Портреты великих — какой школьник их не помнит? Они встречали нас в кабинетах «русского-литературы» и музыки, разбавляли собой плакаты с формулами в кабинетах физики и химии, то развешенные в лаковые рамочки, то собранные на единый стенд, цветные или чёрно-белые. Сегодня мы ностальгически попытаемся вспомнить те выгоревшие, ушедшие от плохой печати то в зелень, то в желтизну портреты, а заодно и вспомнить, чьей кисти принадлежит какой.
По части оформления портретами физика и химия разнообразием не баловали — кабинет первой украшал обычно сэр Ньютон в длинном завитом парике и Ломоносов в парике с косичкой. Представлять химию было поручено Менделееву (и то не всегда). Кабинет музыки обычно радовал буклями Баха, львиной гривой и неистовым взглядом Бетховена и пугающим обрюзгшим Мусоргским в больничном халате.
Богаче всего себя украшал кабинет литературы.
С единообразных тёмных фонов на школьников обязательно взирали Крылов, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Островский, Толстой и Достоевский, к которым порой добавляли Фета, Тургенева, Лескова, Чехова и уж совсем изредка Радищева, Карамзина и Державина.
Разнообразие в подаче не приветствовалось, шанс встретить Пушкина в виде небрежного профильного автопортрета с полей рукописей или летящим наброском Нади Рушевой был ничтожно мал — представлять детям облик великих писателей должны были не менее великие художники.
Портрет Крылова был деталью обязательной, ведь его басни занимали изрядный кусок учебника литературы. Ивана Андреевича, любителя суровых трудяг-муравьёв, для нас запечатлел великий Карл Брюллов. Благодаря его романтической кисти этот портрет хоть немного выделяется из общего ряда — за счёт любимого Брюлловым драматически-красного фона. Сполохи на заднем плане и игра розовато-красных рефлексов сообщают мясистому лицу Крылова интересную бледность, которая вряд ли была свойственна этому сибариту и гурману, а портрету в целом — изрядную патетичность.
По воспоминаниям современников, работа над портретом шла тяжело: «Карл и зубы ему заговаривал, и заставлял учеников читать вслух, — тучный старик каждые четверть часа с неожиданной лёгкостью поднимался с кресел и твердил, что ему пора, что некогда, что время позднее, что Карл, хотя и Великий, такой же великий лентяй, портрета всё равно не закончит, завтра же забудет про него, только намучит сидением. Карл сердился, хватал Ивана Андреевича за плечи, силком заталкивал обратно в кресло и, распалясь, старался написать в один сеанс — другой раз старика в мастерскую калачом не заманишь.»
Портрет, кстати, закончен не вполне: нижний край картины так и остался в стадии подмалёвка, а кисть руки была дописана уже после смерти баснописца учеником Брюллова: «Оставалась ненаписанной кисть руки, лежащая на спинке кресла, когда Иван Андреевич встал на ноги с такой уверенностью, что ясно стало, больше уже не усадишь. Карл засмеялся: «Какой нетерпеливый мужчина!» — и показал кистью на кусок незакрашенного холста в том месте, где должна быть рука. Крылов, улыбаясь глазами, сказал: «Рука на твоей совести, Карл Павлович. Я пари держу, что ты её до моей смерти не соберёшься написать!»
Следом за Крыловым идёт, естественно, «наше всё» — Александр Сергеевич Пушкин в подаче Ореста Кипренского. «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит»: взгляд мимо зрителя и вверх, небрежные кудри, шотландский плед через плечо, полированные длинные ногти на смуглой руке и бронзовая муза с лирой на тумбе позади.
Почему был выбран именно Пушкин Кипренского, а не более мягкий, «домашний» Пушкин Тропинина?
Вероятно, его забраковали именно из-за «домашнести». Негоже солнцу русской поэзии перед школьниками в халате сидеть, достаточно того, что они классу к седьмому все узнают, что он был дуэлянт, хулиган и бабник.
