Джон Стюарт Милль в эссе «О свободе» утверждал примерно следующее: даже самое истинное мнение, если его не дозволяется оспаривать, превращается в пустой предрассудок. Милль начинает с аналогии с естественными науками, но продолжает “предметами несравненно более сложными, каковы: нравственность, религия, политика, общественные отношения и вообще вопросы человеческой жизни”. К таким вещам, очевидно, относится и этика: хороша она тогда, когда является плодом размышлений, а не просто усвоена в форме набора общественно-одобряемых постулатов. Вспоминать об этом приходится всякий раз когда в России случается какая-то трагедия, а реакция общественности состоит из двух фаз. Фаза первая (она же “короткая”) — включает дежурные фразы “земля пухом” и “помним, скорбим”. Фаза вторая (она же “основная”) подразумевает поиск отщепенцев, которые плохо скорбят, не скорбят вовсе или, не приведи господь, злорадствуют. Важнейшей особенностью национального траура является формирование стихийных отрядов “полиции скорби”. Покончив поскорее с “землей пухом” и прочими формальностям, люди бросаются прочесывать социальные сети идеологических противников в поисках “кощунства”, дабы затем объявить тех “утратившими человеческий облик”. Но каков он, этот облик?
Скорбь как стадное чувство
Многим почему-то свойственно полагать, будто способность сопереживать — это именно то, что делает нас людьми, отличает от зверей. Способность к сочувствию — одна приятных черт человеческой психики, но черта эта сугубо природная. Альтруизм свойственен многим другим видам. Исследуют его давно: сначала была теория родственного отбора Холдейна и Гамильтона (“я готов отдать жизнь за двух братьев или за восьмерых кузенов”), затем теория “эгоистичного гена”. И, наконец, обнаружили, что альтруизм существует на сам по себе, а в комплекте с “темной стороной”.
Эволюционно внутригрупповая кооперация шла рука об руку с межгрупповой враждой. Это предполагал еще Дарвин, написавший в книге «Происхождение человека и половой отбор», что племена, представителям которых свойственно защищать друг друга, должны были покорить племена не наделенные такими нравственными качествами. Такой альтруизм, направленный на “свое племя”, называется “парохиальным”. За его проявления ответственен гормон окситоцин. В 2010 году голландские психологи провели серию экспериментов, призванных определить влияние окситоцина на отношения в ходе командных игр (усложненные разновидности “дилеммы заключенного”). Выяснилось, что принятие окситоцина повышает степень доверия, но лишь к игрокам своей команды. А в тех играх, где участник верит, будто защищает группу от нападок конкурентов, окситоцин усиливает агрессивность.
Так что, чисто людская способность любить и сочувствовать крепко связана со способностью ненавидеть. Именно поэтому мы видим столь стремительное превращения массовой скорби в праведный гнев, направленный на “врагов”. Наши предки выжили потому, что “оплакивать своих” для них было неразрывно с “отомстить чужим”. А когда врагов внешних нет в зоне видимости — всегда можно поискать внутренних. Это отражено в любой государственной пропаганде, которую формулируют по схеме “защитим наших женщин и детей от (вставить нужного врага)”.
Важно понимать, что это никак не отличает нас от (других) зверей. Павиан жертвующий собой ради стаи в атаке на леопарда испытывает эмоции не менее сильные, чем московская барышня, спешащая на благотворительный вечер (вероятно, в московском зоопарке вообще можно найти больше нравственных особей, чем в московском кремле). Сама способность сочувствовать “своим” не требуется никакой культуры или нравственной работы. Эта такой же дар природы, как умение бегать, прыгать, собирать финики или заниматься сексом. Поэтому чрезмерная и публичная демонстрация “парохиальной эмпатии” взрослыми людьми вызывает недоумение — как если бы они скакали с азартом детсадовцев, стремясь заслужить одобрение.
О пользе рационального кощунства
Но, что же делает нас представителями вида “человек нравственный”? Израильский психолог Джордж Тамарин в 1963-ем провелэксперимент: он предлагал еврейским школьникам высказать свое отношение к древнему китайскому генералу, который по приказу своего бога вырезал подчистую население целого города. Отношение оказывалось негативным. Однако, когда речь заходила об иудейском царе проделавшим аналогичное с городом Иерихоном, отношения становилось одобрительным. Этот эксперимент стоил автору университетского кресла, зато мы теперь можем сказать зачем людям нужен разум — чтобы не быть носителями “парохиального альтруизма” (или, как еще говорят, ”готтентотской морали”).
