Для чего человек пишет? Вот, хоть убейте меня, а никак не пойму! Для чего он ест, понятно. Для чего спит-тоже. А вот для чего человек пишет, никак не пойму. Причём, занимаюсь этим постоянно, прямо, как на каторге: только закончил один рассказ, тут же бросаюсь за другой и нет этому ни конца ни края. А бывает ещё хуже, только собрался я съездить в Ялту, а тут, как назло, пьесу начал писать. И как начал, прямо не остановиться, ещё и героев не знаю и что будет там вообще в этой пьесе, а сел и начал писать. И пишу и пишу и пишу и пишу, прямо, как проклятый какой. Дописал, жирно в конце написал «Конец», отдал в один московский театр и даже сам не прочитал ни разу. Так мало, что не прочитал ни разу, так и не посмотрел ни разу, говорят, мол, все билеты проданы, а для Вас, уважаемый, и контрмарки не осталось даже. Да, и х.. с ним! Ладно, переживу как-нибудь, опять сел за стол и пишу, пишу, пишу, пишу, так разошёлся, что даже названия не смог придумать: так с тех пор и зовётся-«Пьеса без названия».
Меня тут кто не попадя спрашивает «А как Вы свою известность ощущаете?». Дурацкий вопрос ей-Богу. Как я её ощущаю? А никак. Совсем никак не ощущаю, это же не сельдь бочковая, не анчоусы. Целыми днями то с холерой борюсь, то клизмы ставлю, то купцов от обжорства спасаю на Масленицу, а всякую свободную минуту пишу. И пишу и пишу и пишу, как проклятый. А не могу иначе. Как-будто тоску из себя какую выгоняю, отчаяние и тревожность своего состояния, что с самого утра во мне самоваром кипит, ужом склизким по кишкам ползёт и почечными коликами отдаётся. А насчёт удовольствия от писания, то это точно не ко мне, а к Гиляю, он во всём удовольствие находит: и в еде, и в городских пожарах и в писанине своей, будь он не ладен. Четвёртого дня звал меня на очередной пожар в Китай-городе, а потом на посиделки у «Трестова», да не до этого мне было, спешил очень, опять холера случилась у мужичков в деревне, будь она не ладна.
Приехал домой, уже светало почти. Сел за стол, налил себе стакан крепкого чаю и закурил папиросу. Дым пустил к потолку и сижу на витиеватые арабески табачные смотрю и тут словно видение какое, а вроде и не сплю вовсе: буфет станционный, гудки паравоза и мы на пару с Тригориным коньяк из рюмок лафитных пьём и провесным балыком закусываем. Он мне хрясь на плечо и давай рыдать и всё мне что-то про небывалый успех «Баклана» рассказывает, да про гонорары, да про известность. А какие мои гонорары? Какая известность? Это только в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованья всего 23 рубля. Ведь есть и пить надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и вертись. Известность! Одним словом, успокоил я Бориса Алексеевича как мог, коньяка выпили ещё, распрощались навеки и я на перрон побежал.
И видится мне затем какой-то чудной немецкий город, пальмы кругом в кадушках, прямо как в Ялте, хризантемы и бани экзотические термальные. Что за чудо? А потом всё разом сворачивается до крохотного гостиничного номера со смешными обоями в зелёную полоску, где я, умирая, пью шампанское из высокого бокала и зачем-то говорю по-немецки с доктором о том, что умираю. Бред и только. Дичь несусветная.
Потом вроде как сон долгий и долгое же пробуждение ото сна этого, но пробуждение ли это, не ясно вполне: еду я вроде как в холодильном вагоне первого класса, а на нём надпись-«Свежие устрицы», стучат колёса по рельсовым стыкам, звучат на-немецком названия железнодорожных станций, а я так сильно чаю хочу и папиросу, руки чешутся, чтобы новый рассказик начать писать и сюжет для него отличный в голове вертится и, вдруг, ловлю себя на мысли, что всю жизнь терпеть не мог свежих устриц и... литературу.
23.08.2018 Сергей Штельманн