В рокоте двигателя и лязге гусениц тонули все звуки, и порой Ивану Лыкову казалось, будто в триплексе мелькают какие-то нереальные картины. Перед политруком, будто в кадрах немого кино, набитые гитлеровцами машины сменялись горящими строениями... А вот валяется изувеченное орудие, чернеет на снегу брошенный пулемет. Мелькают люди в грязно-зеленой форме. Комиссар батальона видит их искаженные ужасом лица, раскрытые в безголосом крике рты...
Гитлеровцы пытались убраться с дороги, по которой сокрушающим тараном пробивался советский танк КВ, но стоило ступить в кювет, как они проваливались по пояс в снег и беспомощно барахтались в нем, становясь отменными целями для пулемета. Сразу угадывалось, кто воевал не первый день, а кто только попал на фронт. Пытались бежать неопытные. Бывалые же сразу ложились, выставляя вперед автоматы. Таких следовало больше всего опасаться, их надо было уничтожать в первую очередь.
Правда, паника тоже делала свое дело, совладать с нею сейчас было невозможно. Кое-кто из гитлеровцев даже привязал к машинам веревки и, вцепившись в них, надеялся ускорить свой бег. Но машины пробуксовывали, и танк настигал их...
Мотор-богатырь глушил все звуки, и потому казалось, что обороны больше нет, что все гитлеровцы в панике и совершенно не способны к сопротивлению. Однако резкий до звона в ушах удар по башне, отскочившие от металла и впившиеся в лицо осколки окалины возвратили Лыкова к действительности.
«Откуда-то из пушки бьют... Хорошо, что малого калибра. Из «пукалки» уральскую броню не возьмешь».
Сознание отметило все это между прочим, комиссар уже кричал наводчику орудия:
— Асташков, не мешкай! Бей по машинам!
Корпус танка вздрогнул от выстрела, в нос шибанула пороховая гарь. Комиссар, мельком взглянув на разваливающуюся машину и разбегающихся в разные стороны гитлеровцев, крикнул:
— Так их, сволочей! Смоли по второй! Бирюков, почему молчит пулемет?
Совсем еще молоденький безусый младший лейтенант уже давно пытался вежливо напомнить комиссару, что именно он, Бирюков, командир танка, и ему следовало бы выполнять свои прямые обязанности, но Лыков, догадываясь об этом, вновь перебил его:
— Потом, потом. Еще успеешь. Опыта набирайся, Бирюков. Видишь, они мины внаброс ставят?.. Петровский, будь осторожен! И дави их, гадов, гусеницами, пока они не управились.
Комиссар танкового батальона политрук Иван Семенович Лыков, конечно, знал свое место в бою, понимал, что ему надо вместе с комбатом руководить ротами. Ну а если во всем батальоне осталось всего десять машин?! Вчера под Захарово и Гречишниками был тяжелейший бой. Потери немалые. Зато сегодня обе деревни, вернее, все, что осталось от них—остовы печей да обуглившиеся избы, — уже позади, уже в нашем тылу! А наступающий батальон получил новую задачу — повести за собой на врага стрелковые подразделения на Ильенки, Коркодиново и во что бы то ни стало пробиться к своим войскам, ведущим тяжелейшие бои в окружении...
Задача архитрудная. Разорвать вражеское кольцо не так-то просто. Фашисты цепко держатся в обороне. Опрокинуть, уничтожить их можно только дерзким и решительным ударом. Ворваться на передний край — и вперед! Не давать врагу опомниться, закрепиться; сеять панику в его тылу... Знал Лыков, что в сложной ситуации, когда врагу не ясна обстановка, и один танк может нагнать страху, как сейчас вот... Только не мешкать, не терять ни секунды! Иначе смерть.
Бирюков — парень, безусловно, смелый, волевой, но еще нет у него той обостренной наблюдательности и мгновенной реакции на происходящее, которые вырабатываются со временем, приходят с фронтовым опытом. Он, Лыков, эти качества приобрел той самой осенью сорок первого, в тех октябрьских боях под Москвой, что послужили для него школой ненависти и наукой воевать.
