Название этого текста сменялось три раза. И внезапно найденным «перемолотым людям» я обрадовалась.
Возможно, это моя стилистическая глухота.
Но для меня это срабатывает. И отсылка к стихотворению Цветаевой «Мука́ и му́ка», и смысловая нагрузка.
Жизнь как процесс перемалывания, совершающийся сам по себе. И никто не спрашивает, не дает отдалиться, уберечься от него (не умирая). Есть человек. В детстве он вот такой то. А потом случается много-много того, что его настырно уничтожает. Даже если он знает и бежит, оно его преследует, хватает и держит. Забирает все, кроме оболочки.
1. Почему
Мое хрущобное детство размещалось на нескольких квадратных метрах. В нем не было дворовых друзей, шумных игр, исследований потаенных уличных уголков. Бабушка с дедушкой стояли на страже спокойствия и внимательно следили, чтобы агрессивный внешний мир доходил до меня с помехами, недосказанным, фантомным.
Мама всячески пыталась «изъять» меня из не подходящей для ребенка среды, так что во время особо сильных бытовых бурь и пьяных буйностей мы кочевали по чужим домам.
Но когда тебе закрывают глаза, еще сильнее хочется смотреть. Неотрывно, упорно.
Тот мир притягивал, звал и считывался как свой родной.
И воссоединение с ним в более старшем возрасте, обретение запретных ранее улиц, доставляло несказанное удовольствие.
Так появилась моя неожиданная привязанность к маргинальному, стариковская слезливая любовь к прошлому. А некоторые вещи совсем необоснованно стали вызывать смехотворное чувство причастности.
Потому что когда человек в 12‒13 лет слушает песню из фильма «Весна на Заречной улице» и на словах «Я не хочу судьбу иную, мне ни на что не променять ту заводскую проходную, что в люди вывела меня» в груди поднимается теплая, волнительная солидарность и самоотверженная гордость (за нас, рабочих, судя по всему), – это немного клинический случай.
Но зарубцевавшееся детство очень требовательно. Оно жаждет литературных пыток. Всего, что поможет довообразить и разглядеть случившееся много лет назад в натуралистических подробностях.
По этой причине я безустанно охочусь за книгами, похожими на «Секретное море» Максима Матковского.
2. О чем
«Секретное море» – это своеобразный, местами абсурдный сборник зарисовок из жизни обитателей постсоветского пространства. За пределами благополучия и успешности в привычном понимании.
Действительность в книге до того ужасна, что не вытерпливает себя. Потому вырождается, мутирует во всяких ведьм, чемоданы с черными трубочками, высасывающими силы из спящих… Поневоле становится сказочной. Это страхи из детской, ценные, необходимые для роста. Страхи, из которых можно выйти героем.
А еще про ведьм можно думать, будто они понарошку. Про человека, который настолько любил выносить мусор, что однажды попросил вынести на помойку его самого, так думать не получается.
И верить в «аккумулятор» зла – комнату уничтоженной старухи-ведьмы – легче и спокойнее, чем признать, что ты появился на свет уже будучи звеном непрерывной цепи страданий. Встроился. Как эстафетную палочку принял и перенял формы общения вроде «Меня покалечили, и я тебя покалечу. Мне скучно, меня рассердили, а тут ты, чужой и слабый. Неломаный какой-то – так я сломаю, позже спасибо скажешь».
Ярость и любые другие отрицательные эмоции в этом племени увечных дозволены, легкодоступны. Кроме них людям из этой книги нечем заткнуть дыру в груди (речь не об абстрактной «пустоте души», а о вполне осязаемом явлении. Персонажи чуть ли не меряются этими черными дырами, показывают врачам, но те ничего не видят).
Леонид ей сказал: Не переживай, девочка. Жизнь так устроена – сначала будет больно, потом очень больно, а потом мы умрем, и никто о боли нашей не вспомнит. Давай сюда телефон, снимай серьги и доставай деньги. Ах, какая у тебя красивая цепочка!
И никто о боли нашей не вспомнит...
Есть ощущение, что внушительная часть подростковой литературы сосредоточена на разрядке, неизбежной после возросшего напряжения. И в конце все обычно как-то урегулируется. Или существует надежда на это. «Секретное море» – некий перезревший young adult. Те же гиперболизированные переживания. Но герои теперь беспросветно реальны, это «вселенские рядовые» из песни «Аффинажа»*, их не хватает на разрядку, и взрыв, и всплеск, они только угасают, полностью отдавая себе отчет. Не берут высоту (может и не было для них этой высоты?).
Оксана открыла окно и спросила у теней: Вы слышите звуки моря?
Тени, конечно же, звуки моря слышали, но боялись признаться в этом, поэтому ответили Оксане: Сейчас мы поднимемся к тебе на этаж, изнасилуем, убьем и все украдем.
Оксана безразлично ответила теням: Давайте, хуже мне уже не будет.
И тени расстроились, что Оксана их не испугалась.
И тени поняли, что Оксана тоже была тенью.
Они выросли и не научились справляться с собой. А не справляться с собой нельзя, ведь все притворяются взрослыми. Заколдованный круг.
Они не борются с системой, не бросают вызов. Для этого надо кем-то быть. Их почти нет. Их примяло что-то огромное, безглазое, хаотичное. Осталась какая-то рухлядь, невнятный отголосок. И за него надо драться. И ради него, скуля, забиваться подальше, чтобы не достали, не растоптали.