Где Пушкин — там и Лермонтов: неизменно кисти П. Е. Заболотского, большеглазый, с тонкими усиками, в красном лейб-гвардейском ментике, расстёгнутом не по форме, чтобы все понимали тягу юного корнета к свободе. Из всех литературных портретов он самый хорошенький, поэтому девочки влюбляются в него. Что на самом деле Михаил Юрьевич был низкоросл, кривоног, непропорционально сложен, вовсе не так большеглаз («глаза небольшие, калмыцкие"© и с отвратительным характером они узнают (если захотят) позже. Хотя для того, чтобы это понять, достаточно прочитать «Героя нашего времени». Почему же портрет Заболотского столь очарователен?
Вероятно потому, что поэт и художник дружили (Лермонтов брал у Заболотского уроки живописи), а дружба — отлично зелье красоты. Впрочем, и без этого некоторая порция лести в портрет попала бы наверняка — русская портретная живопись начала 19 века технична, академична и изрядно комплиментарна и любой художник, получивший образование, прекрасно знает, что надо увеличить, уменьшить, где выровнять тон кожи и когда добавить «тень глубокой мысли на челе».
Следующим за Лермонтовым (как объект влюблённости школьниц) был Гоголь — длинноволосый, лукаво улыбающийся, похожий на кардинала Ришелье в отечественных «Трёх мушкетёрах», написанный на фоне неба, а не пыльной драпировки.
Портрет этот — и в самом деле весьма удачный — писатель заказал для матери в Италии, у своего хорошего знакомого, жившего там в то время, художника Моллера. К написанию портрета Николай Васильевич отнёсся серьёзно. «Гоголь, по-видимому, думал тогда, как бы сняться покрасивее, надел сюртук, в каком его никогда не видели ни прежде, ни после, растянул по жилету невероятную бисерную цепочку; сел прямо, может быть, для того, чтобы спрятать от потомков, сколь возможно более, свой длинный нос, который, впрочем, был не особенно длинен…» — Н. В. Берг.
Литераторам-романтикам на смену пришли литераторы-реалисты — Островский, Толстой, Достоевский, Тургенев, Лесков, которых, в свою очередь, взялись увековечивать художники-реалисты — Перов, Крамской, Ге, Репин… Закончилось время приглаженных причёсок, тщательно подобранных костюмов и демонстративной благообразности, теперь ценились естественность, домашние наряды и некий намёк на тяжкую думу во взгляде. Или, говоря словами В. В. Стасова: «Обращение русского художника к настоящей правде и жизни, в том числе и в портрете, началось со времени нарождения в русском искусстве той самой национальности, правдивости и оригинальности, которые уже давно существовали в русской литературе».
В портрете драматурга А. Н. Островского кисти В. Г. Перова мы можем наблюдать всё вышеперечисленное разом — взгляд литератора суров и светел, борода демонстративно нечёсана, а подбитый мехом домашний халат смотрится, как нечто среднее между заячьим тулупчиком пушкинского Пугачёва и мантией провинциального короля Лира.
Впрочем, рядом с перовским же портретом Достоевского портрет Островского выглядит вполне невинно.
Фёдор Михайлович работы Перова пугает, как Голем: землистое лицо с остановившимся взглядом, словно из глины слепленная одежда, с которой тело кажется намертво слипшимся и жуткие кисти рук со сцепленными в замок пальцами (на виду девять, но постоянно кажется, что их в два раза больше).
Великий И. Н. Крамской тоже одарил школьные кабинеты несколькими литературными портретами, написанными по заказу неугомонного Третьякова: измученным Салтыковым-Щедриным с глазами в красных веках и уже традиционно всклокоченной бородой и волосами (некогда большому писателю и вице-губернатору Твери за хлопотами волосы чесать), печальным, уже смертельно больным Некрасовым, скучающим Грибоедовым и хмурым Львом Николаевичем Толстым.
За графом Толстым художнику пришлось побегать — позировать тот долго отказывался, но, в конце концов, сдался.
Взгляд Толстого, сидящего перед пустым — ни книг, ни рукописей — столом в рабочей блузе, Крамскому удался особенно.