Орден Ленина, полученный за те бои, свидетельствовал о том, что бить фашистов он научился. В тех боях комиссар окончательно расстался с неосмотрительной лихостью. А это было нелегко, потому что в двадцать четыре года у каждого, кто живет судьбой Родины, в схватке с врагами непременно закипит кровь. А у коммуниста, комиссара тем более. Узнав о гибели друга — комбата в одном из боев, он бросился в самое пекло боя... За личную храбрость его представили к награде, а потом вызвали и строго указали на место, где должен быть комиссар в бою.
И там, в жаркой схватке под русскими деревушками Ильенки и Коркодиново, он ввязался светлым мартовским днем в тяжелый бой не потому, что не смог удержать своего лихого порыва. Впереди, в кольце, дрались наши, советские люди. Они верили, что их не оставят одних в беде, им помогут. Выбор пал на него, Лыкова, и его боевых друзей.
...Утром, перед атакой накоротке провели митинг с бойцами, пожали каждому танкисту руку, пожелали удачи. И в который раз комиссар поймал себя на мысли, что тяжелее всего в эти мгновения сесть в танк... Появляется откуда-то неосознанная тревога:
«Ну, все. Наверное, в последний раз...»
Давишь ее, отгоняешь, а она не покидает тебя.
Нет, это не страх, не испуг. Чувство долга, необходимости много сильнее и в конечном счете побеждает, а ведь вот появляется такое... И если уж у него, у комиссара, это случается, то что говорить о других! Потому и должен он идти вперед с людьми, переборов себя. Идти, чтобы видели его и верили: раз комиссар рядом, то все будет в порядке!
Правда, танкисты в большинстве своем народ обстрелянный, побывали не в одной атаке, и в дядьке, который вел бы их за руку, не нуждались. Это знал Иван Лыков. Но на войне свои законы. Раз уж уверовали люди, что там, где комиссар — там удача, то их веру, как искорку, надо беречь и раздувать.
Рождалась эта искренняя вера постепенно. Из тех, кто был с Лыковым в прошлогодних октябрьских боях, остались единицы. Но и те, кто убывал из батальона по ранению, как-то успевали передавать молодым, что «на комиссара пуля еще не заготовлена, а значит, и на всех, кто с ним». Из уст в уста передавались рассказы о том, как он выводил своих из окружения, как дрался в обороне на Волоколамском шоссе, как ворвался на танке в деревню, занятую врагами. Повествования постепенно обрастали новыми деталями, которых подчас и вовсе не было, приобретали характер и смысл легенды, сводившейся к одному: идти в бой с комиссаром — хорошая примета.
...Батальон перешел в атаку на заре.
Глубокий снег мешал не только врагам. Он и танкистам не дал возможности наступать развернутым боевым порядком. Свернули на дорогу — темп наступления резко снизился. Два КВ, восемь тридцатьчетверок — большая сила, только помощи пехоте от нее пока маловато. А тут еще и головная машина комбата почему-то остановилась. Подбили? Разбираться некогда. Комиссар дал команду «Обходи», и его КВ, взревев двигателем, двинулся вперед. Только вперед!
В горячке боя не заметили, как оторвались от батальона. Но ни возвращаться, ни задерживаться некогда — кругом гитлеровцы.
— Бирюков, видишь сараи? Бей осколочными!
Мечется враг. Азартом боя охвачены сердца танкистов. Не тот фашист пошел, что под Москвой воевал. Не тот! Каких-то четыре-пять месяцев прошло, а спеси поубавилось. А гляди-ка, как бегать-то научились фрицы!
— Огонь!
Танк клюнул носом. Потом машина резко, словно падая, пошла вниз. Что случилось? Лыков прильнул к триплексу — сплошная белая пелена. Окинул взглядом экипаж — все целы. Выждал минуту — откинул люк. Вокруг ни души. И звенящая тишина.
— Да мы же в реку свалились, товарищ комиссар,
— подал голос Асташков.
— Глянь, ребята, с какого обрыва скатились! Метров десять будет. Ну и дела...
Впереди еще много боев. Будет пройдена не одна сотня километров, решен не один десяток задач. Но для Лыкова все они, по существу, начинались отсюда, от этой неказистой речки с неказистым названием Воря. Отсюда начинался его марш к Большой Победе.
Медлить нельзя. Танк здесь как в мышеловке. Оклемаются фашисты — голыми руками возьмут.
