(Хроника одного уголовного дела) Начало. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
5
Около восьми вечера Лёньку привезли домой. А ещё через четверть часа приехал Остапенко. С ним была всё та же девушка в красной куртке и двое оперов. Никто из них себя не назвал и документов не предъявил. Пока приглашали понятых – ими стали пожилые соседки из нашего подъезда – один из оперов поднял визг, требуя запереть в туалете собаку. Я на это не согласился, поскольку не видел в этом никакой необходимости, предложив, что просто буду держать её за ошейник. Визг усилился, после чего я попросил жену отвести Флешку[1] в дальнюю комнату. Это решение устроило всех.
Когда пришли понятые, следователь сказал им, что пришёл делать в квартире обыск по уголовному делу. Мария Васильевна – одна из понятых – потребовала предъявить ордер, после чего Остапенко начал юлить, сказав, что постановление у него есть, только оно осталось[2] в его кабинете, и что обыск в любом случае состоится. Потом подозвал меня и показал ещё незаполненный протокол, потребовав написать на бланке, что я с постановлением ознакомлен и согласен, расписаться и поставить дату. Помня о том, что он обещал провести обыск формально – «для галочки» – я, слегка покочевряжившись для порядка, сделал требуемую запись после того, как он сказал, что в этом случае будет протокол выемки, а не обыска, то есть будет подчёркнуто добровольное сотрудничество со следствием, что для моего сына может оказаться полезнее ввиду лучшего отношения со стороны следователя.
Остапенко стал требовать, чтобы я отдал какие-то электронные носители[3] с информацией, которая может заинтересовать следствие, на что получил вполне очевидный ответ, что у меня таких нет и не может быть по причине того, что Лёнька уже давно здесь не живёт, а моим компьютером пользуюсь только я сам. Опера стали расхаживать по квартире и заглядывать в шкафы, на книжные полки и во все места, где, по их мнению, могла скрываться нужная им информация. Остапенко что-то долго ещё говорил, после чего у меня стало прихватывать сердце от напряжения – я уже давно имею приличный букет сердечных болезней во главе со стенокардией[4] второго типа, а ситуация очень даже способствовала развитию стресса, и, как следствие, очередного приступа. В коридоре между тем шёл оживлённый разговор между операми и девушкой. Периодически они задавали Лёньке вопросы, связанные с делом, нисколько не стесняясь присутствия четырнадцатилетнего Никиты, которому, вообще-то, было совершенно ни к чему слышать подробности, особенно, с учётом особенностей вменяемого старшему брату преступления. Когда я сделал им соответствующее замечание, они отмахнусь, продолжая разговор, как ни в чём ни бывало….
После этого я позвонил адвокату и, обрисовав ситуацию, попросил его срочно приехать, но Андрей Николаевич отказался, мотивировав тем, что он адвокат не мой, а Лёнькин, а обыск проходит у меня. Предложил пожаловаться начальнику Следственного Комитета…. Да уж… жаловаться на волка предводителю стаи. Выглядит остроумно.
Жжение в груди нарастало и я начал потихоньку терять концентрацию. Сунул под язык таблетку нитроглицерина, чтобы купировать или хотя бы отсрочить наступление приступа, и присел на диван. Следователь продолжал жать на меня, пригрозив, что если я добровольно не выдам ему требуемое, он заберёт у меня из дома все[5] компьютеры, телефоны и другую электронику, чтобы их специалисты сами нашли там то, что я скрываю. На мои заверения он по-прежнему не обращал никакого внимания, утверждая, что у следствия есть основания сомневаться в моих словах. На самом деле у него не было никаких сомнений – он, также, как и я, был полностью уверен[6] в том, что ничего, полезного для расследования, он здесь не найдёт. Но продолжал давить. Мне стало хуже, и я, взяв вторую таблетку, прекратил спорить, безучастно сменив вертикальное положение тела на горизонтальное, привычно массируя грудь, в которой к тому моменту уже полыхал огонь….
Остапенко с подручными стали складывать на столик в коридоре свою «добычу»: оба компьютера, Никиткины телефон и планшет, диск от телевизора, мою рабочую флешку, карту памяти от фотоаппарата, и даже два простейших кнопочных телефона – мой и жены, записывая взятое в протокол и упаковывая в какие-то пакеты.
