В 1910 году иркутский революционер и тогда еще начинающий писатель Исаак Гольдберг был в ссылке "на северах", что не мешало ему регулярно отправлять злободневные корреспонденции в местные газеты.
Откликнулся он и на смерть Льва Николаевича Толстого. Не без эпатажа, но довольно искренно.
Почему?
В снежную даль мою пришло это известие:
— Умер!
Пришло, когда все люди уже похоронили его, когда умолкли рыдания, когда могильный холм под дубами в Ясной Поляне уже перестал резать глаза свежестью своей.
В снежную даль мою не скоро приходят известия…
И не знаю я, отчего это известие болью ударило по сердцу моему.
Ведь я его не любил! Этого старика в классически-простом наряде, с седою бородой и с маленькими глазами, ушедшими далеко за сень нависших бровей, — я не любил...
Ведь его призывы к понятной ему святости, его понимание добра и зла были чужды мне. Ах, как чужды!..
Но болью сжалось сердце: черные буквы сложились в простое слово — умер!
...Есть избитые, жалкие и лживые слова, что смерть все примиряет, что — о мертвых лишь доброе можно говорить. Ложь это! ибо нет смерти там, где горит разум, — там, где трепещет мысль — даже самая ничтожная!..
И разве не самое явное, самое простое свершилось: старый человек, доживший до Богом благословенного возраста — тихо умер. И разве не свершил не сотворил этот старый человек всего того, что было в пределах человеческих сил и разума?
... Говорят: великое сердце перестало биться! Ясный разум померк, погас...
Говорят...
Но, ведь, я не любил его — этого старика, что ясным разумом творил, так отчего у меня сжалось сердце при известии, что он умер? Отчего?!
Какой властью обладал он, потрясая мое сердце, когда я этого не хотел?
...Старые слова: до определенного времени в творчестве его я преклонялся пред ним, а дальше — я не люблю его! Старые слова: имя его лицемерных объединяет, имя его копит ложь!
О, великой ложью сплелись над его могилой многие и многие лицемерные рыдания!
И, может быть, эта ложь ударила болью по моему сердцу!..
...В снежной дали своей я перечитываю это известие. И вспоминаю.
Давно, еще подростком, когда еще только оживала во мне способность мыслить, я пытался писать усопшему. И письма я не окончил. А позже, среди неотосланных писем я отыскал этот клочок бумаги и продолжил письмо к нему. И первая строка моя была: «я никогда не любил Вас, но все же пишу».
— И снова не отправил письма.
И вот теперь я гляжу, на дважды неоконченное письмо. И даже зная, что это теперь уж бесполезно, я кончаю его:
«И чем больше я не люблю, — тем больше тянет меня говорить с Вами, писать» ...
— Отчего это?... — Не знаю ...
И, может быть, кощунственная мысль загорается во мне:
Да, он должен был умереть!
Так нужно было для того, чтоб разум его восторжествовал, — чтоб мысль его — его религия безграничного добра — слилась с его бытием, — для того, чтоб жизнь его — ведь Человек он был! — чтоб жизнь его не стояла тенью, заслонявшей стройную песнь его мысли...
Может быть это кощунственная мысль...
Но все же, сердце мое болью сжалось, когда в снежную даль моего одиночества пришло запоздалое известие:
— Он умер!..
Исаак Г.
24 ноября 1910 г.
Опубликовано: Голос Сибири, 1910, 17 дек. (№ 7), стр. 1 прибавл.