Человека отличает от других животных, способных на эмпатию, умение формулировать принципы справедливости. Принципы именно универсальные, а не только работающие в отношении “своих”. Для этого требуется умение охладить, отрефлексировать эмоции. И когда люди заявляют, что “я скорблю о тех-то и о тех-то, но не считаю, что вот те заслуживают скорби” — это может противоречить общепринятым моральным нормам, однако за этим кроется стремление рационализировать, выработать универсальные критерии. Насколько верными являются критерии в каждом конкретном случае — вопрос дискуссионный. Важно, что они есть. Если критерии неверны, они могут развиваться под действием аргументов.
Развитие когнитивных навыков необходимых для универсализации моральных критериев — следствие социального прогресса. По крайней мере так считает профессор Джеймс Флинн, изучающий феномен постепенного увеличения коэффициента интеллекта (он так и называется — “эффект Флинна”). По нынешним меркам наши предки обладали IQ в 70 баллов (на сегодняшней границе умственной отсталости), а у нас сейчас 130. Биологически мозг не мог измениться за столь короткое время. В чем же дело? Флинн утверждает, что все дело в развитии одного единственного навыка — способности оперировать абстрактными категориями. Образ жизни, который вело большинство наших предков не требовал развитого умения мыслить абстракциями, а требовал навыков, предназначенных для взаимодействия с физическими объектами.
Это сказывалось и на отношении к этике. К примеру, если дочь мусульманина изнасилуют, он может решить, что ее нужно убить — чтобы не позорила честь семьи. Если же такому правоверному предложить примерить ситуацию к себя в качестве демонстрации ее аморальности (“представьте себе, что вас изнасиловали, а затем еще ваши родственники решили вас убить”) — он просто не поймет о чем речь, ведь в Коране и Сунне нет ни слова об убийстве изнасилованных мужчин. Когда мы убиваем врагов — хорошо, когда враги нас — плохо. Это та самая парохиальная “готтентотская мораль”, она же следствие недоразвитого умения оперировать абстракциями.
Таким образом, демонстративный отказ от скорби в некоторых случаях говорит не об аморальности, а напротив — о подлинной нравственности. Не рефлекторной, а основанной на стремлении к выработке универсальных критериев. Люди обладающие такими критериями уже не пойдут на поводу у “темной стороны альтруизма”, не переключатся в режим слепого “праведного гнева”. Тогда как культ рефлекторной эмпатии опасен тем, что эта эмоциональная буря легко обращается в охоту на ведьм и оправдание расправ с чужаками. Если видите бурный всплеск скорби и траура — не удивляйтесь, если именно там завтра сколотят виселицу. Попавшие в ловушку “парохиального альтруизма” — легкие объекты манипуляции. Для всей пропагандистской шелухи в духе “сомкнем ряды” и “нам воткнули нож в спину”.
Разговоры о “потерявших человеческий облик” идеологических противников в этом контексте весьма узнаваемы. Это называется “дегуманизация” — перед тем, как расправиться с чужаком, требуется перестать считать его человеком, представителем того же вида. Уже набившее оскомину “Свободное радио и телевидение тысячи холмов” в Руанде объясняло аудитории, что представители вражеского племени не являются людьми. Кампания дегуманизации евреев в нацистской Германии также общеизвестна. Поэтому когда в отношении некой категории людей начинают говорить “потеряли человеческий облик” — это моральная артподготовка войны.
В действительности сложно представить себе более явные симптомы собственного одичания, чем эта веерная расклейка ярлыков. Когда всякий траур и горе оказываются, прежде всего, поводом для звериных парохиальных плясок: сомкнуть ряды, продемонстрировать верность племени, разбиться на отряды полиции скорби и рыскать в поисках отщепенцев. Когда каждый заглядывает на страницу соседа с целью убедиться: соответствуют ли объемы скорби принятому ГОСТу, не нужно ли доложить в полицию и Следственный комитет? Это ли не признак настоящей нравственной деградации общества?