В Магадан режиссер Павел Лунгин прилетел выбирать натуру. Режиссер культового "Острова" и член совета Фонда "Увековечения памяти жертв политических репрессий" задумал новый художественный фильм — о ГУЛАГе. О том, каким он его видит, почему ГУЛАГ живет в каждом из нас, почему режиссер не нашел его следов на Колыме и где их видит, Павел Лунгин рассказывает в интервью журналу "Русский мир.ru".
Текст: Владимир Емельяненко
— Нашли натуру, Павел Семенович?
— Пока нет. Первое впечатление: а Магадан-то солнечный, яркий. У моря. Почти Лазурный Берег, только холодок пронизывает изнутри. Потом уже сам собой возникает вопрос: "А где следы ГУЛАГа"? Стерты. Искать надо. В тайге, в сопках, в рудниках.
— Стерты? Может, поэтому явление ГУЛАГа остается непонятым опытом истории: люди вместе со следами стирают память, потому что не хотят помнить?
— Так а как вы хотите: одна половина сидела, а другая их охраняла. Были и те, кто писал доносы. 4 миллиона доносов принял НКВД. Эту адскую боль народ отказывается в себе принять. Это понятно, но ненормально. Нам нужна трудная и честная внутренняя работа. Корень проблемы — почему одни хорошие русские люди убивали других хороших русских людей? — нами не понят. Когда я искал документальный материал для своего будущего фильма на тему лагеря, наткнулся на историю, которую тоже хочу понять. 1936 год, женщин везут на Дальний Восток, их кормят селедкой и не дают воды. Так поступали фашисты в концлагерях с пленными, но чтобы свои своих... Как это понимать? Думаю, тут еще есть что-то от ощущения сакральности власти. Народ ведь понимал, что зверства творились по велению высшей власти. Но народ был застигнут врасплох: "Ну, явилась чума". Мор. Ничего не поделаешь. Это реакция инстинкта. Но неотрефлексированность испытания не дает обществу свободно развиваться. Изнутри мешает, как невырванный корень.
— Разве опыт рефлексии Солженицына и Шаламова не сформировал представление о ГУЛАГе как о системе тотального подавления — катке, которому бесполезно противостоять? А вы вдруг заговорили о том, что ГУЛАГ был "школой сопротивления насилию". Не слишком смело?
— Может, и радикально, но каждый раз, когда я думаю, как делать кино, ищу гуманистические опоры. Я принадлежу к тому поколению, которое еще верит в людей, я не готов уйти в тотальную постмодернистскую трагедию. Хотя, да, можно снять кино и о Норильском восстании Горлага 1953 года, и о Кенгирском восстании политзэков 1954 года. Только в Норильске, по данным архивов, бастовало до 16 тысяч человек. Но это — излет системы лагерей, а их природа кристаллизовалась внутри человека раньше. Намного раньше. Человек не мог ей не сопротивляться изнутри. Как? Вот об опыте индивидуального сопротивления я и хочу снять фильм.
— Уже знаете, о чем он будет?
— Я еще не нашел истории противостояния, которая бы... Их много историй, все продирают. Чем больше читаю, тем чаще появляются мысли: "Кто я такой? Откуда во мне столько дерзости, чтобы касаться темы, переполненной кровью и муками?" Иногда просто застываю в ужасе и бессилии. Охота навсегда забыть ГУЛАГ и не знать о нем. Это и есть инстинкт перед масштабом трагедии. Я тоже боюсь: хватит ли сил показать глубину и масштаб явления? В то же время неохота впадать в пафос высокой трагедии. Облагораживать ГУЛАГ — преступление, но и лишать людей надежды — преступление.
— Раз у вас нет сценария, есть же Солженицын, есть Шаламов, есть "Обитель" Захара Прилепина...
