения свободы с последующим ограничением свободы на полтора года; для Юли семь лет десять месяцев лишения свободы условно…. Было от чего загрустить. Его настроение передалось и нам, и, хотя мы знали, что чудес не бывает, в глубине души мы всё-таки надеялись, что суд вынесет справедливое решение, а требования прокурора останутся чем-то вроде ночного кошмара и все мы вот-вот проснёмся.
***
Проснуться не удалось. Пятнадцатого сентября страшная реальность явилась во всей своей беспощадности: тридцать три года лишения свободы на троих. Лёньке – четырнадцать лет строгого режима, Стасу – тринадцать лет строгого режима, Юле – шесть лет общего режима. Реально, не условно. Осуждённых взять под стражу в зале суда. Не знаю, насколько этот факт важен для нашего повествования, но отметить его всё же стоит – Юля, уверенная в условности своего наказания, на оглашение приговора не явилась и была объявлена в розыск. Сколько времени и как её разыскивали, не знаю, хотя, скорее всего, её взяли в тот же день дома – иначе, полагаю, был бы большой шум.
С тех пор Лёньку я не видел. Его отвезли в СИЗО, а для свидания с ним нужно было получать разрешение у судьи, отправившей его туда. Сил на это у меня не было, да и опасения за работу сердца были вполне реальными. Однако – об этом позже.
Шок.
[1] Напомню, что Лёньке было запрещено пользоваться компьютером в качестве средства связи, но – и только. То есть использовать его для любых других нужд не возбранялось.
[2] Это было одним из главных упущений защиты: Галиев скопировал только небольшую часть протокола, которая касалась непосредственно Стаса, а Муромцев вообще не счёл необходимым иметь на руках протокол этого – решающего, как мне кажется, заседания суда. И не раз нам оно ещё аукнется.