Словно читая мысли комиссара, младший лейтенант Бирюков сказал:
— Надо быстрей уходить, товарищ комиссар. Вижу на обрыве гитлеровцев. Вон они!..
— В машину!
Не повезло механику-водителю Петровскому. Осколком разрывной пули ему срезало кончик носа. Вроде и несерьезное ранение, а кровотечение сильное. И рычагами надо действовать, и рану зажимать...
— Терпи, брат. Включай заднюю передачу!
Тяжелая машина медленно поползла вверх, но метров через шесть-семь остановилась — двигатель не потянул дальше. А гитлеровцы куда-то запропали...
— Давай опять вниз. Осмотримся.
Влево берег вроде положе.
— Жми вдоль реки, Петровский, и постепенно выводи вверх.
Появившийся на обрыве танк... уже ждала батарея 150-миллиметровых орудий. Уставились они жерлами в упор в каких-нибудь ста метрах. Первый снаряд разорвал левую гусеницу. Второй срикошетировал по башне и слизнул верхний люк. Осколки забарабанили внутри машины. Ранен командир орудия и наводчик.
— Бирюков, помоги им спуститься на дно,
— крикнул политрук, а сам потянулся к прицелу орудия.
Увы, прицел разбит... Что же делать? Еще несколько вражеских выстрелов, и все будет кончено. Крутнул рукоятку наводки орудия. Осенило. Можно ведь и через ствол — цель неподвижная!
Навел через канал ствола. Скомандовал Бирюкову:
— Заряжай! Быстро!
Снаряд разорвался метрах в пятидесяти. Следующий угодил под лафет пушки, взрывной волной чуть подбросило ее и повалило набок. Дюжий рыжий детина, придавленный станиной, пытался выбраться из-под нее, но только беспомощно царапал руками землю. Другой, видно раненный, полз в укрытие. Еще трое лежали неподвижно...
— Заряжай!
Еще выстрел. Еще... Дуэль закончилась победой: у гитлеровцев больше не было пушек. Кое-кто из прислуги успел скрыться, но большая часть ее осталась лежать у разбитых орудий.
Но и торжествовать пока рано. Гитлеровцы непременно попытаются захватить танк и экипаж.
Не знали только фашисты, что у советских танкистов оставался лишь один снаряд да три диска к пулемету. И еще те два ящика лимонок, что перед боем комиссар приказал загрузить.
— Помните, как в песне говорил матрос Железняк: «И десять гранат не пустяк»,
— сказал комиссар, спокойно улыбаясь.
— А у нас два ящика! Да броня в придачу. Пускай сунутся только!..
Вскоре послышалось:
— Рус, сдавайс!
— Ага, полезли,
— усмехнулся комиссар, и первая граната полетела через зияющий вверху люк.
В ответ — крики, ругань, угрозы сжечь живьем...
И туда, откуда они доносились, танкисты одну за другой швыряли лимонки.
— Стоп, стоп, ребята! Не торопись. Бросать с умом надо. Одну подальше, другую поближе, а третью и вовсе к самим гусеницам. Вдруг кто прорваться вздумает,
— учил комиссар, руководя боем в осаде.
К вечеру фашисты оставили попытки захватить танк. Позже стало ясно, что неспроста: наши войска ворвались в Коркодиново...
...Тридцать шесть вмятин от вражеских снарядов насчитали на броне танка, а пробоины — ни одной! Добротную сталь сработали уральцы, поклон им земной, фронтовой. Фашистам же досталось крепко. Десятки орудий, несколько пулеметных гнезд и даже разгромленный штаб полка были записаны в актив экипажа.
А главное — дерзкий прорыв в тыл лишил врага моральной стойкости. Фашистам удалось поджечь четыре танка из десяти, и кто знает, каким был бы исход боя, не хозяйничай у гитлеровцев в тылу комиссарский экипаж.
Важно было и другое. Политрук слышал, как по возвращении Петровский говорил прибывшему пополнению:
— А комиссар наш заговоренный — факт. С ним никакие передряги не страшны. Сам тому свидетель.
Иван Семенович вспомнил эти слова, когда перед очередной атакой садился в танк и у него заекало под ложечкой:
«А что, если в последний раз...»