У нас у всех есть представление о предвоенной поре.
Из книжек и фильмов.
Это очень пронзительная тема, в которой «все еще живы» и «Рио-рита, рио-рита».
Книга Быкова тоже пронзительна, но эмоция эта другого рода.
У меня, как ни странно, эта книга срифмовалась с недавно прочитанными романами, где анти-утопии заканчиваются вселенской катастрофой.
И параллель вышла почти дословная: герои «Июня» живут в самой счастливой стране мира - СССР. И Кафка, сделанный в ней былью, упорно вылезает из всех щелей. Атмосфера предчувствия катастрофы, ожидания катастрофы, неизбежности катастрофы возникает не из нашего читательского знания, стоящего над текстом книги. Герои тоже знают, чувствуют, предвидят.
И это героев и читателя уравнивает.
В книге 3 разновеликие части и эпилог на 8 страничек.
Части почти не объединены героями. Это отдельные кусочки общей истории. И конец каждой наступает в утро 22 июня 1941 года.
Первая часть – самая объемная. Герой: неудачливый студент Миша Гвирцман, выгнанный из института. Герой барахтается в своих чувствах, любовях, женщинах. Классический роман – взросления, воспитания чувств.
Вторая, по мне самая сильная, часть, история Бориса. С очевидным прототипом – Самуилом Гуревичем, гражданским мужем Ариадны Эфрон. И собственно история возвращения семьи Цветаевой-Эфронов лежит закадровым фоном, иногда проступая на первый. Наверное, самая страшная часть: история перерождения, перемалывания человека.
Третья – часть про сумасшедшего ученого. Уверенного, что можно зашифровать скрытые послания и изменить ход истории. Хотя в антиутопиях – сумасшедшие часто оказываются самыми нормальными….
И эпилог на 8 страниц: рассказ про самое счастливое воскресение девочки Наташи, когда она ранним утро с мамой и папой отправляется в лес.
Неизбежность конца для мира, вставшего на край бездны – вот, наверное, то, что делает эту книгу непохожей на героические романы про погибшую молодость.
Но, очевидность того, что ВСЁ вот-вот оборвется, не обесценивает ничего: ни выбора, ни предательства, ни маленького/огромного счастья.
Я написала и несколько раз стерла слово «искупление». Потому что я не могу (или боюсь) сформулировать – почему, помимо романов антиутопий – эта книга еще и про сегодня.