— Захар Прилепин написал очень сильный роман про Соловки. Его талант писателя вне идеологии, что дает роману такие характеры, что ого-го... Я бы с удовольствием его экранизировал. Но, по-моему, авторских прав уже нет. И потом, как Шаламов и Солженицын безысходны, так и Прилепин безнадежен и трагичен. А в моем фильме обязательно будет веселый ГУЛАГ. Я картину еще не населил историями, но хорошо помню свои разговоры с Андреем Синявским. Когда он жил во Франции, он все время рассказывал о лагере. Я однажды не выдержал: "Вы о лагере вспоминаете так, будто это было что-то лучшее". У него дружбы лагерные остались, к нему в Париж приезжали люди, с которыми он вместе сидел. Они искренне верили, что в их случае "произошла ошибка". И в качестве доказательства приводили примеры, как они после лагеря смогли, представьте себе, через суды отстоять свое жилье или репутацию. Синявский даже не думал со мной спорить. "Да, — ответил он, — в каком-то смысле это была идеальная жизнь. Ничего нет: денег нет, женщин нет, карьеры нет. Ты как бы очищен от всего и можешь общаться с людьми как с очищенными сущностями". Это потрясение на грани духовного голода и духовной чистоты. Я ищу его для фильма. Так еще люди вспоминают о войне: как о каком-то очищающем переживании. Тебя как будто в серную кислоту окунули, а ты — живой.
— Академик Лихачев тоже признавал, что большевики в созданной ими системе ценностей были правы, когда его и сотни тысяч не принявших советскую власть ссылали в ГУЛАГ на Соловецкие острова — для перевоспитания в "нового человека". Не кажется ли вам, что такое христианское всепрощение сегодня провоцирует реванш палачей? Меня, например, возмутил фильм Музея истории ГУЛАГа о Родионе Васькове — создателе и крестном отце Соловков и Магаданских золотых рудников. В фильме его сын Грициан, тоже офицер НКВД, со слезами на глазах спрашивает о том, за что его отца в конце жизни по доносу упекли в ГУЛАГ на пять лет, ведь "он вокруг себя создавал не террор, а производство, давал людям работу, еду, смысл, чтобы не сойти с ума... Он смог остаться человеком и не стать надзирателем". Что бы вы ему ответили?
— ХХ век богат на такие феномены. Век дал мощные попытки создания и воспитания нового человека. В первых рядах шел Советский Союз, потом Германия, свой опыт был у Китая, последняя судорога была в Камбодже. В США после 1929 года тоже создавались трудовые лагеря, но там не ковали нового человека. А воспитать нового человека — это спор с Богом о человеке. Достоевский гениально передал это противостояние в "Великом инквизиторе". Забытый и покинутый людьми Христос не просто заточен инквизитором в темницу. Инквизитор искушает Христа тем, что свобода — самое большое испытание и самое большое наказание для человека, что ничего так не хочет человек, как чтобы у него отняли свободу. И тогда ему не надо будет принимать решения, не надо делать выбор. Такие попытки — попытки создания нового человека — всегда были. И всегда они заканчивались крахом. Ведь для "нового человека" сначала надо сделать фарш из человека. Чтобы лепить котлеты, надо провернуть мясо через мясорубку. В этом смысле, конечно, лагеря — это школа воспитания. Кого? Сын гулаговского творца хорошо отвечает. Он искренне считает, что среди палачей его отец был самым лучшим и добрым, отрубал головы с одного удара, а не с двух, как остальные, и человек не мучился. Это один из итогов воспитания, когда происходит потеря критериев добра и зла, черного и белого. Вместо "нового человека" мы получили такой уровень его разложения, когда должны признать: идея тотального перевоспитания пагубна. Человек — "божья тварь", существо, которое не поддается лепке стороннего скульптора и любой иной пластике. Вмешательство в естество человека — самая большая опасность, которая нас ожидает. А непроговоренность и неосознанность опыта ГУЛАГа порождает непонятый феномен опричников, которые рядятся в жертв.
— Не отдаляет ли нас от понимания широты явления ГУЛАГа утвердившаяся концепция политических репрессий? Может, "политика" часто была лишь предлогом для набора в трудовую армию?