Просьба оставить хотя бы мой компьютер, без которого я просто не смогу работать и тем самым останусь без заработка, не встретила понимания следователя, хотя он пообещал вернуть всё скоро, как только специалисты осмотрят мою технику. Дня через три-четыре.
Неожиданно зазвонил домофон – ко мне приехал Александр. Я уже плоховато воспринимал окружающее, а потому не могу сказать, что заставило следователя и его подручных вернуть мне и жене кнопочные телефоны с формулировкой, что «они не имеют выхода в интернет». Всё остальное забрали и опечатали. Остапенко дал протокол на подпись понятым, после чего отпустил их и начал совать его мне, лежащему на диване в полуживом состоянии. Я взял в руки протокол, но не смог[7] его не только подписать, но и даже просто прочитать – в глазах стоял туман.
Как уехал Остапенко и когда приехала «Скорая»[8], я не запомнил. Помню, что врач меня осмотрел, померил давление, сделал укол и дал четвертинку какой-то таблетки, предложив поехать с ними в стационар. Я отказался, зафиксировав это своей подписью на каком-то бланке, что было необходимо медикам, чтобы прикрыть спину в случае, если мой отказ станет трагической ошибкой. Не могу не согласиться с ними, ибо знаю, какой формализм, может быть, отчасти и нужный, царит в официальной медицине, и какие в случае чего у них по моей вине могут возникнуть проблемы. Но позволить себе поехать в больницу, учитывая чрезвычайные обстоятельства, я не мог никаким образом. Я был нужен здесь.
Таким был третий день хроники.
[1] Столь необычной кличкой моя собака обязана Лёньке, принесшему её за пазухой в ноябре 2007 года. Причём он всегда произносил её более твёрдо – «Флэшка».
[2] Думаю, что и это – ложь, но в деле такое постановление, действительно, есть, хотя я практически уверен в том, что выписано было оно позже, задним числом, как и некоторые другие документы, сработанные Остапенко. Доказать это, к сожалению, очень сложно – скорее всего – невозможно.
[3] Этим действием был грубо нарушен п. 3.1 статьи 183 УПК, в котором говорится, что выемка электронных носителей информации должна проводиться при участии специалиста. Никакого специалиста при этом не было, более того, согласно протоколу выемки, Остапенко производил это действие вообще в одиночку. В том же пункте говорится, что я имел право скопировать всю нужную мне информацию на другой носитель, который оставался бы у меня. Об этом следователь не счёл нужным меня даже проинформировать, хотя я говорил ему об исключительной важности этой информации для меня.
[4] За полтора года до начала описываемых событий я отлежал в Институте сердца с предынфарктным состоянием, и, надо сказать, тогда впервые заглянул прямо в глаза Костлявой. Для тех, кто не знает, что такое приступ стенокардии, попробую объяснить кратко и популярно: представьте себе, что на вашу грудь наехал танк, в груди ревёт пламя и накатывает реальный до ужаса страх смерти. Хочется кричать, но голоса нет, хочется протянуть руку за таблеткой, но рука не слушается… а танк давит всё сильнее. Впечатляет? Меня – да. Потому, что это не описание из учебника для медиков, а мои собственные реальные ощущения.
[5] В доме было два компьютера – мой рабочий и «для игрушек» Никиткин, плюс планшет и дисковый накопитель с дубликатом наиболее важной информации и со старыми советскими фильмами, который мне заменял телевидение.
[6] Это утверждение будет позже доказано документально, но пока не будем нарушать последовательность событий.
[7] Протокол этот я подписал позже – пятого мая 2016 года, в самом конце предварительного следствия, в кабинете уже другого следователя – иначе мне просто не давали его копии, хотя и были обязаны. Подписывая протокол, я неосмотрительно забыл проставить реальную дату его подписания, а также не обратил внимания на то, что в него не были вписаны остальные участники обыска, помимо самого Остапенко. Всё это не имеет особого значения, но общую тональность работы Следственного Комитета передаёт довольно точно.
[8] Вызвал её Саша, как только увидел моё состояние. И вовремя – иначе кончиться всё это могло гораздо хуже.