(BY: Леша Тишинский)
Леха приветствует нас в дверях – мы не виделись больше года, но такое ощущение, что расстались вчера. Он проводит нас наверх и хлопает cебя по ляжкам, соображая, что из бухла найдется в доме, а потом идет на кухню и приносит баллон с наполовину замерзшим, заледеневшим пивом. Точным, не знающим сомнений движением руки он ставит баллон в центр стола.
Он начинает рассказывать о том, как наши сыграли сегодня с Латвией (мы с Коротейкой этого не видели, у нас были дела поважней) – подробно, в деталях, с указанием позиции каждого игрока на поле Бойка пересказывает матч, а потом говорит, что нечеловеская гордость переполняет и будет переполнять его до конца дней с того самого момента, как ЦСКА взял Кубок УЕФА. И мы соглашаемся с ним: да, это круто.
Мы сидим и пьем ледяное пиво. Я смотрю на Бойку, на его желчное, брюзгливое лицо, в котором все как-то падает вниз – и углы жесткого рта, и наружные углы глаз. Сейчас он полулежит на диване и поглаживает живот. Я думаю о том, что ровно шесть лет назад он был первым моим читателем, одним из первых живых сегодня читателей. Читателем того гнусного, псевдо-прустовского, псевдо-джойсовского романчика, сплошь состоявшего из темнот и длиннот. Романчика, за который Пак «въе..ал мне с ноги» и который вызвал у Савельева глухое неприятие. Бойка же поймал меня под локоть и сказал, что текст хорош, что он прочитал его не без мазохистского удовольствия. И я тут же ощутил чудовищную благодарность. Вот и сейчас Бойка говорит о том же, о чем и мы с Коротейкой. Мы - это два человека, которые из всего бывшего творческого семинара единственно внушают ему безусловное уважение.
Я вспоминаю о том, как курсе на четвертом он стал водить нас в «Копакабану». «У нас нет денег», - всякий раз сообщали мы Бойке, но он тащил нас за собой, всякий раз говоря при этом: «Да пох..., Сережа, не вопрос». Затаскивал внутрь и рассаживал за маленьким круглым столиком. Официантки хорошо знали Бойку - до такой степени хорошо, что отпускали ему пиво да даже и шампанское в кредит, в какой-то бездонный, резиновый кредит.
Мы бухаем за счет Бойки, всегда бухаем за счет Бойки. Кто-то вправе утверждать, что мы самым циничным образом используем его. За то, что он покупает нам пиво, мы слушаем его бесконечные излияния, отвечаем на длинную череду бессмысленных риторических вопросов. И это - правда, это тоже чистая правда.
Бойка намного старше каждого из нас. Он чуть ли не старше нас с Коротейкой, вместе взятых. В общем-то, изрядный бездельник, он, кажется, нашел наконец себя - в причастности к писательскому ремеслу, которое, как мне кажется, лучше всего позволяет разобраться с нашей полной и окончательной человеческой исчерпанностью, с абсолютным черным«ничто» в конце. И мы используем Бойку, мы кормимся с его высокой тоски, и мы отдаем себе в этом полный отчет.
Но вот ведь не за пиво же мы сидим и слушаем его! Я слушаю его за то, что он – это он. Честно. Мне нужны не деньги Бойки, но сам Леха Бойка, который без всегда свободных, всегда последних денег - невозможен, непредставим. Его деньги, его пиво – это дрова, это топливо, из которого Бойка делает тепло. Но не с каждым ослом, навьюченным куда более весомым и объемистым запасом дров, я соглашусь бухать. Не с каждым соглашусь разговаривать серьезно о подлинных причинах, приводящих меня в движение. Не с каждым. Бойка непосредствен, как может быть непосредствен только человек, которому нечего терять. Мне нравятся люди, которым совершенно нечего терять. Мне нужен этот порочный круг вопросов, вот эта метафизическая беспомощность, вот эта «так никуда и непришедшесть». Довольно спорный итог «наполовину прожившего жизнь» человека – нужен мне. Абсолютное безразличие ко всему, что не относится к общению, к нашему общению вот сейчас – это главное в Бойке. Только «интимная близость» важна – интимная близость мыслей, произнесенных сейчас «вот за этим столом».
