Так уж устроена армейская жизнь, что солдатам не всегда дано знать, где они окажутся завтра. Вот и наш батальон, уже стреляный под Сталинградом и на Курской дуге, после небольшого перерыва осенью 1943 года очутился в краю необозримых лесов и болотистых топей.
Не успели мы оглядеться, как зарядили дожди и потянулись серые, куцые дни и долгие, могильной темени ночи. Так началось наше «великое сидение» в «невельском мешке».
Позади нас денно и нощно стучали топорами саперы, сооружая настильную колею, по которой, как предполагалось, должны были подтянуться наши тылы с огневыми, котловыми и прочими припасами.
А небо поливало с такой щедростью, будто решило зараз смыть все наши грехи перед тем, как упорхнут солдатские души в невозвратную даль.
Самое время обсушиться бы у доброго костра, да не тут-то было. За неширокой, но топкой речушкой, скорее ручьем, начинался передний край, а дальше за ним на немецкой стороне круглосуточно висел в небе аэростат с наблюдателем-корректировщиком.
Это был грамотный специалист. Мы сразу в том убедились, как только задымили множеством костров. Не прошло и десятка минут, оказались под огневым покрывалом. Стреляла батарея дальнобойщиков, и от костров пришлось напрочь отказаться. Тут же последовал приказ: огней не разводить, соблюдать свето-, дымо- и прочую маскировку.
В наскоро отрытых землянках мы молили Бога, чтобы трос, на котором болталась богомерзкая немецкая «колбаса», лопнул и корректировщика унесло бы в тартарары. А еще мы просили Бога, чтобы залетел сюда хоть один наш «ястребок» и саданул из пулемета по аэростату. Но трос был крепок, а самолеты в такую непогодь не летали...
Из соседней роты, куда по кострам ударили особенно густо, снарядили ходоков к артиллеристам, стоявшим в затылок батальону, с просьбой пальнуть, иначе сгнием заживо в такой мокрети. Артиллеристы совершенно непечатными словами послали ходоков очень далеко, объяснив, что на ствол у них осталось по три заряда и, когда подвезут боекомплект, никто не знает, к тому же расстояние до аэростата не накладывается на их возможности.
Так что терпите, славяне, да ушки держите топориком. Не провороньте, ежели немец попрет.
На том и расстались.
Делать нечего — терпим. Сидим в землянках, как кроты. В охранение — по двое. Темень ночами жуткая, и только на слух вся надежда. Не война, а мука Господня. Подкрадись немец неслышно — и «капут»...
Дважды в день в землянку румяным колобком вкатывается Наденька — сестричка наша медицинская.
Разулись,
— командует Наденька.
Кряхтим, стаскивая набухшую обувку. Смотрит ноги, велит сухой частью портянок обернуть ступни, а мокрою — повыше. Так на себе и сушим свои онучи.
Порядочек,
— смеется Наденька и отправляется в другую кротовину.
Она же придумала ежедневно потчевать нас хвойным настоем.
Чтобы цинги не было,
— приговаривала Наденька и вливала в нас свою «отраву».
Покорились и этому лиху. На войне каждый — от генерала до ротного кашевара — несет свой крест. Тянула свою ношу и Наденька. Мы ее всячески оберегали. Не помню случая, чтобы при ней кто-то из нас обронил корявое слово.
Что греха таить — корявые слова из нас так и перли. Соорудит солдатик поминальную в три этажа — и вроде бы полегчало. А при Наденьке даже Яшка Кушнир, первый в батальоне матершинник, «перекрывал краны» и замолкал...
Вскоре к мокрети прибавилась еще одна беда. Стали кончаться продукты. Настал день, и старшина Шлимович выдал по четыре ржаных сухаря на брата. Объявив, что это на неделю. Сухари были в полный буханочный срез, твердые, что твой камень.
Старше всех по возрасту во взводе был Будник. Он и предложил технологию употребления тех сухарей. Вывинтив взрыватель из гранаты Ф-1, он заворачивал сухари в полу шинели и колотил до тех пор, пока сухарь не превращался в труху. По щепотке клал дробленку в рот, глотать не спешил, обманывал таким манером жаждущую утробу. Стали и мы играть в такую забаву.
Вот уже и саперы стучать перестали, а тылов все нет. Прошел слух, что позади нас немец пытается ударами с флангов затянуть петельку «невельского мешка». Горловина простреливалась с двух боков, да так плотно, что в дневное время ни пешему, ни конному пробраться по ней не было никакой возможности.