— Ну, работали в лагерях много, но плохо. Опять же мировой опыт доказывает, что рабский труд может заложить фундамент, но не может созидать. А концепция политических репрессий, я думаю, взяла верх потому, что она рациональна и объясняет, почему людей бросали в лагеря. Ее мотивацию можно понять. Чего не могу понять — всеобщих доносов, кстати, базового элемента перевоспитания "старого" человека в "нового". Я иногда читал материалы и не понимал, как такое может быть: жена перед смертью сознается мужу, что всю жизнь на него доносила? Они любили, детей родили и растили, а параллельно такие вещи... они Кафку превосходят. Настолько, думаю, что шла какая-то выбраковка. Люди твердые, негнущиеся отбраковывались, а из тех, что бесконечно пластичны, формировалось новое население. И я понимаю, почему молодые люди отталкивают необходимость рефлексии по поводу лагерей. Жить с этим — превратишься в шизофреника. Смотреть на мир и думать: "Вот идут люди, которые могут меня посадить, вот — мучить, а вот те, что рядом — донесут?"
— Но если общество будет делать вид, что "ГУЛАГ — это не моя история", не захлестнет ли нас "война памятников", когда наряду с монументами жертвам, их возводят палачам? Осенью 2016 года у входа в ИК-31 города Микунь в Коми установили мемориальную доску основателям этого лагеря — самого жестокого "лагтага" 30–40-х. А в Сургуте, Иркутске и Новосибирске на открытие мемориала жертвам ГУЛАГа пришли протестующие с требованием установить памятник... Сталину.
— У нас есть такая волна "патриотизма", который оправдывает и жертвы, и злодеяния неким "величием". Неискренне, надо сказать. Мол, наши люди — кирпичи. Мы из людей создаем стены. Я много слышал таких "патриотов", которые с гордостью признавали, что, мол, у меня и дед, и бабка были репрессированы. И родители у меня сидели. А я вот перед вами... И ничего. Это какая-то особая смесь юродивости и, мне кажется, хитрости. Эти люди просто исповедуют силу. Когда я делал фильм про Ивана Грозного, я понимал, что Сталин — его прототип, а Грозный — фигура, которая черным облаком по-прежнему витает над нами из-за опричнины и бессмысленной жестокости. Хотя в головах многих людей он по-прежнему воспринимается как исключительно положительная сила, "объединитель земель русских". А то, что жесток был, так из рукава аргумент вынимается: "в Англии был Генрих VIII, он страну в крови потопил", "во Франции за одну Варфоломеевскую ночь больше людей погибло, чем в опричнину в России". Но в Англии не ставят памятники Генриху VIII (памятник Генриху VIII установлен в Лондоне в районе Смитфилд, у госпиталя Святого Варфоломея. — Прим. ред.), во Франции — организаторам религиозных войн. Там осознали явление братоубийственных войн на самоуничтожение как этап истории. И делают все, чтобы Генрихи Восьмые не повторялись. В этом смысле отечественная история как заезженная пластинка. Она все время заедает, соскакивает, и снова все начинается сначала. Уверен, потому, что мы не осознаем уроков истории. У нас и Возрождения из-за этого не было. Мы подходили к нему с некоторым опозданием после Европы. Возрождение начиналось в искусстве, это видно по иконам, по церквям. Его дыхание чувствовалось в мировоззрении, когда у нас была Боярская дума. Это движение было сломано Грозным.
— Вы были противником установки первого в России памятника Грозному, но памятник ему встал в Орле. Есть проекты памятников для Александрова и Рузы. Вы как художник и гражданин — проиграли?
— Писали мне авторы этих творений. Объясняли, что фильм об Иване Грозном я снимал на деньги масонов и благодаря их заговору. Против безумия и необразованности лекарства нет. Можно тысячу раз показывать книги и дневники Матильды Кшесинской и Николая II, но люди будут честно смотреть тебе в глаза и говорить: "Это ложь". Заговор. Так и мне объясняли, что историк Карамзин — он первым заговорил о неоднозначности роли личности Грозного в истории России — потому его "оговорил", что "английский шпион". Другой великий историк, Ключевский — сформулировал и донес до нас природу опричнины — "вообще масон". Беда в том, что люди с неврозами гораздо более активны, чем нормальные люди. Их несгибаемая воля больного человека действительно создает эффект. Его эхо грохочет и грохочет. Этому феномену надо последовательно, без суеты противостоять. Мне так кажется.