Софья Андреевна Толстая писала о работе Крамского сестре так: «У нас теперь всякий день бывает художник живописец Крамской, и пишет два Левочкиных портрета масляными красками… Замечательно похоже, смотреть даже страшно».
И в самом деле «даже страшно» — из-под нависших бровей граф транслирует зрителю что-то весьма неприятное. К примеру: «А ты прочитал „Войну и мир“? А второй том? А если проверю?».
А вот Грибоедова Крамскому уговаривать не пришлось — отказаться от позирования тот не мог, так как на момент написания портрета был, к сожалению, мёртв. Впрочем, Крамской к делу подошёл серьёзно. Не довольствуясь сохранившейся литографией, отыскал все возможные наброски и переговорил с людьми, помнившими поэта, а также с художником Каратыгиным, писавшим акварельный портрет Грибоедова.
В силу специфики заказа для этого портрета Крамскому пришлось смирить свою вольную кисть, поэтому портрет получился в добротном академическом стиле.
Репин в «литературном проекте» тоже отметился.
Его созданный по заказу Третьякова портрет Афанасия Фета в очередной раз подтверждает, что широкую, пастозную живопись плохая репродукция губит. Приглушенно-пёстрые мазки фона, перекликающиеся с полосатой обивкой кресла, крупные складки сюртука, поблёскивающая резьба на подлокотнике кресла, бледные, женственно-маленькие кисти рук, выглядывающие из свободных белых манжет — всё это на копии теряет глубину и объём. Спастись от уплощения удаётся только лицу — некрасивому, но, несомненно, запоминающемуся: массивный, увеличенный лысиной, лоб, крупный нос, печальные тёмные глаза длинного разреза и серебристый веер бороды.
Биографы художника пишут, что за портрет Репин взялся без охоты, потому что ему претила «барственность» и высокомерие поэта, но сам Репин вспоминает о Фете не без симпатии: «Я сидел смирно, слушал только Фета и смотрел только на него: он приковывал меня своей некрасивостью и был неотразимо внушителен своей грубоватой простотой. Басистый сиповатый голос и даже тяжелый кашель очень шли к нему. Но ни в словах, ни в фигуре его не было ничего поэтического. Это была грубая проза хозяина, помещика, дельца, многоопытного и очень умного».
Портрет Ивана Сергеевича Тургенева также был заказан Репину Третьяковым, хотя на тот момент в его собрании уже был портрет Тургенева кисти Перова. Этот портрет Репин писал в Париже, находясь под изрядным влиянием старых голландских мастеров, поэтому воздуха в полотне не по-репински мало, а краски лица (опять же, не по-репински) однообразны.
Третьяков находил живопись лица слишком жёлтой, да и весь портрет удачным не считал. Впрочем, Репин с ним и сам был согласен. О причинах неудачи Репин рассказал незадолго до смерти. «Первый сеанс был так удачен, что И. С. торжествовал мой успех». Но перед вторым сеансом Репин получил «длинную» и «беспокойную» записку Тургенева, в которой тот назвал подмалёвок «совсем неудачным началом» и просил художника начать портрет заново. Эта перемена мнения объясняется, как утверждал Репин, тем, что подруга Тургенева Полина Виардо, забраковала начатый портрет. «И, о глупость моя, я сгоряча повернул мой удачно схваченный яркий подмалевок (который не надо было трогать) головой вниз и начал с другого поворота… Увы, портрет вышел сух и скучен».
Несколько лет спустя, во время визита Тургенева в Россию, Третьяков заказал Репину ещё один портрет писателя (и тот получился ещё хуже). Вероятно, сказывалась взаимная неприязнь художника и писателя: Тургенев называл Репина «полуталантиком», а для Репина Тургенев был «раздраженный, щепетильный барин, желающий выразить презрение и постоянно трусящий за собственное достоинство; он боится кланяться, боится и не понравиться грубым высокомерием».
Автор: Оксана Санжарова, artchive.ru