Остались мы один на один с дождями, сухарями, какие быстро таяли, и прочими бедами. И вздумай немец ударить еще и в лоб — туго пришлось бы нам, ой туго. Но на лобовой удар немец без техники не горазд. А техника тонула в топях.
Ждали мы, как манны небесной, скорых морозов. И в одну ночь дождь обернулся снегом, помело, закружило.
Пришел в землянку взводный наш Иван Азарович Исаев и с ходу всыпал Буднику за использование гранаты не по назначению. Велел, между прочим, проверить оружие. И намекнул, что перед рассветом выступаем.
Куда гуляем?
— подкатился Кушнир.
К черту в гости,
— в тон ему ответил взводный. И уже серьезно добавил:
Вперед пойдем.
Это как вперед, без увертюры? Так и пойдем, и артиллеристы не пошумят?
— не унимался Кушнир.
Без увертюры,
— вздыхает взводный,
так надо. Шуметь будут в другом месте, а мы тихонько пойдем. Нам бы до ихней первой траншеи, а там видно будет...
Ушел взводный. Тихо стало в земляночке. Осмотрели оружие. Кушнир забалагурил было, но его никто не поддержал. Ушли ребята в себя. Так всегда бывало перед неизвестностью. Доренко придвинулся ближе к свету, принялся перечитывать, поди в двадцатый раз, первое за всю войну письмо. Мы это письмо знали уже наизусть. Жена сообщала ему с освобожденной Полтавщины, что беда минула их хату, что дети и старики живы, что все его ждут, что старосту Панька судили всем миром. Затем следовали бесконечные приветы, почитай, от всего хутора...
Закурить бы напоследок,
— подает голос Будник.
Оно бы к месту было,
— подхватывает Локтюшин, розовощекий рязанец,
да где ж его взять, это курево?
А сотворим-ка мы, братцы, потрясуху,
— вскидывается Кушнир и мигом стелет на нары сухую плащ-накидку:
Подходи по очереди и все карманы навыворот.
Наскребли на добрую закрутку. Хватились, а бумаги нет. Яша вперился в Доренко. Тот достает из нагрудного кармана свое письмецо. Вертит его так и сяк и наконец решается. Отрывает ту часть, где приветы, и протягивает Кушниру. Толстенная получилась цигарка.
По две затяжки,
— говорит Яша и прикуривает от каганца.
Пошла цигарка по кругу. Вот уже и пальцы жжет.
Митя Локтюшин прилаживает к окурку сосновые иголочки. Горячо, горько, а приятно. Успел-таки сделать лишнюю затяжку. И залился румянцем, будто дева на исповеди.
Приподнялся полог. Голос посыльного прохрипел:
Вытряхивайтесь!
Молча потянулись в снежную круговерть. Тихо подошли к ручью. Так же тихо перебросили легкие мостки, по ним — на тот берег. Как кстати были бы маскхалаты, да они в обозе, а обоз — черт знает в какой стороне. Ну да ладно. Сойдет и так.
Зарокотало на флангах. Спохватились и «наши» немцы. Закудахтал пулемет, за ним второй. А мы — с шага на бег. Вот и траншея, по ней вперед. Граната, вторая, третья. Кушнир кидается к проходу, жарит из ППШ...
Обживаем трофейное жилье. Блиндаж добротный. Печка чугунная, светильник карбидовый.
А комбат наш молодец, здорово придумал. Боится немец охватных ударов. Шпарят теперь фрицы на «заранее подготовленные позиции». Точь-в-точь, как мы когда-то бежали от них.
Дровишки наготовлены. Топим. На столике — телефонный аппарат брошен. Кушнир крутит рукоятку и сыплет в трубку до двенадцатого колена «в гроб», «в душу», «в мать» и так далее. Ребята ржут. Последней приходит Наденька. Замолкает Кушнир, молчат остальные.
Доценку наповал,
— не скрывает слез Наденька.
Ваню Баулина — в грудь, Митеньку Локтюшина — в живот. Подползла к нему, перевязываю, он воды просит, а ему воды нельзя, он руками снег хватает и в рот, а я ему по рукам, по рукам... А самой жалко. Может, обойдется.
Говори, говори, Наденька. Тебе надо оттаять душой. А мы помолчим...
Помаленьку в тепле окутывает дрема. Сквозь нее слышу, как переругиваются Орлов и Еремин, спорят, кому первому заступать в караул. И еще слышится знакомое: «Тук-тук-тук». Это Будник крошит свой сухарь...
— из воспоминаний Н. П. ГРОМОВА