— Если вслед за Грозным в России встанет памятник Сталину, какую роль в возрождении духа ГУЛАГа сыграет недоговороспособность западников и славянофилов в разделении общества на жертв и палачей?
— Когда я говорю о заезженной пластинке истории, я имею в виду и недоговороспособность элит тоже. Тут важно понять, на чем крепится, я бы сказал жестче, бескомпромиссность элит. На цинизме. Всегда есть люди, которые считают, что уж они-то точно будут на стороне силы. Их тайный рефрен: "Палачи всегда нужны". Сколько ни думал об этом, прихожу к пониманию, что в движении к компромиссу сторон нужен посредник. Им может и должна стать церковь. Русская православная церковь. Мне кажется, только христианская мораль и возвращение к первозданным идеям добра и зла, греха, стыда, раскаяния и покаяния способны вернуть человека человеку. Что смущает: хотят ли люди этого встречного движения? Может, мы опоздали?
— Люди боятся. Это ворошение в чудовищных комплексах. Как думаете, художники, например Сергей Эйзенштейн, с легкой руки которого Грозного теперь используют как метафору оценки правления Сталина, несут ответственность за разделение общества на жертв и палачей?
— Конечно. Он создавал его культ, хотя до конца не угодил. Второй его фильм о Грозном, где режиссер перешел к маниям и страхам царя, Сталин запретил. Первый фильм о Грозном почему так понравился и в Америке, и в Европе? Чарли Чаплин писал, что это лучший фильм, который он видел в своей жизни. Потому что Эйзенштейн подменил трагедию эстетизмом. Там, где надо было решать психологически, исторически или социально, он все заменил эстетикой вне добра и зла. Во втором фильме этот прием уже не работал, как не работал режиссер на создание образа нового человека. За что и поплатился запретом на второй фильм. Кстати, демонстрации фильмов "Броненосец "Потемкин" и "Октябрь" в Англии сопровождались акциями как поддержки, так и протестов. Ведь режиссер создавал искусство, которое через глаза, ритмы и монтаж воздействует на психофизику. Он двигал идею искусства как способа манипулирования сознанием в кино, а значит, не штучным зрителем, а массами.
— А художник Павел Лунгин созданным образом Ивана Грозного объединил или расколол людей?
— Нельзя снять фильм о Грозном и объединить им общество. Я изначально противопоставил власть царя и власть святого. Это реальное противостояние Ивана IV и митрополита Филиппа, который отказался благословлять поход опричников на Новгород. Их противостояние описано во всех Житиях святых. Слова, которые митрополит говорит Грозному в фильме, это буквальное цитирование житийных списков. Он говорит о вечном искушении власти стать богом. И ему поддался Грозный. Но что для меня было шоком, когда читал Жития, — народ не встал на сторону святого. Народ выбрал царя. Как тут не вспомнить "Великого инквизитора" Достоевского? Думаю, вот еще оттуда прорастают корни ГУЛАГа и наше детское желание спрятаться и поскорее забыть и о них, и о лагерях. Но это есть путь к аморальности, к новым искушениям создать "нового человека" и неизбежным жертвам.
— Монумент "Стена скорби", который установлен в Москве, это шаг народа в сторону святого или компромисс с царем?
— Скорбь для меня — это консенсус. "Стена скорби" — это согласие общества с тем, что было совершено зло, и понимание того, что мы сами себе его причинили. Это был не враг, не "враги народа", не "шпионы". И то, что в Москве есть место, куда могут прийти люди, которые потеряли в лагерях близких, сами отсидели, это только начало духовного очищения. Оно формирует культуру исторической памяти, которая обернется эпохой Возрождения. И то, что на "Стену скорби" жертвовали простые люди — знак нашего выздоровления. Это тот памятник, на который хоть по 15 копеек, но должна была скинуться вся страна. Это и есть признаки того, что мы уже не делаем вид, что "все нормально".