Когда едва ли не каждый вечер, обхватив пьяную голову руками, Бойка спрашивал нас своим басом: «Так в чем же смысл того, чем мы пытаемся заниматься, ребята?», в эти самые моменты я любил его. Я говорю ему: это бессмысленный вопрос, который исключает возможность общего универсального ответа, исчезает сам собой по мере наступления самой жизни, а что касается ответа персонального, то он не поддается выражению. От Бойки исходит запах человеческого отчаяния, наш общий человеческий запах. Это запах входит мне в ноздри, и я согреваюсь им.
Приходит бойковский кореш, хозяин квартиры Влад – он тоже ночует здесь. Он ставит на стол два больших баллона «Очаково», мы разливаем кровь нашу по стаканам и ведем очень путаный, с прихотливым течением разговор, который постоянно меняет направление, и неизвестно, во что он выльется всего лишь через минуту. Бойка рассказывает нам, что здесь есть так называемый «внутренний дворик», в котором буквально вчера они с Владом и двумя девицами жарили шашлык. А потом он спрашивает нас, пишем ли мы сейчас что-нибудь «нетленное».
Нет, Коротейка ничего не пишет, он вообще написал всего лишь один рассказ под названием «Пришлые люди», потом разбил его на несколько рассказов, потом составил из них повесть, потом сократил свою повесть в рассказ. Впрочем, я плохо помню очередность. Коротейка и сам ее плохо помнит. Коротейка говорит, что он пропил весь свой талант, «прокопирайтерил» его. Разменял на слоганы и рекламные ролики.
Копирайтерствовал, между прочим, и Бойка. Это он написал гениальный синопсис к моему первому изданному роману "Ноги", о футболе. Ибо Леха слишком понимает футбол. Это его перу принадлежит казалось бы детский
слоган "Москва - это ты!". А потом уже пошло-поехало у других: "Петрозаводск - это ты!", "Ханты-Мансийск - это ты!"...
Потом мы начинаем вспоминать институт. Мы вспоминаем совершенных очертаний задницу Аникеевой и большую грудь Божьевой, мы вспоминаем крошку Пака, маленького гения, писавшего рассказы, от которых ломило в зубах, как от колодезной воды, так ясно и прозрачно они были созданы.
Еще немного ледяного пива – я пью его с удовольствием – и я откидываюсь в кресле, смотрю в окно, за которым нет ничего, кроме чернильной темени. Кажется, там нет ни Кремля, ни Москвы. Эта квадратная комната с пожелтевшими обоями, этот квадратный стол с прогорклыми пирожками, уставленный заледеневшим пивом Бойки – кажется, парят в пространстве, в ледяном и бездушном эфире. Есть только мы и больше никого, и только то, что мы сидим за этим столом, имеет какое-то значение. Мне кажется, что в этой комнате, исключительно в этой комнате рождается… не литература, нет, а что-то еще, гораздо более важное. Я пытаюсь подобрать нужное слово, мысленно щелкаю в воздухе пальцами и подобрать не могу. «Просто человеческое» - наконец думаю я, хотя и понимаю, что слово это ни о чем не говорит.
С этими людьми совершенно не нужно притворяться. Совершенно не нужно торопиться нарушить молчание. Что, они как-то особенно талантливы, исключительны, умны - эти люди? Обладают высокими нравственными качествами? Нет, абсолютно нет. Они вообще никакие, обыкновенные. Но зато свои. Это самое иррациональное, самое нелогическое понятие и самое инстинктивное ощущение – "свои".
"Набоков поставил пока что последний межевой столб на дороге под названием "русский художественный язык", - заявляет Бойка. - Самый последний столб поставлю я." Но не настроен я говорить о Набокове (хотя, скорее всего, да, поставил, и именно - пока последний). Сейчас я хочу говорить и думать о женщинах и о том, почему у меня с ними ни черта не выходит. Но скоро я бросаю это и опять начинаю думать о «наших».