Мне их жалко. Мне их еще жалко. Я могу предугадать взрослое (или школьное) восприятие этой книги: какая же чернуха, уж лучше Достоевского почитать, а вообще ‒ что-нибудь оптимистичное.
Книги, фильмы и люди ему отвечали: Нет никакого секрета, просто постарайся найти хорошую работу, полюби женщину, будь честен и добр с родителями, много не пей и не употребляй наркотики.
Книги и фильмы не имели ничего общего с реальным раскладом дел.
Люди, которые ему это говорили, сами не верили в свои слова, они работали на плохих работах, жили с нелюбимыми женщинами и старались забыть о родителях.
Меня еще знобит от машинальной (или наоборот, активной и транслируемой другим) покорности обстоятельствам, от пребывания в своей жизни и своем теле с позиции скучающего зрителя, мол, это все кино не обо мне, не по мне, скорее бы оно кончилось, а то спать охота и носки надо на завтра постирать.
Мой дорогой мир меня пока не проглотил, даже на зуб не попробовал (см. пункт 1). И он видится благородным, порядочным людоедом. Не обманывает, не обещает хоть что-то оставить целым, в отличие от душного псевдоинтеллигентского мирка, куда нас, выходцев (слово-то какое) из неполных или многодетных, средних (а в нулевые явно бедноватых) семей проталкивают сознательные мамы, радетельные бабушки и мудрые учителя.
В книге есть подобный герой-«засланец»: после смерти родителей заданное ускорение в нормальную жизнь ничего не стоит перед принадлежностью к своей среде. Он возвращается. Но невозможно вернуться прежним. И это родительское «вырывание из рук» в желании спасти и показать большее, лучшее, приводит к тому, что ты не приживаешься ни там, ни тут. Не можешь быть с людьми иного культурного контекста: это непереносимая, вредная для здоровья несочетаемость. И твой изначальный мир тебя выплевывает, вытесняет, как подкинутого птенца. И ты нигде. Вот я – нигде.
Им (нам?), героям Матковского, предоставлено только вымышленное счастье. Ироничный и неуместный хэппи-энд. Смех в морге. А выдержат ли они счастье не суррогатное? Заслуживают ли его? Они, причитающие об оставленной в комнате чехословацкой курточке, когда рушится их тюрьма, источник всех горестей? Ведь наделить знанием о том, что тебя порабощает, сконцентрировать это в одном предмете, в колдовстве, здесь равно помиловать. В реальности же это рассеянно вокруг, давит неравномерно, и шансы выкарабкаться ничтожны.
Даже если ты не вспоминаешь о чехословацкой курточке.
Вероятно, это моя возрастная потребность – сгущать краски. Нельзя такой вариант совсем отвергать.
Но, во-первых, есть же исходные данные, «условия задачи», находиться вне которых я не могу.
И, во-вторых, это вызывает внутреннее сопротивление. Я не упиваюсь безнадежностью. Есть в романе эпизод, где бывший военный (нынешний грабитель из первой цитаты) рассказывает подростку о службе. Как заснул, стоя в карауле, и кто-то его ударил в нос. Проснулся – зима, холодина, нос сломан, «кровь черными тяжелыми каплями на снег падает». Вот эти черные тяжелые капли вызывают сопротивление. Хочется куда-то бежать или громко кричать, чтобы они не падали. Чтобы люди не превращались в человеческие обмылки.
Потому что это подползает ближе и ближе. Затрагивает всех, кого я люблю. И я рядом с этим беспомощна. И ничьи раны я не залатаю. Промелькну, закончусь и тоже буду возмущаться, зачем пишут такую чернуху.
3. Вокруг
Сидели как-то с девочками на работе (неприятное начало, но точь-в-точь так и было, а «с подругами» ‒ еще пошлее звучит), и незаметно завели «взрослый» разговор о заграничных свадьбах дальних родственников, о том, что перелет гости оплачивали сами.
– А я замуж не собираюсь.
– Ты бы приехала ко мне на свадьбу? Купила бы билет?
– Ага, купила бы… на троллейбус, что ли, до столовой номер 3?
Оживленная перепалка. Громкие заверения: «Это шутка, это шутка!..» – как будто над нами склонился кто-то незримый, и если он не услышит, не поверит, что мы не желаем такого друг другу, то все будет предрешено, судьба «запрограммирована».
Троллейбус и столовая – это не страшно. Страшно быть тем (с теми), у кого вся жизнь помещается в троллейбус (дай бог, в столовую).
Тут намешано разное: и боязнь «похоронить» себя за пазухой у большого города, и контры с родителями, которые хотят от нас «свершений», но и держать в зоне досягаемости стремятся.
Суеверны мы до безобразия. Поэтому отказ соблюдать ритуалы грозит пожизненной обидой (до завтрашнего дня). Ведь значат же что-нибудь троекратные плевки через плечо, еще и помноженные на три?
Это напоминает поговорку: «Чужую беду рукой отведу».
Для нас ее смысл видоизменяется. Проглядывает наивная и горькая вера в то, что взаправду отведем.
* * *
Конечно, «Секретное море» заслуживает детального разбора, оно интересно устроено. Но я много времени тратила на поиск способа говорить о книге. И пока происходящее в ней было менее значимо, чем происходящее «вокруг».
Ксения Каплина, 16 лет
______________________________________________________________________________
* «Аффинаж» – название российской музыкальной группы, созданной в 2012 г.