— Но ведь делаем вид, часто искренне считая, что покаяние и искупление — это про кого-то другого, не про меня. В этом смысле показательна история москвички Веры Андреевой. Она на склоне лет раскрыла тайну семейной драмы. В 1937 году ее любимый дядя Ваня написал жалобу в НКВД на своего отца и ее деда, дворянина Дмитрия Жучкова: "Дворянин не признает революцию". Но произошло чудо. Жучков у НКВД выиграл суд, после пыток вышел на свободу в 1939 году. А дядя Ваня, изгнанный из семьи, в 1942 году погиб, защищая Севастополь от фашистов. "Он достоин смерти", — сказал о нем отец", — вспоминает Андреева. "Когда мы хоронили бабусю, дед уже лежал в земле, — рассказывает Вера Сергеевна. — Тетя Шура, бывшая дворянка, та самая, чей муж, следователь НКВД, предупредил деда об аресте, спросила меня, уже члена КПСС: "Как ты могла перейти на их сторону?" Я ничего не ответила. Сегодня вспоминаю ее, деда и понимаю: я не простила ту власть, как дед не простил сына. Я не умею и не знаю, как такое прощать". Павел Семенович, как такое прощать?
— Если бы я мог это объяснить словами, мне не надо было делать фильм "Остров". Я только знаю, что работа покаяния — мучительная, изнурительная и не каждому по силам. Но я верю, что чувства стыда и раскаяния делают из человека личность. Человек начинается с ощущения стыда, с боли за беды окружающих, с сострадания. Но я в одинаковом с обществом состоянии. Я смотрю вокруг и не вижу, что общество движимо осознанием прожитой истории, боли, беды. Мне иногда кажется, если бы "Остров" вышел сейчас, его бы не увидели и не услышали. Такое чувство, будто мы перешагнули через что-то. Ушли. Как ребенок, если до 6 лет не заговорил, он уже не хочет говорить. У мозга есть такая особенность: если человек от 2 до 5 лет не заговорил, то он будет как ребенок, который воспитывался у волков. Его найдут, отмоют, оденут, он научится говорить, но уже не будет свободы речи. Мозг сформировался вне языка. Так и с жертвами и палачами. Может быть, прошло время, когда рана была живая и была излечима? Как немцы после Второй мировой войны, тяжело, мучительно сопротивляясь, без желания, но осознали трагедию фашизма. Мы с трагедией ГУЛАГа выбрали путь табу, потом умолчания и умерщвления комплексов. Теперь встаем на путь осознания.
— Если мы опоздали с осознанием явления ГУЛАГа, получается — вот он сегодня, этот новый человек, который в вашем фильме "Царь" принял не позицию святого, а позицию Ивана Грозного.
— Все равно жизнь прорастает. Как в "Бесах" Достоевского, сколько ни стриги ростки, чтобы головки не высовывались и все было под одну гребенку, жизнь прорастает. Конечно, современное общество — результат некоторой искусственной селекции. Но я знаю, что все пройдет. Нужны время, терпение и свободные новые поколения, вместо тех, кого убили, кто уехал. Мне кажется, эта эволюция идет, но пока мы — это такие кентавры, у которых половина гулаговского тела, а половина тела свободного. Свободное тело видит жизнь вокруг, много читает и ездит по миру. Но другая его часть... Как ни странно, уместным считаю сравнение с США. Россия крепостное право отменила в 1861 году, США рабство — в 1865-м. Когда вся эта масса, как сегодня говорят, афроамериканцев, вросла в американское общество? До сих пор врастает, хотя в США быть расистом стыдно. Так хватает ли 150 лет для того, чтобы изжить в себе последствия рабства? Может быть, нет. Мы можем говорить о времени и эволюции. Больше не можем ничего.